Ночной кошмар По-эта / Неизвестный переводчик
A Fable
Luxus tumultus semper causa est.
[Роскошь есть повод для беспокойства (лат.)]
Лукулл Зануда, милостью богов Знаток частиц, гренков и пирогов, Бард по призванью, в чине продавца Служил в конторе своего отца (Но ставший пессимистом оттого, Что славы не хватало для него), Лелея жажду тайную – вознесть В дыханьи числ божественную песнь. За день могло создать его перо Пэан иль оду, или пару строк О лавке, только струн его души Касаться дивный гений не спешил. Он вечером садился есть и пить, Свою пытаясь музу пробудить Посредством титанических кусков Мороженого, кексов и тортов. Порой пытливый взор его бродил По небесам, среди ночных светил; Однажды ночью он почти схватил Балладу – но простуду подцепил. Всё было тщетно: хоть и рос наш бард Мечтателем до корня бакенбард, Но Нимфа Эонийская, увы, Не осеняла юной головы! Так наш Лукулл в тоске б и жизнь провёл, Когда б однажды он не приобрёл Собрание стихов Эдгара По С весёлыми кошмарами его; И, очарован ими, дал обет Служить Небесной Деве как По-эт, - И вот уж грезит Обером лесным, И все утёсы Янека пред ним; И он прожекты разные творит И в них как сотня Воронов парит. Покинув мирный свой приют, герой Теперь частенько шествует к одной Невзрачной роще, наречённой им Любовно и таинственно – Темп-и. Когда, случалось, лужами сочась, Равнину с рощей наводняла грязь, Величие озёр он в лужах зрит, А грязь на них приобретает вид Зловонных заводей (в зависимости от Того певца, какого изберёт Его воображение). И вот Свой Геликонский пламень он несёт Туда, куда в один из ясных дней Явился он с угрюмостью своей: Аттическую лиру потерзать, Судьбу певца, змеюку, воспевать, Прося у фавнов – милость ниспослать, Чтобы воистину По-этом стать. Пегас, однако, высоко летал, Час ужина желанный наступал; И пастушок наш, голодом влеком, Склоняется над стонущим столом. Хоть слишком прозаично исчислять, Что именно изволил он вкушать (Читатель, нетерпением горя, Обычно пропускает – и не зря - Каталог педантично-долгий сей, Как у Гомера – список кораблей), Но бьёмся об заклад, что с той поры, Когда в еде случился перерыв, То там, где прежде целый был пирог, Отсутствовал чудовищный кусок! Тем временем, собравшись почивать, Наш юный бард приготовлял кровать, И на манер лидийский он готов Любезничать с Владычицею Снов. Ему с небес мерцает Орион, В его лучах и засыпает он. Вот из лощин полночною порой Выходят эльфы длинной чередой: Над спящею долиной танцевать, Жилища смертных тайно посещать, Заклятьями предупреждая тех, Кто был охоч до сладостных утех, Немудро кушал или много пил Когда прохладный вечер наступил. Сперва был дьякон Смит наказан так, У коего дыханья "аромат" От той субстанции происходил, Что "эликсиром жизни" окрестил Сам Холмс, – вокруг дивана встав кольцом, Они смеются над его лицом, А сны того клубятся всё плотней Бесчисленными полчищами змей. Затем они проходят всей толпой В каморку, где, охваченный тоской, Давно дрых юный наш Эндимион, Смотря, небось, уже десятый сон. Эльфийский вождь, спокойствием дыша, Склоняется над спящим, не спеша, И насылает после на него Какое-то иное волшебство; И спящий тут приоткрывает рот, И белую По-эму выдаёт Блистательным, отточенным стихом Тем, чем хрустел недавно пирогом.
Aletheia Phrikodes
[Истина Внарезку (др. гр.)]
Omnia risus et omnia pulvis et omnia nihil
[Насмешка и пыль, и пустота во всех отношениях (лат.)]
Проклятых туч громадная гряда В молчаньи неба удушила ночь, Болота бормотанье заглушив, Ветров осенних погребальный плач; Ни звука нет, ни лучика во мгле Бессонной рощи, где таится тень Лощины отвратительной и вод Бездонной лужи, чей порочит вид Округу всю (никак нельзя узнать Об их оттенке, ибо самый свет Бежит её заросших берегов). Невдалеке раскрыла чёрный зев Пещера, спёртым воздухом полна, Ближайшие деревья иссушив, Что сучьями впиваются во мрак, Тлетворно скособочившись. Туда В безблагодатный и пустынный край, Порой бредут лесные существа. Однажды наблюдал я их обряд: На старый камень, видом алтарю Подобный, чьё лицо несёт печать Ветров, у безобразной той норы Их руки водрузили то, что я Мельком увидел и сбежать успел. Теперь я размышляю в полумгле, В часы послеполуденной жары, Когда мир забывает обо мне, Даря блаженство солнечного дня. Здесь оборотни воют по ночам И души тех, кто знал меня давно. Однако ночью той никто не говорил: Ни роща, ни болото, ни ветра Не нарушали жуткой тишины В моём пустынном уголке, где я Лежал, заснуть боясь и потушить Уже почти сгоревшую свечу. Я задрожал, когда пронзила свод У крепости моей, сквозь тиканье часов, Такая мёртвая глухая тишина, Что застучали зубы – впрочем звук В ней так и умер. Тут погас огонь Моей свечи, отдав меня во власть Слепой, животной, безраздельной тьмы, Чьи призрачные бьющие крыла Густой обильно источали смрад, Как из гробов. Незримо для меня Теснилися в бурлящей пустоте Бесформенные вещи, имена Которых неизвестны, и они Ныряли в тот безумный океан Немого ужаса, какой не описать Пристойно. Я же ощущал печать Проклятия Вселенной надо мной, Насмешку глаз, сокрытых от меня, Не видя и не слыша ничего, Пока белёсый луч не озарил Больные небеса и не открыл Всё то, что я желал не замечать. Глубокий безымянный водоём Был освещён до корневых глубин Со всеми вместе ужасами их; Кружа и скалясь, демонов толпа Исторглась из пещерной душноты, Таща в зловонных лапах мертвецов Гнилую снедь на нечестивый пир. Кривые ветви высохших дерев Тянулись хищно, пальцами скребя, К вещам, что я навряд ли назову; Когда удушливой как бред волной Заполнило долину, то настал Момент, и пробудившись ото сна, В той полумгле заговорила жизнь Уродства бестелесного. И вот Всё это осветилось: водоём, Пещера и деревья, и земля, И то, о чём не стоит говорить, Тем светом фосфорическим, какой Присущ болотам, где царит распад. Как дымкой огненной подёрнулись черты Знакомой рощи той, пока эфир, Вращаясь, покрывал ещё сырой Горячий и кипящий материал Бессчётных зарождавшихся миров, То тут, то там перемешав местами Со тьмою свет. И Сущее само Сознание имело, хоть навряд ли Являлось формой жизни. В вихре том Неслась моя душа – то был полёт Свободы беспредельной, без оков Плотских. Потом рассеялся туман, И в трепетном благоговеньи я Взирал на открывающийся вид Божественных космических кулис. Внизу далёко серебрился блик Вселенной нашей, каковую мы По узости познанья своего Бескрайней мним; со всех её сторон Сияли, точно звёздный хоровод, Миры иные, большие, чем наш, Обильно населённые, хотя Их жителей не восприняли бы Как существа, поскольку у людей Земная точка зрения на жизнь. Когда безлунной ночью Млечный Путь Мерцает нам скоплениями звёзд, Для слабых человеческих очей Звезда любая солнцем предстаёт; Так лился свет для жаждущей души Моей из этих драгоценных штор, Сверкавших миллионами камней, Где каждый камень был Вселенной солнц. И я смотрел, но вдруг услышал глас - Не то, чтоб голос, но, скорее, мысль. Меня заметить некто призывал, Что все миры, увиденные мной, Лишь атом в бесконечности; они Проходят через царственный эфир Тепла и света далеко к полям, Где процветают смутные миры, Непознанные, полные химер Со странной мудростью и жизнью; и ещё Далече – к мириадам сфер из тьмы И света – краю глубочайших бездн, Давно постигших беспорядок сил. Так мыслил я, взирая на волну Бескрайнего для глаза Бытия, Не то, чтоб видя, но, скорей всего, Осознавая собственной душой И духом. Перед мыслию моей Разверзлась бездна времени во всей Изменчивости вечной и борьбе Насилия и воли; я видал Поток веков, рождение и смерть Вселенной, точно так же, как и жизнь; Я наблюдал зачатие систем Миров и солнц, и превращенье их В прозрачный пламень, новый их восход И снова смерть, и вечный их полёт Через эоны вечности, – всегда Различных, возрождающихся вновь, Чтобы служить изменчивостью той Для целей Всемогущего. Пока Смотрел, я непрерывно знал, Что каждый миг здесь превосходит век Существованья мира. А потом Я обратил послушливую мысль К частице пыли, что дала моей Телесной форме бытиё, в момент Блеснувшей и погасшей; этот мир Был лишь экспериментом, лишь игрой, Включающей ничтожнейших существ, Моральных паразитов, кои мнят Себя венцом Природы и своё Невежество возводят высоко, Придавши ранг достоинства ему, Решивших, что природные дары Могущества мистического им Принадлежат – и больше никому. И я пытался разглядеть наш мир Печальный, промелькнувший в пустоте, Но не заметила его душа. Случайный сей уродец (как сказал Небесный проводник мой), в коем нет Ни грана добродетели, но где Гнездится порча, гнилостный недуг На лике беспредельном божества, Проказа та, чьё имя – человек: Проказа та (сказал мой проводник) Нередко прорывает, разойдясь, Покои Сущего – и в тот момент Своим прорывом привлекает смерть, Чтоб излечить дурную ту болезнь, Им же рождённую. От этих слов Мне стало дурно. И тогда, скрепясь, Насмешнику невидимому я Признался, что я Истину ищу; Издёвку видя и презренья груз От духа исходящие, какой Глумится над бедой чужой души, Над жизненной субстанцией её. Он мне напомнил прожитые дни, Когда я часто в рощу уходил, Друзей оставив, и по ней бродил Один, и о запретных размышлял Вещах, пытаясь приподнять вуаль Из видимых добра и красоты, Скрывающих трагическую суть И людям помогающих забыть Об их прискорбной участи, будя Надежду, только Истина её Опять низвергнет. Он закончил речь, И пламена сверкающих небес Раскручиваться стали, клокоча Водоворотов бешенством, судьбы Законам неподвластные. Их ритм Был столь велик, что каждый их бурун Загромождал обзор, пока не стал Девятым валом весь небесный вихрь. Бесформенность внезапно взорвалась Кристальностью сиянья, и оно Казалось более всего того, Что может человек вообразить, Но было узко здесь. Уже вдали Вновь созданного красота небес Являла совершенство – даже мой Небесный проводник был восхищён. На крыльях бесконечного рождён, Моей души коснулся звёздный ритм, Скорее полня ужасом меня, Чем радостью. Вновь насмеялся дух Над человечьей слабостью моей, Всё, что во мне творилось, прочитав; Однако, тему изменив, призвал Вниманье на прореху обратить, Растущую в пространстве, говоря, Что в ней я бесконечное найду, Что в ней скрывалась Истина моя, Что в ней – коль буду мужественен я, Решась невыразимое сказать - Последний смысл движенья Бытия. Ко мне он обращался – но душа Моя уже отчаянно неслась, За жизнь цепляясь, в ужасе крича, Без памяти, без цели, в пустоте Молчания неведомых глубин. Так нёсся наш Лукулл, пока кричал, В неведомых глубинах – и упал С кровати. Солнца утреннего свет Уже сияет, бедный наш поэт Припоминая свой кошмар сидит; Он чувствует – ушиб его болит, Свидетельствуя телу и душе, Что он живой, что он спасён уже; И он благодарит свою звезду - А может космос он имел в виду - За то, что выжил в этом жутком сне. Музыкой сфер подавленный вполне (Иль это был будильника звонок?), Перед богами он даёт зарок Тортами впредь не злоупотреблять, На кексы и на По не налегать. И вот уже отходит наш герой, Сверкает так же взгляд его порой, И чашу недопитую вина Со смехом осушает он до дна (Однако, всё ж не стоит утверждать, Что наш Эндимион любил поддать!). Повеселев лицом и сердцем, бард Идёт в контору и, похоже, рад, Что маленький обыденный мирок Ему как раз пришёлся в самый прок. Поскольку Истина весьма трудна Да и опасна, в общем-то, она, Желая не испытывать судьбу, Вздохнув, он проведёт рукой по лбу, Сгоняя грусть – и выйдет, наконец, Из графомана лучший продавец! Внемлите же, бедняги-рифмачи, Поющие Луну и звёзд лучи, Короткой или длинною строкой, А то и без размера таковой; К благоразумию хочу призвать: Давайте всё же меру соблюдать; Подумайте за кружечкой о том, Что вы могли б иметь семью и дом, Сантехниками, клерками служить И понапрасну воск не изводить! Так что без толку вам, друзья, стонать, Лукуллу-то, Зануде, подражать, А то и вас постигнет, как удар, Ваш личный По-этический кошмар!
