Говард Филлипс Лавкрафт

ХОЛОД

(Cool Air)
Напи­са­но в 1926 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод К. Тулуу

////

ВАС УДИВЛЯЕТ, что я так боюсь сквоз­ня­ков?.. что уже на поро­ге высту­жен­ной ком­на­ты меня бро­са­ет в дрожь?.. что мне ста­но­вит­ся дур­но, когда на склоне теп­ло­го осен­не­го дня чуть пове­ет вечер­ней про­хла­дой? Про меня гово­рят, что холод вызы­ва­ет во мне такое же отвра­ще­ние, как у дру­гих людей — мер­зост­ный смрад; отри­цать не ста­ну. Я про­сто рас­ска­жу вам о самом кош­мар­ном эпи­зо­де моей жиз­ни, после это­го суди­те сами, уди­ви­тель­но ли, что я испы­ты­ваю предубеж­де­ние к холо­ду.

Мно­гие дума­ют, буд­то непре­мен­ные спут­ни­ки ужа­са — тьма, оди­но­че­ство и без­мол­вие. Я познал чудо­вищ­ный кош­мар средь бела дня, при ярком све­те, в заби­том людь­ми баналь­ном деше­вом пан­си­оне, рас­по­ло­жен­ном в самом цен­тре огром­но­го шум­но­го горо­да; я испы­тал немыс­ли­мый страх, несмот­ря на то, что рядом со мною нахо­ди­лась хозяй­ка этих меб­ли­ро­ван­ных ком­нат и двое креп­ких пар­ней. Про­изо­шло это осе­нью тыся­ча девять­сот два­дцать тре­тье­го года в Нью-Йор­ке. Той вес­ной мне с тру­дом уда­лось най­ти себе дрян­ную рабо­тен­ку в одном из нью-йорк­ских жур­на­лов; будучи крайне стес­нен в сред­ствах, я при­нял­ся обхо­дить деше­вые меб­ли­раш­ки в поис­ках отно­си­тель­но чистой, хоть сколь­ко-нибудь при­лич­но обстав­лен­ной и не слиш­ком разо­ри­тель­ной по цене ком­на­ты. Ско­ро выяс­ни­лось, что выби­рать осо­бен­но не из чего, одна­ко после дол­гих изма­ты­ва­ю­щих поис­ков я нашел-таки на Четыр­на­дца­той Запад­ной ули­це дом, вызы­вав­ший несколь­ко мень­шее отвра­ще­ние, чем все те, что были осмот­ре­ны мною преж­де.

Это был боль­шой четы­рех­этаж­ный особ­няк, сло­жен­ный из пес­ча­ни­ка лет шесть­де­сят тому назад, — то есть, воз­ве­ден­ный при­мер­но в сере­дине соро­ко­вых, — и отде­лан­ный мра­мо­ром и рез­ным дере­вом. Пан­си­он, вне вся­ко­го сомне­ния, зна­вал луч­шие вре­ме­на. Теперь же лишь отдел­ка, неко­гда бли­став­шая рос­ко­шью, а ныне покры­тая пят­на­ми и гряз­ны­ми поте­ка­ми, напо­ми­на­ла о дав­но ушед­ших днях изыс­кан­но­го вели­ко­ле­пия. Сте­ны про­стор­ных ком­нат с высо­ки­ми потол­ка­ми были окле­е­ны обо­я­ми аля­по­ва­той и совер­шен­но без­вкус­ной рас­цвет­ки и укра­ше­ны леп­ны­ми кар­ни­за­ми, воз­дух про­пах кухон­ным чадом и мно­го­лет­ней неис­тре­би­мой затх­ло­стью, извеч­ной житель­ни­цей домов, слу­жа­щих лишь вре­мен­ным при­ста­ни­щем небо­га­тым посто­яль­цам. Одна­ко полы содер­жа­лись в чисто­те, постель­ное белье меня­лось доста­точ­но часто, а горя­чую воду пере­кры­ва­ли доста­точ­но ред­ко; в общем, я решил, что здесь мож­но вполне снос­но про­су­ще­ство­вать до той поры, когда пред­ста­вит­ся воз­мож­ность жить по-чело­ве­че­ски.

Хозяй­кой пан­си­о­на была сеньо­ра Эрре­ро, испан­ка, жен­щи­на доволь­но неряш­ли­вая, если не ска­зать боль­ше, да к тому же еще и с изряд­ной рас­ти­тель­но­стью на лице; впро­чем, она не доку­ча­ла мне ни сплет­ня­ми, ни попре­ка­ми за то, что в моей ком­на­те на тре­тьем эта­же с окна­ми на ули­цу допозд­на не гас­нет свет. Сосе­ди, в боль­шин­стве сво­ем тоже испан­цы, пуб­ли­ка мало­иму­щая и не бле­щу­щая ни свет­ским вос­пи­та­ни­ем, ни обра­зо­ва­ни­ем, были людь­ми тихи­ми и необ­щи­тель­ны­ми, и тре­бо­вать от них боль­ше­го было бы греш­но. Един­ствен­ной серьез­ной поме­хой мое­му уеди­нен­но­му суще­ство­ва­нию был непре­стан­ный назой­ли­вый шум авто­мо­би­лей, с утра до ночи про­но­сив­ших­ся по ожив­лен­ной ули­це под мои­ми окна­ми.

Пер­вое стран­ное про­ис­ше­ствие слу­чи­лось неде­ли через три после мое­го все­ле­ния в пан­си­он сеньо­ры Эрре­ро. Вече­ром, часов око­ло вось­ми, мне почу­дил­ся звук капа­ю­щей воды. Я отло­жил кни­гу, кото­рую в этот момент читал, при­слу­шал­ся, и тут же понял, что в воз­ду­хе уже дав­но сто­ит рез­кий запах амми­а­ка. Осмот­рев­шись, я обна­ру­жил, что на потол­ке в одном из углов воз­ник­ло сырое пятно,и шту­ка­тур­ка в этом месте совер­шен­но про­мок­ла, Стре­мясь как мож­но ско­рее устра­нить при­чи­ну смрад­но­го втор­же­ния, я поспе­шил спу­стить­ся к хозяй­ке на пер­вый этаж. Сеньо­ра выслу­ша­ла мои пре­тен­зии и тем­пе­ра­мент­но заве­ри­ла меня, что поря­док будет без про­мед­ле­ния вос­ста­нов­лен.

- Док­тор Муньос, он про­лиль свой хими­кат! — тре­ща­ла она, так про­вор­но взби­ра­ясь по лест­ни­це, что мне сто­и­ло нема­лых уси­лий не отста­вать от нее.

- Он такой боль­ной, стран­но для док­тор. Он хуже и хуже, уже никто не лечить, хуже и хуже, нико­го ему помо­гать. Такой стран­ный больезнь! Док­тор весь день брать ван­на, стран­ный запах имьеть вода там, и нель­зя вол­но­вать­ся, нель­зя у огонь быть, в теп­ло… У себя док­тор сам при­би­раль­ся, в мальень­кий ком­на­та дер­жать мно­го-мно­го вся­кий бутиль­ка и мье­ха­низьм, делать с ними что-то там, толь­ко как док­тор не рабо­тать! Но я знай, он был зна­ме­ни­тый док­тор, мой отец слы­халь про док­тор Муньос в Бар­се­ло­на, а недав­но док­тор вылье­чиль рука водо­про­вод­чик, он ее про­ра­ниль… Док­тор нигде не ходиль, на кры­ша толь­ко. Мой мучо Эсте­бан при­но­силь ему кушать и бье­лье, лье­карь­ство и хими­кат… Сан­та Мария, наша­тирь у док­тор, чтоб холед быль!

Синьо­ра Эрре­ро поспе­ши­ла на чет­вер­тый этаж, а я вер­нул­ся к себе. В углу капать пере­ста­ло. Я помор­щил­ся от рез­кой амми­ач­ной вони и взял­ся за тряп­ку. Пока я под­ти­рал обра­зо­вав­шу­ю­ся на полу лужи­цу и откры­вал окно, что­бы уда­лить напол­нив­ший ком­на­ту запах, навер­ху слы­шал­ся топот тяже­лых баш­ма­ков хозяй­ки. Из квар­ти­ры, рас­по­ло­жен­ной над моей, ранее доно­си­лись толь­ко при­глу­шен­ные рит­мич­ные зву­ки, буд­то негром­ко посту­ки­вал бен­зи­но­вый дви­жок. Шагов док­то­ра Муньо­са, мое­го сосе­да свер­ху, я нико­гда не слы­шал, веро­ят­но, док­тор все­гда сту­пал очень мяг­ко, тихо и осто­рож­но. Пом­нит­ся, я поду­мал: что за стран­ный недуг гне­тет мое­го неслыш­но­го сосе­да?.. не явля­ет­ся ли его реши­тель­ный отказ от меди­цин­ской помо­щи сво­их кол­лег все­го лишь каприз­ным чуда­че­ством? Навер­ное, так оно и есть. Вра­чи очень часто недо­люб­ли­ва­ют собра­тьев по про­фес­сии. Рев­ну­ют, быть может. “Сколь печа­лен удел неза­у­ряд­ной лич­но­сти, — поду­мал я, ‑лич­но­сти, волею судь­бы пав­шей так низ­ко…”

Я бы так нико­гда и не позна­ко­мил­ся с ним, если бы не сер­деч­ный при­ступ, при­клю­чив­ший­ся со мною одна­жды утром пря­мо за пись­мен­ным сто­лом. Вра­чи неод­но­крат­но пре­ду­пре­жда­ли меня, что подоб­ные при­сту­пы могут быть чрез­вы­чай­но опас­ны, и я знал, что нель­зя терять ни мину­ты. Вспом­нив пове­дан­ную сеньо­рой Эрре­ро исто­рию об исце­ле­нии водо­про­вод­чи­ка, я из послед­них сил вска­раб­кал­ся по лест­ни­це эта­жом выше и сла­бе­ю­щей рукой посту­чал в дверь, рас­по­ло­жен­ную пря­мо над моей. Ото­зва­лись поче­му-то спра­ва, из-за две­ри, рас­по­ло­жен­ной по сосед­ству. Удив­лен­ный голос на хоро­шем англий­ском поин­те­ре­со­вал­ся, кто я и зачем пожа­ло­вал. Я немно­го отды­шал­ся и отве­тил, тогда дверь рас­пах­ну­лась, и я сде­лал невер­ный шаг впра­во…

В лицо мне дох­ну­ло ужас­ным холо­дом. На ули­це цари­ла чудо­вищ­ная нью- йорк­ская июнь­ская жари­ща, к тому же, от при­сту­па у меня под­ня­лась тем­пе­ра­ту­ра, и все-таки меня про­брал неудер­жи­мый озноб.

Со вку­сом подо­бран­ная мебель, выдер­жан­ный в рам­ках опре­де­лен­но­го сти­ля инте­рьер пора­зи­ли меня. Ниче­го подоб­но­го я не ожи­дал уви­деть в пан­си­оне сеньо­ры Эрре­ро. Рас­клад­ная кушет­ка, днем слу­жа­щая дива­ном, крес­ла и сто­ли­ки крас­но­го дере­ва, доро­гие пор­тье­ры, ста­рин­ные полот­на и пол­ки, запол­нен­ные до отка­за кни­га­ми — все это напо­ми­на­ло ско­рее каби­нет чело­ве­ка из обще­ства, свет­ско­го, обла­да­ю­ще­го отлич­ным вку­сом, изряд­но обра­зо­ван­но­го и вполне куль­тур­но­го. Но нико­им обра­зом не спаль­ню в убо­гих деше­вых меб­ли­раш­ках!

Как выяс­ни­лось, рас­по­ло­жен­ная пря­мо над моим скром­ным жильем “мальень­кий ком­на­та с бутиль­ка и меха­низьм”, упо­мя­ну­тая сеньо­рой Эрре­ро, слу­жи­ла док­то­ру все­го лишь лабо­ра­то­ри­ей, а оби­тал он пре­иму­ще­ствен­но в сосед­ней про­стор­ной ком­на­те, в кото­рую и вела вто­рая дверь. Удоб­ные аль­ко­вы и смеж­ная ван­ная ком­на­та поз­во­ля­ли скрыть от посто­рон­них глаз все шка­фы и про­чие ути­ли­тар­ные пред­ме­ты быта. Бла­го­род­ное про­ис­хож­де­ние, высо­кая куль­ту­ра и утон­чен­ный вкус док­то­ра Муньо­са были вид­ны с пер­во­го взгля­да. Это был невы­со­кий, но строй­ный, хоро­шо сло­жен­ный чело­ве­чек, обла­чен­ный в стро­гий, иде­аль­но подо­гнан­ный по фигу­ре костюм от хоро­ше­го порт­но­го. Поро­ди­стое лицо док­то­ра с власт­ны­ми, но без над­мен­но­сти, чер­та­ми укра­ша­ла корот­кая седая бород­ка; выра­зи­тель­ные тем­ные гла­за смот­ре­ли сквозь стек­лыш­ки ста­ро­мод­но­го пенсне, золо­тая опра­ва кото­ро­го сжи­ма­ла гор­бин­ку тон­ко­го орли­но­го носа, сви­де­тель­ству­ю­ще­го о том, что у кельт­ско-ибе­рий­ско­го гене­а­ло­ги­че­ско­го дре­ва Муньо­са какая-то часть кор­ней пита­лась мав­ри­тан­ской кро­вью. Пыш­ные, тща­тель­но уло­жен­ные в кра­си­вую при­чес­ку воло­сы док­то­ра, раз­де­лен­ные эле­гант­ным про­бо­ром, остав­ля­ли откры­тым высо­кий лоб. Все под­ме­чен­ные мною дета­ли скла­ды­ва­лись в порт­рет чело­ве­ка неза­у­ряд­но­го ума, бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния, пре­крас­но­го вос­пи­та­ния и весь­ма интел­ли­гент­но­го…

И несмот­ря на все это, док­тор Муньос, сто­яв­ший пре­до мной в пото­ке холод­но­го воз­ду­ха, сра­зу же про­из­вел на меня оттал­ки­ва­ю­щее впе­чат­ле­ние. При­чи­ной моей непри­яз­ни к нему мог послу­жить раз­ве что зем­ли­стый, мерт­вен­ный цвет его лица, но, зная о болез­нен­ном состо­я­нии док­то­ра, на подоб­ные дета­ли про­сто не сле­до­ва­ло обра­щать вни­ма­ния. Воз­мож­но, что меня так­же сму­тил царив­ший в ком­на­те холод, про­ти­во­есте­ствен­ный в такой жар­кий день, а все про­ти­во­есте­ствен­ное обыч­но вызы­ва­ет отвра­ще­ние, подо­зри­тель­ность и страх.

Но непри­язнь была вско­ре забы­та и сме­ни­лась искрен­ним вос­хи­ще­ни­ем, посколь­ку этот стран­ный чело­век, как бы ни были холод­ны его обес­кров­лен­ные дро­жа­щие руки, про­явил исклю­чи­тель­ное зна­ние сво­е­го ремес­ла. Док­тор Муньос с одно­го лишь взгля­да на мое блед­ное, покры­тое потом лицо поста­вил вер­ный диа­гноз и с лов­ко­стью истин­но­го масте­ра при­нял­ся за дело, попут­но заве­ряя меня сво­им вели­ко­леп­но постав­лен­ным, хотя глу­хим и бес­цвет­ным до стран­но­сти голо­сом, что он, док­тор меди­ци­ны Муньос — злей­ший из закля­тых вра­гов смер­ти. Он рас­ска­зы­вал мне, что истра­тил все свое состо­я­ние и рас­те­рял всех былых дру­зей, отвер­нув­ших­ся от него, за вре­мя для­ще­го­ся всю его жизнь небы­ва­ло­го меди­цин­ско­го опы­та, целью кото­ро­го явля­лась борь­ба со смер­тью и ее окон­ча­тель­ное иско­ре­не­ние! Он про­из­во­дил впе­чат­ле­ние пре­крас­но­душ­но­го иде­а­ли­ста. Речь его лилась неудер­жи­мым пото­ком, он гово­рил и гово­рил, не умол­кая ни на мгно­ве­ние, пока выслу­ши­вал меня сте­то­ско­пом и сме­ши­вал лекар­ства, при­не­сен­ные им из ком­на­ты, пре­вра­щен­ной в лабо­ра­то­рию. Замет­но было, что обще­ние с чело­ве­ком сво­е­го кру­га для док­то­ра-отшель­ни­ка, запер­то­го болез­нью в оди­но­ком заплес­не­ве­лом мир­ке, было ред­кой уда­чей, подар­ком судь­бы, и лишь нахлы­нув­шие вос­по­ми­на­ния о луч­ших вре­ме­нах смог­ли про­бу­дить дав­но иссяк­ший фон­тан крас­но­ре­чия.

Он гово­рил и гово­рил, и посте­пен­но я совсем успо­ко­ил­ся, даже невзи­рая на сло­жив­ше­е­ся у меня впе­чат­ле­ние, что дыха­ние не пре­ры­ва­ет плав­но­го тече­ния учти­вых фраз. Док­тор ста­рал­ся отвлечь меня от мыс­лей о при­сту­пе и от боли в гру­ди подроб­ным рас­ска­зом о соб­ствен­ных тео­ри­ях и экс­пе­ри­мен­тах; он уве­рял меня, что сер­деч­ная сла­бость не столь страш­на, как при­ня­то счи­тать, ибо разум и воля гла­вен­ству­ют над орга­ни­че­ской функ­ци­ей тела, и что при пра­виль­ном обра­зе жиз­ни чело­ве­че­ский орга­низм спо­со­бен сохра­нять жиз­не­спо­соб­ность вопре­ки серьез­ней­шим повре­жде­ни­ям, мало того, даже вопре­ки отсут­ствию отдель­ных жиз­нен­но важ­ных орга­нов. Он мог бы, пообе­щал док­тор как бы в шут­ку, научить меня жить — или, по край­ней мере, под­дер­жи­вать в ста­биль­ном состо­я­нии опре­де­лен­но­го рода созна­тель­ное бытие — и вовсе без серд­ца. Что же каса­ет­ся само­го док­то­ра Муньо­са, то его болезнь дала непред­ви­ден­ные ослож­не­ния, и теперь он вынуж­ден неукос­ни­тель­но соблю­дать стро­жай­ший режим, одно из глав­ней­ших усло­вий кото­ро­го — посто­ян­ный холод. Любое суще­ствен­ное и доста­точ­но про­дол­жи­тель­ное повы­ше­ние тем­пе­ра­ту­ры воз­ду­ха в ком­на­те ста­нет для него роко­вым, поэто­му холо­диль­ная уста­нов­ка с амми­ач­ным испа­ри­тель­ным кон­ту­ром под­дер­жи­ва­ет неиз­мен­ный уро­вень охла­жде­ния — от пяти­де­ся­ти пяти до пяти­де­ся­ти шести гра­ду­сов Фарен­гей­та. Посту­ки­ва­ние бен­зи­но­во­го ком­прес­со­ра это­го холо­диль­ни­ка я и слы­хал ино­гда сни­зу, из сво­ей ком­на­ты.

Про­мозг­лую оби­тель талант­ли­во­го отшель­ни­ка я поки­нул пре­дан­ным и рев­ност­ным его адеп­том, не пере­ста­вая изум­лять­ся, как быст­ро он ути­хо­ми­рил сер­деч­ную боль и при­ну­дил меня поза­быть о недо­мо­га­нии. Впо­след­ствии я, уку­тав­шись в паль­то, неод­но­крат­но наве­щал док­то­ра Муньо­са, слу­шал исто­рии о тай­ных иссле­до­ва­ни­ях и их жут­ких резуль­та­тах; с тре­пе­том пере­ли­сты­вал стра­ни­цы древ­них ведь­мов­ских книг, хра­ня­щих­ся на его стел­ла­жах. Могу доба­вить, что со вре­ме­нем гений док­то­ра заста­вил мою болез­ни сдать пози­ции бес­по­во­рот­но. Похоже,в борь­бе с неду­га­ми он не пре­не­бре­гал ничем, даже закли­на­ни­я­ми сред­не­ве­ко­вых цели­те­лей. Он верил, что в этих зага­доч­ных фор­му­лах содер­жат­ся уни­каль­ные духов­ные сти­му­ля­то­ры, спо­соб­ные ока­зы­вать мощ­ней­шее воз­дей­ствие на нерв­ные волок­на, в кото­рых угас­ло бие­ние жиз­ни. Меня еще, пом­нит­ся, тро­нул рас­сказ мисте­ра Муньо­са о пре­ста­ре­лом док­то­ре Тор­ре­се из Вален­сии; восем­на­дцать лет назад ста­рый док­тор при­ни­мал уча­стие в пер­вых опы­тах моло­до­го тогда Муньо­са, как вдруг моло­до­го вра­ча пора­зи­ла тяже­лей­шая болезнь, с кото­рой и нача­лись все его после­ду­ю­щие мытар­ства. Док­тор Тор­рес усерд­но поль­зо­вал сво­е­го моло­до­го кол­ле­гу и сумел спа­сти его от вер­ной смер­ти, как вдруг ста­рый док­тор сам пал жерт­вой того само­го без­жа­лост­но­го вра­га, с кото­рым отча­ян­но сра­жал­ся, пыта­ясь вырвать из его лап жизнь Муньо­са… Веро­ят­но, напря­же­ние ока­за­лось не по силам ста­ри­ку. Пони­зив голос и не вда­ва­ясь в подроб­но­сти, док­тор Муньос пояс­нил, что мето­ды лече­ния были крайне дале­ки от тра­ди­ци­он­ных и вклю­ча­ли обря­ды, соста­вы и дей­ствия, совер­шен­но непри­ем­ле­мые с точ­ки зре­ния ста­ро­го кон­сер­ва­тив­но­го эску­ла­па.

Шли неде­ли, и я с вели­чай­шим сожа­ле­ни­ем кон­ста­ти­ро­вал, что сеньо­ра Эрре­ро не оши­ба­лась, гово­ря, что недуг мед­лен­но, но вер­но берет верх над синьо­ром Муньо­сом. Все при­мет­нее делал­ся синюш­ный отте­нок кожи, речь ста­но­ви­лась все глу­ше и невнят­нее, ухуд­ша­лась коор­ди­на­ция дви­же­ний, при­туп­ля­лась остро­та мыс­ли, сла­бе­ла воля. Он и сам заме­чал в себе эти печаль­ные пере­ме­ны, и все чаще в его гла­зах све­ти­лась мрач­ная иро­ния, все язви­тель­ней зву­ча­ла речь, дохо­дя до чер­но­го сар­каз­ма, отче­го во мне вновь шевель­ну­лось уже поза­бы­тое чув­ство непри­яз­ни…

К тому же у мисте­ра Муньо­са раз­ви­лось каприз­ное при­стра­стие к экзо­ти­че­ским пря­но­стям, в основ­ном к еги­пет­ским бла­го­во­ни­ям, и в кон­це кон­цов в его ком­на­те атмо­сфе­ра сде­ла­лась при­мер­но такая, как в усы­паль­ни­це како­го-нибудь фара­о­на в Долине Царей. К это­му вре­ме­ни ему ста­ло не хва­тать уста­нов­лен­но­го ранее уров­ня охла­жде­ния. Я помог уста­но­вить новый ком­прес­сор, при­чем мистер Муньос усо­вер­шен­ство­вал при­вод холо­диль­ной маши­ны, что поз­во­ли­ло осту­дить жилье сна­ча­ла до соро­ка гра­ду­сов по Фарен­гей­ту, а затем добить­ся еще боль­ше­го успе­ха и высту­дить ком­на­ту до два­дца­ти девя­ти; есте­ствен­но, ни ван­ную, ни лабо­ра­то­рию до тако­го уров­ня мы не замо­ра­жи­ва­ли, что­бы не пре­вра­ти­лась в лед вода и не пре­кра­ти­лось нор­маль­ное тече­ние хими­че­ских реак­ций. В резуль­та­те сосед док­то­ра Муньо­са стал жало­вать­ся что от смеж­ной две­ри тянет ледя­ным сквоз­ня­ком, так что нам при­шлось зана­ве­сить эту дверь тяже­лой пор­тье­рой.

Я стал заме­чать, что мое­го ново­го дру­га тер­за­ет ост­рый, неот­ступ­ный, все уси­ли­ва­ю­щий­ся страх. Док­тор все вре­мя гово­рил о смер­ти, но сто­и­ло мне лишь упо­мя­нуть о похо­ро­нах и про­чих неиз­беж­ных фор­маль­но­стях, как Муньос раз­ра­жал­ся глу­хим мрач­ным хохо­том. Да, мой сосед свер­ху мед­лен­но, но вер­но пре­вра­щал­ся в безум­ца, и даже нахо­дить­ся в его обще­стве ста­но­ви­лось слег­ка жут­ко­ва­то. Но я был обя­зан ему исце­ле­ни­ем и не мог поки­нуть его на сомни­тель­ную милость чужих людей, а пото­му, обла­чась в спе­ци­аль­но для это­го при­об­ре­тен­ное длин­ное зим­нее паль­то, я выти­рал пыль в каби­не­те док­то­ра, при­би­рал­ся там и ста­рал­ся вся­че­ски помо­гать ему. Я стал даже поку­пать необ­хо­ди­мые ему реак­ти­вы, с искрен­ним изум­ле­ни­ем читая наклей­ки неко­то­рых банок, полу­чен­ных от апте­ка­рей и на хими­че­ских скла­дах.

Мне ста­ло казать­ся, что вокруг жили­ща док­то­ра все плот­нее сгу­ща­ет­ся атмо­сфе­ра необъ­яс­ни­мой тре­во­ги. Я уже гово­рил, что весь дом сеньо­ры Эрре­ро про­пи­тал­ся запа­хом пле­се­ни, но в ком­на­тах док­то­ра запах ощу­щал­ся гораз­до явствен­ней. Он был гораз­до более про­тив­ным и про­би­вал­ся даже сквозь аро­ма­ты спе­ций и бла­го­во­ний, сквозь смрад едких хими­че­ских испа­ре­ний, исхо­дя­щий от ванн, кото­рые при­ни­мал док­тор. Он утвер­ждал, что эти про­це­ду­ры ему жиз­нен­но необ­хо­ди­мы. В кон­це кон­цов я заклю­чил, что отвра­ти­тель­ные миаз­мы раз­ло­же­ния резуль­тат болез­ни мисте­ра Муньо­са, и содрог­нул­ся от ужа­са при мыс­ли о том, каким же страш­ным дол­жен быть его недуг!

Синьо­ра Эрре­ро при встре­че с несчаст­ным стра­даль­цем неиз­мен­но кре­сти­лась, а со вре­ме­нем совер­шен­но оста­ви­ла док­то­ра на мое попе­че­ние, запре­тив и сво­е­му сыну Эсте­ба­ну при­слу­жи­вать боль­но­му. Мои роб­кие попыт­ки убе­дить мисте­ра Муньо­са обра­тить­ся за помо­щью к дру­гим вра­чам обыч­но при­во­ди­ли его в ярость, сдер­жи­ва­е­мую лишь стра­хом перед силь­ны­ми эмо­ци­я­ми, кото­рые мог­ли ска­зать­ся на состо­я­нии его здо­ро­вья. Но его воля и энер­гия не толь­ко не сла­бе­ли, но, напро­тив, уси­ли­ва­лись и креп­ли, так что боль­ной не допус­кал и мыс­ли о постель­ном режи­ме. Апа­тия, овла­дев­шая было док­то­ром в пер­вые дни ухуд­ше­ния, усту­пи­ла место преж­ней фана­тич­ной целе­устрем­лен­но­сти, и весь его вид сви­де­тель­ство­вал о внут­рен­ней готов­но­сти про­ти­во­сто­ять демо­ну смер­ти даже когда тот запу­стит в него свои ког­ти. Док­тор Муньос и ранее при­ни­мал пищу с таким видом, слов­но соблю­дал пустую фор­маль­ность, теперь же он и вовсе отка­зал­ся от ненуж­но­го при­твор­ства; каза­лось, лишь сила разу­ма удер­жи­ва­ла его на краю моги­лы.

У док­то­ра вошло в обы­чай сочи­нять длин­ные посла­ния, кото­рые он тща­тель­но запе­ча­ты­вал в кон­вер­ты и вру­чал мне, сопро­вож­дая подроб­ней­ши­ми ука­за­ни­я­ми, смысл коих сво­дил­ся к тому, что я обя­зан был после кон­чи­ны авто­ра пере­слать все эти пись­ма поиме­но­ван­ным лицам, в боль­шин­стве сво­ем про­жи­ва­ю­щим на ост­ро­вах Ост-Индии; впро­чем, сре­ди ука­зан­ных адре­са­тов я обна­ру­жил имя неко­гда зна­ме­ни­то­го вра­ча-фран­цу­за, уже дав­но чис­лив­ше­го­ся умер­шим и о кото­ром в свое вре­мя ходи­ли самые немыс­ли­мые слу­хи. Пом­нит­ся, я поду­мал, что фран­цуз, кото­ро­го счи­та­ли и счи­та­ют покой­ным, быть может, тако­вым вовсе и не явля­ет­ся?.. Все эти кон­вер­ты я впо­след­ствии сжег не вскры­вая.

К сен­тяб­рю ни слу­шать, ни гля­деть на док­то­ра Муньо­са без внут­рен­не­го содро­га­ния я уже не мог: цвет его лица и тембр голо­са вну­ша­ли откро­вен­ный страх, и я с огром­ней­шим тру­дом выно­сил его обще­ство. Одна­жды у док­то­ра испор­ти­лась настоль­ная лам­па, и при­шед­ший элек­тро­мон­тер, столк­нув­шись лицом к лицу с хозя­и­ном квар­ти­ры, рух­нул на пол в эпи­леп­ти­че­ском при­пад­ке. Даже прой­дя сквозь кош­мар боль­шой вой­ны, чело­век этот нико­гда не испы­ты­вал тако­го бес­пре­дель­но­го ужа­са. Док­то­ру уда­лось пре­кра­тить судо­ро­ги, при­чем он ста­ра­тель­но избе­гал попа­дать­ся бед­ня­ге на гла­за.

И вот в сере­дине сен­тяб­ря, как гром сре­ди ясно­го неба, на нас обру­шил­ся ужас всех ужа­сов. Как-то вече­ром, часов око­ло один­на­дца­ти, вышел из строя ком­прес­сор холо­диль­ной маши­ны, и уже три часа спу­стя испа­ре­ние амми­а­ка окон­ча­тель­но пре­кра­ти­лось. Док­тор зато­пал нога­ми по полу, при­зы­вая меня. Он сыпал про­кля­ти­я­ми, голос его стал неве­ро­ят­но сип­лым и дре­без­жа­щим. Я изо всех сил ста­рал­ся сде­лать хоть что-нибудь, но мои диле­тант­ские поту­ги не при­нес­ли ника­ко­го успе­ха. Когда же я при­вел меха­ни­ка из рас­по­ло­жен­но­го непо­да­ле­ку круг­ло­су­точ­но рабо­та­ю­ще­го гара­жа, то выяс­ни­лось, что до утра все рав­но ниче­го сде­лать нель­зя, пото­му что необ­хо­ди­мо достать новый пор­шень. Ярость и ужас обре­чен­но­го отшель­ни­ка пере­шли все гра­ни­цы и, каза­лось, ста­ли раз­ди­рать изнут­ри рас­па­да­ю­щу­ю­ся обо­лоч­ку; док­тор вдруг судо­рож­но зажал гла­за ладо­ня­ми и опро­ме­тью бро­сил­ся в ван­ную. В ком­на­ту он воз­вра­тил­ся с плот­но забин­то­ван­ной голо­вой, сле­по ощу­пы­вая воз­дух рука­ми; глаз его я уже боль­ше нико­гда не уви­дел.

Тем­пе­ра­ту­ра в ком­на­те замет­но под­ни­ма­лась. Око­ло пяти попо­лу­но­чи док­тор запер­ся в ван­ной, а меня услал в город с кате­го­ри­че­ским нака­зом ску­пать для него весь лед, какой удаст­ся разыс­кать в ноч­ных апте­ках и заку­соч­ных. Вся­кий раз, воз­вра­ща­ясь из не все­гда удач­ных похо­дов, я сва­ли­вал добы­чу у запер­той две­ри ван­ной ком­на­ты и слы­шал доно­ся­щий­ся из- за нее несмол­ка­ю­щий плеск воды, и глухую хрип­лую моль­бу: “Еще… еще!”. И я вновь бро­сал­ся на поис­ки льда.

Нако­нец, рас­све­ло. Утро сули­ло теп­лый день. Один за дру­гим откры­ва­лись мага­зи­ны. Хозя­е­ва лавок под­ни­ма­ли жалю­зи. Я попро­сил Эсте­ба­на помочь мне либо носить лед, пока я буду добы­вать пор­шень, либо зака­зать пор­шень, пока я тас­каю лед. Но, послуш­ный нау­ще­ни­ям мате­ри, маль­чиш­ка наот­рез отка­зал­ся помо­гать.

В кон­це кон­цов, я нанял на углу Вось­мой аве­ню како­го-то замыз­ган­но­го бро­дя­гу, при­во­лок его в лав­ку, в кото­рой име­лось мно­го льда, попро­сил хозя­и­на дове­рять ему лед, а сам бро­сил­ся на поис­ки порш­ня и меха­ни­ка, спо­соб­но­го его уста­но­вить. Это ока­за­лось крайне непро­стым делом. Теперь уже я, подоб­но затвор­ни­ку-док­то­ру, сыпал страш­ны­ми про­кля­ти­я­ми, охо­тясь по горо­ду за порш­нем нуж­но­го каче­ства и раз­ме­ра. Меня тер­за­ло чудо­вищ­ное чув­ство голо­да, но нече­го было и думать о еде в этой кутерь­ме бес­плод­ных теле­фон­ных пере­го­во­ров, напрас­ной бегот­ни, лихо­ра­доч­ных мета­ний от кон­то­ры к кон­то­ре, от мастер­ской к мастер­ской. Я сно­вал по горо­ду на авто­мо­би­лях, я мчал­ся в ваго­нах под­зем­ки, я без отды­ха изме­рял шага­ми мили и мили улиц, и добил­ся сво­ей цели. Где-то к полу­дню я отыс­кал-таки фир­му, гото­вую удо­вле­тво­рить мои тре­бо­ва­ния и выпол­нить заказ; око­ло поло­ви­ны вто­ро­го попо­лу­дни я вер­нул­ся в пан­си­он, где уми­рал док­тор Муньос, со всем необ­хо­ди­мым и в обще­стве двух креп­ких и тол­ко­вых меха­ни­ков. Я сде­лал все, что было в моих силах, и наде­ял­ся, что успел вовре­мя.

Но чер­ный ужас ока­зал­ся про­вор­нее. В доме я застал небы­ва­лый пере­по­лох; сквозь хор пере­пу­ган­ных голо­сов про­ре­зал­ся густой бас кто-то гро­мо­глас­но читал молит­ву. Вонь сто­я­ла исклю­чи­тель­но мерз­кая, и один из нищих испан­цев, пере­би­рая чет­ки, заявил, что смрад исхо­дит из-под запер­той две­ри док­то­ра Муньо­са. Наня­тый мною без­дель­ник, как ока­за­лось, при­нес лед все­го лишь два­жды, при­чем во вто­рой раз выско­чил из квар­ти­ры с гром­ки­ми воп­ля­ми, выпу­чив гла­за, и бро­сил­ся вон. Види­мо, бро­дя­га загля­нул куда не сле­до­ва­ло, за что и попла­тил­ся… Но, как бы там ни было, пере­пу­ган­ный бро­дя­га вряд ли стал бы затво­рять за собой дверь; а теперь она была запер­та. За две­рью цари­ла тиши­на, лишь изред­ка пада­ли на твер­дое мед­лен­ные тягу­чие кап­ли. Подав­ляя воро­ча­ю­щи­е­ся в глу­бине души сквер­ные пред­чув­ствия, я пред­ло­жил выши­бить дверь. Но хозяй­ка пан­си­о­на при­нес­ла отку­да-то согну­тую про­во­ло­ку и, ору­дуя ею, суме­ла отпе­реть замок. Мы зара­нее под­ня­ли окон­ные рамы и рас­пах­ну­ли все две­ри в ком­на­тах чет­вер­то­го эта­жа. Лишь после это­го, зажи­мая плат­ка­ми носы, мы отва­жи­лись пере­сту­пить порог этой про­кля­той ком­на­ты. Сквозь окна ее, выхо­дя­щие на южную сто­ро­ну, били жар­кие лучи после­по­лу­ден­но­го солн­ца.

От рас­пах­ну­той две­ри ван­ной тяну­лась поло­са чер­ной сли­зи, вна­ча­ле к вход­ной две­ри, а отту­да к сто­лу, под кото­рым собра­лась жут­ко­го вида лужа. Урод­ли­вые каран­даш­ные кара­ку­ли, буд­то нао­щупь начер­тан­ные слеп­цом, покры­ва­ли остав­лен­ный на сто­ле листок, изга­жен­ный той же невер­ной, ело­зив­шей по бума­ге лип­кой рукой, поспеш­но выво­див­шей про­щаль­ные сло­ва. Далее сли­зи­стый след тянул­ся к кушет­ке, где и закан­чи­вал­ся тем, что опи­са­нию не под­да­ет­ся.

Я не спо­со­бен, не смею гово­рить о том, что мы уви­де­ли на кушет­ке. Но я все же могу повто­рить то, что, дро­жа как в лихо­рад­ке, разо­брал на гад­ко лип­ну­щем к паль­цам лист­ке, преж­де чем пре­вра­тить его в пепел; что я с ужа­сом вычи­тал, пока хозяй­ка и оба меха­ни­ка, очер­тя голо­ву, нес­лись прочь из это­го адско­го места, что­бы дать бес­связ­ные объ­яс­не­ния в бли­жай­шем поли­цей­ском участ­ке. Напи­сан­ное в пред­смерт­ной запис­ке каза­лось более чем неправ­до­по­доб­ным при све­те ярко­го солн­ца, при под­ни­ма­ю­щем­ся от асфаль­та заби­той маши­на­ми Четыр­на­дца­той ули­цы реве гру­зо­ви­ков и шеле­сте шин авто­мо­би­лей, вры­ва­ю­щем­ся в окно, но я, при­зна­юсь, пове­рил каж­до­му сло­ву — тогда. Верю ли я в это сей­час?.. Откро­вен­но гово­ря, не знаю. Над неко­то­ры­ми явле­ни­я­ми луч­ше не заду­мы­вать­ся, что­бы сохра­нить здра­вый рас­су­док, поэто­му лишь повто­рю, что с той поры нена­ви­жу запах амми­а­ка и чув­ствую дур­но­ту, как толь­ко пове­ет холо­дом.

“Вот и конец, — кор­чи­лись зло­вон­ные кара­ку­ли, — лед кон­чил­ся, этот парень загля­нул и бро­сил­ся нау­тек. С каж­дой мину­той теп­ле­ет, и тка­ни боль­ше не дер­жат­ся. Вы ведь помни­те, что я рас­ска­зы­вал о силе воли, актив­но­сти нер­вов и сохра­не­нии жиз­не­спо­соб­но­сти тела после пре­кра­ще­ния дея­тель­но­сти орга­нов. Тео­рия хоро­ша, но до опре­де­лен­но­го пре­де­ла. Я не пред­ви­дел опас­но­сти посте­пен­но­го рас­па­да. Док­тор Тор­рес понял это, и умер от потря­се­ния. Он не пере­нес того, что был вынуж­ден совер­шить. Полу­чив мое пись­мо, он спря­тал меня в укром­ном тем­ном месте и выхо­дил. Одна­ко орга­ны мое­го тела к жиз­ни воз­ро­дить не уда­лось. Док­то­ру Тор­ре­су ниче­го ино­го не оста­ва­лось, как при­бег­нуть к мое­му мето­ду искус­ствен­ной кон­сер­ва­ции. Поэто­му знай­те:

Я УМЕР ЕЩЕ ТОГДА, ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД!”