Docy Child

Гипнос / Перевод Л. Биндеман

Приблизительное чтение: 0 минут 0 просмотров

Говард Филлипс Лавкрафт

ГИПНОС

(Hypnos)
Напи­са­но в 1922 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод Л. Бин­де­ман

////

По пово­ду сна, этой сквер­ной еже­нощ­ной аван­тю­ры, мож­но ска­зать лишь одно: люди, ложась спать, каж­дый день про­яв­ля­ют сме­лость, кото­рую труд­но объ­яс­нить ина­че, как непо­ни­ма­ни­ем под­сте­ре­га­ю­щей их опас­но­сти.

Бод­лер

Да хра­нят меня мило­сти­вые боги, если, конеч­но, они суще­ству­ют, в те часы, когда ни сила воли, ни нар­ко­ти­ки, это ковар­ное изоб­ре­те­ние чело­ве­ка, не могут удер­жать меня, и я про­ва­ли­ва­юсь в без­дну сна. Смерть мило­серд­нее: отту­да нет воз­вра­та, но тот, кто под­нял­ся с само­го дна сон­ной без­дны, осу­нув­ший­ся и осо­знав­ший про­ис­шед­шее, нико­гда боль­ше не веда­ет покоя. Какой я был дурак, что ринул­ся с непро­сти­тель­ным азар­том в таин­ствен­ную область, куда закрыт доступ чело­ве­ку. А кто был он — дурак или бог, мой един­ствен­ный друг, кото­рый про­ник туда рань­ше и ввел меня в иску­ше­ние? В кон­це его жда­ла жесто­кая рас­пла­та, быть может, она ждет и меня!

Вспо­ми­наю, как мы позна­ко­ми­лись на желез­но­до­рож­ной стан­ции, где он при­ко­вал к себе вни­ма­ние тол­пы зевак. Он нахо­дил­ся в глу­бо­ком обмо­ро­ке, и это при­да­ва­ло ему, худо­ща­во­му, обла­чен­но­му в чер­ный костюм, уди­ви­тель­ную стро­гость. На вид ему было лет сорок: глу­бо­кие склад­ки залег­ли на блед­ном оваль­ном лице; несмот­ря на неко­то­рую худо­бу, в нем все каза­лось пре­крас­ным, даже лег­кая про­седь в густых вью­щих­ся воло­сах и неболь­шой бород­ке, неко­гда цве­та воро­но­ва кры­ла. Лоб был боже­ствен­ной фор­мы и цве­та пен­те­лий­ско­го мра­мо­ра.

Я со всей стра­стью скуль­пто­ра пред­ста­вил себе, что это не чело­век, а скульп­ту­ра фав­на из антич­ной Гре­ции, извле­чен­ная из зем­ли под руи­на­ми хра­ма, кото­рую ожи­ви­ли неиз­вест­но каким обра­зом в наш душ­ный век, что­бы он посто­ян­но ощу­щал про­ни­зы­ва­ю­щий холод и раз­ру­ши­тель­ную силу вре­ме­ни. А когда он открыл огром­ные горя­щие лихо­ра­доч­ным блес­ком гла­за, я уже навер­ня­ка знал, что отныне он мой един­ствен­ный друг — един­ствен­ный друг чело­ве­ка, у кото­ро­го нико­гда преж­де не было дру­га. Такие гла­за, несо­мнен­но, виде­ли вели­чие и кош­ма­ры за пре­де­ла­ми обыч­но­го созна­ния и реаль­но­сти. Я сам лишь леле­ял меч­ту постичь запре­дель­ное — и напрас­но. Разо­гнав тол­пу рото­зеев, я пред­ло­жил незна­ком­цу свое госте­при­им­ство и поло­же­ние сво­е­го учи­те­ля и настав­ни­ка в обла­сти непо­знан­но­го. Он без­ого­во­роч­но согла­сил­ся. Потом я обна­ру­жил, что у мое­го дру­га мело­дич­ный голос, глу­бо­кий, как зву­ки вио­лы и кри­стал­ли­че­ских сфер. Мы часто бесе­до­ва­ли — и вече­ра­ми, и днем, когда я высе­кал из мра­мо­ра его бюсты и резал мини­а­тю­ры из сло­но­вой кости, пыта­ясь запе­чат­леть раз­лич­ные выра­же­ния его лица.

Я не берусь рас­ска­зы­вать о наших иссле­до­ва­ни­ях: их мало что объ­еди­ня­ло с миром, каким его себе пред­став­ля­ют люди. Они были свя­за­ны с огром­ной устра­ша­ю­щей Все­лен­ной, с непо­знан­ной реаль­но­стью, лежа­щей за пре­де­ла­ми мате­рии, про­стран­ства и вре­ме­ни. О ее суще­ство­ва­нии мы лишь дога­ды­ва­ем­ся по неко­то­рым фор­мам сна — тем ред­ким фан­тас­ма­го­ри­че­ским виде­ни­ям, кото­рые нико­гда не воз­ни­ка­ют у обыч­ных людей и все­го лишь один или два раза — у людей, наде­лен­ных твор­че­ским вооб­ра­же­ни­ем. Кос­мос наше­го обы­ден­но­го суще­ство­ва­ния, создан­ный той же Все­лен­ной, как мыль­ный пузырь — тру­боч­кой шута, сопри­ка­са­ет­ся с ней не боль­ше, чем мыль­ный пузырь с насмеш­ни­ком шутом, когда тот втя­ги­ва­ет его обрат­но по сво­ей при­хо­ти. Уче­ные мало инте­ре­су­ют­ся миром сно­ви­де­ний, в основ­ном они его игно­ри­ру­ют. А когда муд­ре­цы зани­ма­лись истол­ко­ва­ни­ем снов, боги сме­я­лись. Сто­и­ло одна­жды муд­ре­цу с восточ­ны­ми гла­за­ми заявить, что про­стран­ство и вре­мя отно­си­тель­ны, люди засме­я­лись. Но даже этот муд­рец с восточ­ны­ми гла­за­ми выска­зал лишь пред­по­ло­же­ние. Меня это не удо­вле­тво­ря­ло, я пытал­ся дей­ство­вать. Пред­при­нял такую попыт­ку и мой друг, отча­сти успеш­ную. Потом мы соеди­ни­ли наши уси­лия и, при­няв экзо­ти­че­ские нар­ко­ти­ки, погру­зи­лись в ужас­ные запрет­ные сны в моей сту­дии в башне ста­рин­но­го особ­ня­ка в древ­нем Кен­те.

Сре­ди про­чих душев­ных тер­за­ний тех дней самой силь­ной была мука сло­ва. Я нико­гда не смо­гу пере­дать в сло­вах то, что видел и узнал, — ни в одном язы­ке нет соот­вет­ству­ю­щих сим­во­лов и поня­тий. Я утвер­ждаю это, пото­му что сна­ча­ла и до кон­ца наши откры­тия каса­лись лишь при­ро­ды чувств, не свя­зан­ных с впе­чат­ле­ни­я­ми, кото­рые вос­при­ни­ма­ет нерв­ная систе­ма обыч­но­го чело­ве­ка. Это были чув­ствен­ные вос­при­я­тия, но за ними лежа­ли неве­ро­ят­ные эле­мен­ты про­стран­ства и вре­ме­ни, не напол­нен­ные опре­де­лен­ным сущ­ност­ным содер­жа­ни­ем. Чело­ве­че­ский язык в луч­шем слу­чае пере­да­ет общий харак­тер наших опы­тов, име­нуя их погру­же­ни­ем или вос­па­ре­ни­ем, ведь на любом эта­пе откро­ве­ния какая-то часть наше­го созна­ния сме­ло отры­ва­ет­ся от реаль­но­го и ощу­ти­мо­го, летит над страш­ной тем­ной, испол­нен­ной стра­хов без­дной, пре­одо­ле­вая порой пре­гра­ды — стран­ные вяз­кие обла­ка. Эти чер­ные бес­те­лес­ные поле­ты мы ино­гда совер­ша­ли в оди­ноч­ку, ино­гда — вдво­ем. Когда мы быва­ли вдво­ем, мой друг все­гда силь­но опе­ре­жал меня. Я чув­ство­вал, что он рядом, несмот­ря на его бес­те­лес­ность. Зри­тель­ная память сохра­ня­ла его лицо, золо­тое в уди­ви­тель­ном све­те, страш­ное сво­ей нече­ло­ве­че­ской кра­со­той — горя­щие гла­за, юно­ше­ская све­жесть, олим­пий­ский лоб и тро­ну­тые седи­ной воло­сы и боро­да.

Мы не вели счет вре­ме­ни: оно ста­ло для нас самой незна­чи­тель­ной из иллю­зий. Долж­но быть, в этом и заклю­ча­лось какое-то таин­ство: мы удив­ля­лись, что совер­шен­но не ста­рим­ся. Наши бесе­ды были свя­то­тат­ствен­ны и чудо­вищ­но амби­ци­оз­ны: ни боги, ни демо­ны не отва­жи­лись бы на откры­тия и заво­е­ва­ния, кото­рые мы обсуж­да­ли шепо­том. Меня про­ни­зы­ва­ет дрожь, сто­ит мне вспом­нить о них, и я не реша­юсь пере­ска­зы­вать то, о чем мы с ним гово­ри­ли. Упо­мя­ну лишь слу­чай, когда мой друг напи­сал на лист­ке бума­ги жела­ние, не отва­жив­шись про­из­не­сти его вслух, а я сжег этот листок и опас­ли­во посмот­рел из окна в усы­пан­ное звез­да­ми ноч­ное небо. Поз­во­лю себе намек, все­го лишь намек похо­же, мой друг меч­тал о само­вла­стии во всей види­мой Все­лен­ной и даже на этом не оста­нав­ли­вал­ся. Ему хоте­лось, что­бы Зем­ля и звез­ды пере­ме­ща­лись в про­стран­стве соглас­но его воле, и что­бы он решал судь­бы всех живу­щих. Кля­нусь, я нико­гда не раз­де­лял его необуз­дан­ных жела­ний, и, если в раз­го­во­ре или пись­ме мой друг когда-либо утвер­ждал обрат­ное, это глу­бо­кое заблуж­де­ние. У меня не хва­ти­ло бы Духа замах­нуть­ся на то, что и язык-то не реша­ет­ся выго­во­рить, хоть иные и зара­ба­ты­ва­ют на этом сла­ву.

Как-то ночью вет­ры из неве­до­мых далей занес­ли нас в без­гра­нич­ную пусто­ту, запре­дель­ную и реаль­но­сти, и мыс­ли. Нас пере­пол­ня­ло нечто такое, что не пере­дать в сло­вах, — осо­зна­ние бес­ко­неч­но­сти, при­во­див­шее нас в безум­ный вос­торг. Теперь что-то изгла­ди­лось из моей памя­ти, что-то я не в состо­я­нии объ­яс­нить дру­гим. Мы быст­ро пре­одо­ле­ли — одно за дру­гим — густые обла­ка, и нако­нец я почув­ство­вал, что мы достиг­ли весь­ма отда­лен­ных сфер, преж­де нам недо­ступ­ных.

Мой друг дале­ко опе­ре­дил меня, когда мы погру­зи­лись в наво­дя­щий бла­го­го­вей­ный ужас, неиз­ве­дан­ный воз­душ­ный оке­ан, и я отме­тил дикую радость на столь памят­ном мне све­тя­щем­ся слиш­ком моло­дом лице. Вдруг оно буд­то скры­лось в тумане, и одно­вре­мен­но меня мет­ну­ло в густое обла­ко, кото­рое я не смог пре­одо­леть. Оно ничем не отли­ча­лось от дру­гих, но ока­за­лось неиз­ме­ри­мо плот­ней, какой-то вяз­кой тягу­чей мас­сой, если подоб­ные тер­ми­ны допу­сти­мы при опи­са­нии ана­ло­гич­ных свойств нема­те­ри­аль­ной сфе­ры.

Я чув­ство­вал, что меня удер­жи­ва­ет неви­ди­мый барьер, кото­рый мой друг и настав­ник успеш­но пре­одо­лел. Моя новая попыт­ка пре­одо­леть барьер закон­чи­лась про­буж­де­ни­ем от нар­ко­ти­че­ско­го сна. Я открыл гла­за и уви­дел сту­дию в башне, в про­ти­во­по­лож­ном углу кото­рой лежал блед­ный, все еще отклю­чив­ший­ся от все­го зем­но­го мой това­рищ по путе­ше­ствию. Его мра­мор­ное иска­жен­ное непо­нят­ной мукой лицо было невы­ра­зи­мо пре­крас­но в золо­том лун­ном све­те.

Вско­ре недвиж­ное тело в углу шевель­ну­лось, и да хра­нят меня в буду­щем мило­сти­вые боги от того, что мне дове­лось уви­деть и услы­шать. Я теряю дар речи, вспо­ми­ная, как он кри­чал, какие жут­кие виде­ния ада мгно­вен­но отра­жа­лись в его чер­ных гла­зах, обе­зу­мев­ших от стра­ха. Добав­лю лишь, что я поте­рял созна­ние и лежал без чувств. Потом мой друг очнул­ся и при­нял­ся тря­сти меня: кто-то дол­жен был уте­шить его в без­мер­ном горе.

Так закон­чи­лись наши доб­ро­воль­ные ски­та­ния в дебрях сно­ви­де­ний. Повер­жен­ный, потря­сен­ный, друг, побы­вав­ший за барье­ром, осте­рег меня от новых попы­ток про­ник­нуть в незна­е­мое. Он даже не решил­ся рас­ска­зать мне об уви­ден­ном, но, исхо­дя из соб­ствен­но­го горь­ко­го опы­та, решил, что спать надо как мож­но мень­ше и сто­ит при­бег­нуть к нар­ко­ти­кам, если ина­че нель­зя удер­жать­ся ото сна. Я вско­ре убе­дил­ся в его право­те: как толь­ко я про­ва­ли­вал­ся в забы­тье, меня охва­ты­вал невы­ра­зи­мый ужас.

Мне каза­лось, что я ста­рею после каж­до­го вынуж­ден­но­го корот­ко­го сна, но мой друг ста­рел еще быст­рее. Жут­ко было наблю­дать, как его кожа смор­щи­ва­ет­ся, а воло­сы седе­ют пря­мо на гла­зах. Наш образ жиз­ни теперь совер­шен­но пере­ме­нил­ся. Насколь­ко мне извест­но, друг все­гда был отшель­ни­ком- он так и не открыл мне сво­е­го насто­я­ще­го име­ни, не ска­зал, отку­да он родом, — а теперь он пани­че­ски боял­ся оди­но­че­ства, осо­бен­но вече­ра­ми. Ком­па­ния в несколь­ко чело­век его не удо­вле­тво­ря­ла. Един­ствен­ной отра­дой дру­га ста­ли мно­го­люд­ные шум­ные сбо­ри­ща. Мы появ­ля­лись почти вез­де, где соби­ра­лась весе­лая моло­дежь.

Наш воз­раст и внеш­ность почти все­гда вызы­ва­ли насмеш­ки, и меня это глу­бо­ко рани­ло, но мой друг счи­тал, что оди­но­че­ство — боль­шее зло. Он осо­бен­но пере­жи­вал, когда оста­вал­ся один под звезд­ным ноч­ным небом. Если ему слу­ча­лось ока­зать­ся вече­ром вне дома, он бояз­ли­во погля­ды­вал на небо, буд­то его пре­сле­до­ва­ли какие-то небес­ные мон­стры. Вряд ли его при­тя­ги­ва­ла какая-то опре­де­лен­ная точ­ка в небес­ном про­стран­стве — ско­рее, раз­ные в раз­ное вре­мя. Весен­ни­ми вече­ра­ми его звез­да горе­ла низ­ко на севе­ро-восто­ке. Летом она сто­я­ла почти над голо­вой. Осе­нью он искал ее на севе­ро-запа­де. Зимой в ран­ние утрен­ние часы он ждал ее появ­ле­ния на восто­ке.

Мень­ше все­го он опа­сал­ся вече­ров в сере­дине зимы. Лишь через два года я понял, что его страх свя­зан с какой-то кон­крет­ной звез­дой: он высмат­ри­вал опре­де­лен­ную точ­ку на небо­сво­де и обра­щал взгляд в ее сто­ро­ну. Я при­ки­нул, что это одна из звезд созвез­дия Север­ная Коро­на.

В это вре­мя мы сни­ма­ли сту­дию в Лон­доне, были, как и преж­де, нераз­луч­ны, но нико­гда не заво­ди­ли раз­го­вор о тех днях, когда пыта­лись про­ник­нуть вглубь таин­ствен­но­го нере­аль­но­го мира. Мы поста­ре­ли и осла­бе­ли от нар­ко­ти­ков и нерв­но­го пере­на­пря­же­ния. Реде­ю­щие воло­сы и боро­да мое­го дру­га сде­ла­лись белы­ми как снег. Мы научи­лись уди­ви­тель­но дол­го обхо­дить­ся без сна, и крайне ред­ко отво­ди­ли боль­ше часа или двух на бес­па­мят­ство, пре­вра­тив­ше­е­ся для нас в такую страш­ную угро­зу.

И вот наста­ло январ­ское утро, туман­ное и дожд­ли­вое. Все день­ги вышли, и нам не на что было купить нар­ко­ти­ки. Я уже рас­про­дал все бюсты и мини­а­тю­ры из сло­но­вой кости, и у меня не было средств на покуп­ку мра­мо­ра. Соб­ствен­но, у меня уже не было сил рабо­тать, даже если бы мате­ри­ал был под рукой. Мы оба стра­да­ли, и в одну из ночей мой друг погру­зил­ся в глу­бо­кий сон, и я никак не мог его раз­бу­дить. Живо при­по­ми­наю сей­час эту сце­ну. Запу­щен­ная мрач­ная ман­сар­да под самой кры­шей. Кап­лет дождь. Тика­ют настен­ные часы, тика­ют руч­ные часы на туа­лет­ном сто­ли­ке. Скри­пит неза­тво­рен­ный ста­вень в зад­ней части дома. Изда­ле­ка доно­сит­ся город­ской шум, при­глу­шен­ный тума­ном и рас­сто­я­ни­ем. Но самое страш­ное — глу­бо­кое мер­ное дыха­ние мое­го дру­га, рит­мич­ное дыха­ние, слов­но отме­ря­ю­щее момен­ты сверхъ­есте­ствен­но­го стра­ха и аго­нии духа, блуж­да­ю­ще­го в запрет­ных сфе­рах, нево­об­ра­зи­мых и чудо­вищ­но уда­лен­ных. Напря­жен­ное бде­ние чрез­мер­но утом­ля­ло меня. Неве­ро­ят­ная Цепоч­ка впе­чат­ле­ний и ассо­ци­а­ций про­но­си­лась в моем слег­ка пому­тив­шем­ся созна­нии. Я слы­шал бой часов — не наших, наши были без боя, — и мрач­ная фан­та­зия избра­ла этот бой исход­ной точ­кой для бес­цель­ных раз­мыш­ле­ний: часы — вре­мя — про­стран­ство — бес­ко­неч­ность. А потом, как я это сей­час себе пред­став­ляю, я мыс­лен­но вер­нул­ся к зло­по­луч­ной точ­ке над кры­шей, за дождем, тума­ном и атмо­сфе­рой, к созвез­дию Север­ная Коро­на, кото­рое нахо­ди­лось сей­час на севе­ро-восто­ке. Север­ная Коро­на, наво­див­шая страх на мое­го дру­га, свер­ка­ю­щий полу­круг звезд, долж­но быть, горит и сей­час, неви­ди­мая гла­зу в неиз­ме­ри­мом кос­ми­че­ском про­стран­стве. Вне­зап­но мой лихо­ра­доч­но обострен­ный слух, каза­лось, уло­вил новый отчет­ли­вый звук в общей како­фо­нии, уси­лен­ной нар­ко­ти­ка­ми, — низ­кий, чер­тов­ски навяз­чи­вый жалоб­ный вой, про­тяж­ный, насмеш­ли­вый, зову­щий. Он доно­сил­ся изда­ле­ка — с севе­ро-восто­ка.

Но не отда­лен­ный жалоб­ный вой лишил меня чувств и нало­жил на душу печать стра­ха, от кото­рой мне не изба­вить­ся до кон­ца жиз­ни. Не из-за него я кри­чал и дер­гал­ся в кон­вуль­си­ях, выну­див сосе­дей и поли­цию взло­мать дверь. Дело было не в том, что я услы­шал, а в том, что уви­дел. В тем­ной запер­той, наглу­хо закры­той став­ня­ми и што­ра­ми ком­на­те из тем­но­го угла на севе­ро-восто­ке уда­рил зло­ве­щий крас­но­зо­ло­той луч. Он не рас­се­и­вал тьму, а лишь стру­ил­ся на отки­ну­тую голо­ву сно­вид­ца, кол­дов­ски явив лицо- двой­ник, — све­тя­ще­е­ся, необы­чай­но моло­дое, запе­чат­лев­ше­е­ся у меня в памя­ти во вре­мя поле­та в кос­ми­че­ской без­дне. Тогда мы не ощу­ща­ли про­стран­ства и вре­ме­ни, а мой друг, пре­одо­лев неви­ди­мый барьер, про­ник в тай­ну сокро­вен­ных, запрет­ных дебрей ноч­ных кош­ма­ров.

Вдруг голо­ва при­под­ня­лась, чер­ные влаж­ные гла­за в ужа­се откры­лись, блед­ные губы иска­зи­ла гри­ма­са подав­лен­но­го кри­ка. Это иска­жен­ное гри­ма­сой бес­те­лес­ное лицо, моло­дое, све­тя­ще­е­ся в тем­но­те, вызы­ва­ло цепе­ня­щий смер­тель­ный страх, ни с чем не срав­ни­мый ни на небе, ни на зем­ле.

Мы не про­из­нес­ли ни сло­ва, а меж­ду тем жалоб­ный вой при­бли­жал­ся, нарас­тал. Я про­сле­дил направ­ле­ние взгля­да чер­ных обе­зу­мев­ших глаз, мгно­вен­но уви­дел в источ­ни­ке све­та и зву­ка то, что откры­лось ему, и забил­ся в при­пад­ке эпи­леп­сии, пере­по­ло­шив жиль­цов и поли­цей­ских. Я так и не смог, как ни ста­рал­ся, рас­ска­зать, что имен­но мне дове­лось уви­деть. И на застыв­шем лице мое­го дру­га уже ниче­го не про­чтешь. Он, конеч­но, видел несрав­нен­но боль­ше, чем я, но он нико­гда не заго­во­рит сно­ва. Но теперь я все­гда насто­ро­же, пото­му что боюсь насмеш­ли­во­го нена­сыт­но­го Гип­но­са, вла­сти­те­ля снов, ноч­но­го неба, безум­ной жаж­ды позна­ния и фило­со­фии. Про­ис­шед­шее так и оста­лось тай­ной не толь­ко для меня, чей разум повре­ди­ло нечто таин­ствен­ное и ужас­ное, но и для дру­гих, у кото­рых эта исто­рия непо­нят­но каким обра­зом стер­лась из памя­ти. Воз­мож­но, это чистая слу­чай­ность, а воз­мож­но, и безу­мие. По неиз­вест­ной при­чине все вокруг утвер­жда­ют, что у меня нико­гда не было ника­ко­го дру­га, что я запол­нил свою тра­ги­че­скую жизнь искус­ством, фило­со­фи­ей и безум­ны­ми фан­та­зи­я­ми. В ту памят­ную ночь сосе­ди и поли­цей­ские уте­ша­ли меня, как мог­ли, а врач дал что-то успо­ко­и­тель­ное. Никто и не заме­тил сле­дов ноч­но­го кош­ма­ра. Мой повер­жен­ный друг не вызвал у них жало­сти — напро­тив, обна­ру­жив его, непо­движ­но­го, на кушет­ке, они раз­ра­зи­лись похва­ла­ми, вызвав­ши­ми у меня лишь тош­но­ту. Я в отча­я­нии отвер­гаю сва­лив­шу­ю­ся на меня сла­ву и часа­ми сижу, оду­рев от нар­ко­ти­ков, лысый, мор­щи­ни­стый седо­бо­ро­дый ста­рик, жал­кий и бес­по­мощ­ный, воз­но­ся вос­тор­жен­ные молит­вы пред­ме­ту, най­ден­но­му ими в сту­дии.

Люди утвер­жда­ют, что я не про­дал свое послед­нее тво­ре­ние и в вос­тор­ге ука­зы­ва­ют на того, кто в све­те золо­то­го луча наве­ки охла­дел, ока­ме­нел и умолк. Это все, что оста­лось от мое­го дру­га и настав­ни­ка, кото­рый вел меня к безу­мию и само­уни­что­же­нию. Столь боже­ствен­ную голо­ву из пен­те­лий­ско­го мра­мо­ра мог­ли изва­ять лишь в антич­ной Гре­ции — веч­но юное пре­крас­ное лицо с бород­кой, изо­гну­тые в улыб­ке губы, олим­пий­ский лоб и коро­на густых вью­щих­ся волос. Гово­рят, я ваял по памя­ти себя, два­дца­ти­пя­ти­лет­не­го, но в осно­ва­нии бюста начер­та­но гре­че­ски­ми бук­ва­ми лишь одно имя: Гип­нос.

Примечания:

Напи­са­но в мар­те 1922 года Опуб­ли­ко­ва­но в мае 1923 года в The National Amateur, Vol. 45, No. 5, pages 1–3. На рус­ском язы­ке впер­вые опуб­ли­ко­ва­но в кни­ге “Зата­ив­ший­ся страх” в 1992 году.

Оставить комментарий

Поделится
СОДЕРЖАНИЕ