«Вопреки тому, что вы можете предположить, я не пессимист, а индефферентист – то есть я не ошибаюсь, считая, что… космосу… так или иначе, наплевать на желания и благополучие… человека… гриба… или ещё какой формы биологической жизни.» — Говард Филлипс Лавкрафт
«Гран-Гиньоль (Grand Guignol): 1. Французский термин для пьесы, которая предназначена, чтобы вселить ужас в зрителей (от названия парижского театра, специализировавшегося на постановках такого рода); 2. Французский жанр ужасов, известный своими элементами внезапности и нездоровой напряжённости.» — Merriam-Webster Online
Вы, скорее всего, читали его. Вы, должно быть, слышали о нём. Вы совершенно точно невольно подвергались его влиянию. Лавкрафт повсюду: от фильма Джона Карпентера «Нечто», до «Мглы» по Стивену Кингу, и даже в щупальцах Дейви Джонса в диснеевских «Пиратах Карибского моря 2: На странных берегах».[1] Если у чего-то есть щупальца и присоски, то скорее всего это… Но помимо щупалец, пузырей с глазами и крыс, города Аркхема и Мискатоника (реки и университета), а также космического безразличия, что ещё имеет отношение к Говарду Филлипсу Лавкрафту? Его сочинения обладают отличительными чертами великой литературы, включающими технику, мастерство, и понимание “человеческих состояний” – точно так же, как работы Хемингуэя. Разве этого не достаточно?
Лавкрафт, когда читают его “творческое наследие”, раскрывает глубокое понимание экзистенциального ужаса, как страха нашего существования, так и нашего бесконечного поиска смысла перед лицом небытия. Но, возможно, что ещё более важно, его работы показывают руку мастера в искусстве сочинительства. И под этим я подразумеваю не умение и технику написания художественной литературы, а художественный сосуд, посредством которого Лавкрафт передаёт своё послание и воплощает его в историю. Но без него это было бы просто ещё одно послание… которое мы бы скорее всего проигнорировали, или предпочли остаться в неведенье. Но изнутри клетки искусства жужжание летающих тварей доносится громче всего.
Мы люди, ведь что-то значим?
Так к чему все эти разговоры о бессмысленности существования? Как многие писатели и художники своего времени, Лавкрафт прекрасно вписывается в категорию, согласно определению этого термина, “экзистенциального нигилизма”…
«Экзистенциальный нигилизм, это философская теория, согласно которой жизнь не имеет внутреннего смысла или ценности. Что касается Вселенной, то экзистенциальный нигилизм утверждает о незначительности отдельного человека или даже всего человеческого вида, его бесполезности и невозможности развития. Согласно теории, каждый индивид, это изолированное существо, рождённое во Вселенной, лишённое всякого знания о смысле бытия, и вынужденное само его придумывать. Врождённая бессмысленность жизни исследуется главным образом в философской школе экзистенциализма, где возможно создать собственный субъективный смысл и цель.» — Википедия: Космицизм, Экзистенциальный нигилизм
Об этом Лавкрафт писал всюду. И как вам такая тревожная идея, делающая послание ужаса интересным и даже увлекательным для чтения? Делающая самую одинокую, самую печальную правду жизни, столь примечательной для читателя? Вы используете свой талант и страсть к словам, свой интеллект и знания, полученные благодаря начитанности и широкому кругозору, свою любовь к науке и открытиям, даже свои собственные кошмары, и вы становитесь художником повествования. Вы учитесь выстраивать основы Гран-Гиньоль, чтобы привлечь читателей, а затем вы… сеете семена… внутри этого сосуда, который принял ваше послание. Это злонамеренное дело. Ужас прячется там, где ему нет места. Но если ваше внимание сосредоточенно на величии какой-то редкой красоты, то, возможно, вы будете более склонны игнорировать щупальца и тому подобное.
Таков Великий замысел Лавкрафта. Я сравниваю создание им именно такого сосуда с возведением красивого, доведённого в своей вычурности до высшей точки ужаса, но всё же кажущегося безобидным, собора. А пока, для большей ясности, давайте рассмотрим это место чудесного сосуда Лавкрафта, выбранного им способа передачи, его уникального “прозаического стиля”.
“– Заходите и посидите немного, – говорит он. И вы делаете это. И вам это нравится.”
«…Космицизм Лавкрафта не религиозен… это скорее версия его механистического материализма. Таким образом, Лавкрафт принял философию космического безразличия. Он верил в бессмысленную, механическую и безразличную вселенную, которую человеческие существа, с их естественно ограниченным восприятием, никогда не смогут постичь. Его точка зрения не учитывает религиозных убеждений, которые невозможно научно обосновать. Непостижимые космические силы в его рассказах заботятся о человечестве так же мало, как люди о насекомых.» — Википедия: Космицизм
Добавьте ко всему этому бессмысленному и безразличному отношению явную любовь к словам и их силе (Лавкрафт был поэтом), хорошо написанные истории, и весьма живое, мрачное воображение, тогда у вас получится настоящая гремучая смесь – добро пожаловать в работы Говарда Филлипса Лавкрафта.
Лавкрафт сам подтвердил такую свою философию в письме, адресованном редактору «Weird Tales» Фарнсворту Райту:
«Теперь все мои рассказы основаны на фундаментальной предпосылке, что общие человеческие законы, интересы и эмоции не имеют никакой силы или значения в бескрайнем космосе. Я не нахожу ничего, кроме ребячества в историях, где человеческая форма, местные людские страсти, рамки и нормы, изображены как родные для иных миров или вселенных. Чтобы достичь сути экстернальности, будь то время, пространство или измерения, нужно забыть, что такие вещи, как органическая жизнь, добро и зло, любовь и ненависть, и все подобные локальные атрибуты ничтожной и кратковременной расы, называемой человечеством, вообще существуют.» — Из письма Лавкрафта
“Чистое и светлое место”
Для сравнения в “литературном мире” рассмотрим лейтмотив, заложенный в рассказе Эрнеста Хемингуэя (тоже экзистенциалиста и нигилиста) под названием «Чистое и светлое место». В этом произведении можно встретить неоднократно использующееся слово “nada”… что в переводе с испанского значит “ничто”. Эта небольшая и незамысловатая, но довольно сильная история, центральная тема которой: почему порой мы, как человеческие существа, ищем и даже опасаемся покинуть “чистое и светлое место”, например, маленький бар поздним вечером, который служит декорацией истории.
В этом рассказе два официанта, один старый, другой молодой, размышляют о сидящем в одиночестве клиенте… наступает время закрытия, но он никак не уходит, что делает его весьма реальным персонажем. Молодой официант желает доброй ночи и отправляется домой…
«Выключив свет, [старший официант] продолжил разговор с самим собой. Это, конечно, свет, но необходимо, чтобы место было чистым и приятным. Вам не нужна музыка. Конечно же, вам не нужна музыка. И также вам не нужно с достоинством стоять у барной стойки, хотя это всё, что осталось для такого часа. Чего он боится? Это не страх или ужас. Это ничто, которое он знал слишком хорошо. Всё это ничто, и человек тоже ничто. Всё так, нужен только свет, определённая чистота и порядок. Некоторые живут и никогда не чувствуют этого, но он знал, что всё это nada y pues nada y nada y pues nada…» — (См. Послесловие)
Итак, какое же отношение история Хемингуэя о маленьком баре в чужой стране, и паре никому неизвестных официантов, болтающих о ничто, имеет к работам Говарда Филлипса Лавкрафта? Оба они используют, казалось бы, ненавязчивый способ передачи – один претенциозный, другой скелетный – чтобы донести своё послание: мы люди, и мы существуем, но в системе бытия мы ничего не значим. Будь то бог или не бог, Древние или не Древние, разумная вселенная или не разумная вселенная, мы не имеем значения.
Лавкрафт: Человек против Художника
Если вы читатель, писатель, или коллекционер книг, увлечённый “странными историями” – их хроникой, их прошлым и будущим, их влиянием и значением – тогда вы кое-что знаете о Говарде Филлипсе Лавкрафте:
- Вы знаете его худую вытянутую физиономию.
- Вы знаете, что он был затворником.
- Вы знаете, что его отец сошёл с ума.
- Вы знаете, что его мать была эмоционально неустойчивой.
- Вы знаете, что он был не по годам развит.
- Вы знаете, что он любил порядок и постоянство в своём окружении.
- Вы знаете, что он был англофилом.
- Вы знаете, что он был высокомерным.
- Вы знаете, что у него были жуткие ночные кошмары.
- Вы знаете, что он был против всего сексуального.
- Вы знаете, что он никогда не заканчивал школы, но был весьма образован.
- Вы знаете, что он написал больше писем, чем рассказов или эссе, более сотни тысяч.
- Вы знаете, что он не любил евреев, но женился на еврейке, а затем развёлся.
- Вы знаете, что он писал истории о щупальцах существа по имени Ктулху, и вы знаете, что не сможете произнести это проклятое имя.
- Вы знаете сюжеты таких его известных произведений, как «Зов ктулху», «Дагон» и «Ужас Данвича».
- Вы знаете, что есть премия для писателей, выполненная в виде его бюста.
- Вы знаете, что он дал начало “мифосу”, побуждая других писателей свободно использовать его идеи в их собственных художественных произведениях, и сам делал то же самое.
- Вы знаете, что он написал множество хороших историй, и даже одну для Гудини!
Но знаете ли вы, каким строгим, скрупулёзным и искусным сочинителем был Лавкрафт? Как и все мы, он критиковал себя и свои работы. Он выстраивал и ждал. Он сочинял, писал и ждал. Он ощущал неприятие и ждал. Он почти сдался, и он ждал. Его редактор был болваном, винтиком в ржавой шестерёнке, но Говард ждал.
Собор Гран-Гиньоль
Я не читал ещё ни одного живого (или умершего) автора странных историй, который бы создавал и выстраивал свои сочинения с той же степенью проницательности, знанием природы страха, или талантом и мастерством рассказчика, какими обладал Говард Филлипс Лавкрафт. И его умения превосходят многих в сфере “внежанровой” литературы, вот почему многие пытались подражать его работам. И, вероятно, технику можно скопировать, я не знаю, не пробовал, поскольку история Стивена Кинга «Иерусалимов удел», кажется, очень хорошо вписывается в неё (художественная история хороша сама по себе, и её стоит прочитать). Однако искусство повествования выходит за рамки техники, оно обретается намного выше.
Мы слишком избалованы книгами, историями и их авторами. Мы с жадностью читаем о соборе и о том, как крылья летучих мышей трепещут, словно призрачные пелена, в его тенях… мы видим светящиеся глаза в хористе… и как кровь просачивается из-под закрытой двери исповедальни? Но достаточно ли мы уделяем внимания самому собору, его структуре, которая позволяет атмосфере разрастаться и захватывать? Или, например, сложности его конструкции, качеству и типу материалов, которые делают его прочным и долговечным? Неужели мы перестаём задумываться о том, как добывался камень, и сколько времени понадобилось, чтобы уложить каждый камень в кладку, или чтобы придать ей необходимую для изгиба арки форму? Все эти вещи имеют значение.
Слово за словом, предложение за предложением, абзац за абзацем, Лавкрафт возводил богато украшенный собор, в котором мог бы разместить элементы своего повествования. Это важно, важно потому, что это единственная причина, по которой мы читаем его… или когда-то читали… или продолжаем возвращаться к его чтению. Нам нравится выстроенный им собор, мы восхищаемся им, ведь он заставляет нас чувствовать, хотя бы на время, что мы “где-то” имеем значение во всём этом нигде.
Здесь уютно, внутри горят огни, освещая витражные окна, и тени расползаются по углам… вы чувствуете себя в безопасности, вам хорошо. Но в воздухе всё ещё что-то присутствует, что-то за границей света, и оно приближается. Это пугает, и это ужасно, но вы этого ещё не знаете. Это музыка органа льётся под сводом словно молитва? Это взмахи крыльев? Возможно, камни оседают? Большая тень движется, словно тяжёлое облако, между витражными окнами прямо над вами. Вы везде и нигде. И рассказчик понимает это раньше вас. Что-то тёмное извивается над вашей головой, и нечто бледно-белое скользит у ваших ног, по самому полу… но вы не осознаёте этого… оно пробивается… тихо… словно росток…
В конце концов, Говард Филлипс Лавкрафт хотел, чтобы вы почувствовали, как это семя, посаженное в плодородной почве, медленно растёт, становится чем-то, и настигает вас. Это семя его дар вам, его история для наивного читателя. И он создал этот огромный, богато украшенный собор, этот сосуд, как тревожно неестественное место, в котором можно добиться его роста… и вашей неподготовленности принять его. Именно это неестественное соприкосновение богато украшенного сосуда и тёмного семени (этого тайного стремления), в результате вызывает потрясение и внезапный ужас, вот что такое искусство Лавкрафта. Созревшие плоды, грибы, споры, или поросль, принадлежат этому месту. Они знают, что это их место, они были здесь всё время. И к тому времени, как вы это поймёте, будет уже слишком поздно.
У Лавкрафта есть вы. История и сосуд соединились, добились вас, и победили. Подобно жужжащим Ми-Го, они уносят вас (ну, какую-то часть) в “небытие”, о котором вы не осмеливались даже и мечтать. Всё это чертовски коварно, но у него нет другого пути, а у вас нет цели. Вы не имеете значения, вы ничего не значили, и никогда не будете. И оно показывает вам это снова и снова. Быть может, подобно старому официанту из рассказа Хемингуэя, мы тоже должны признать, что наши самые тёмные истины, самые печальные и сводящие с ума осознания, становятся более понятны, когда мы, наконец, попадаем в объятия чистого и светлого места.
Послесловие
«- Доброй ночи, — сказал молодой официант.
- Доброй ночи, — ответил другой. Выключив свет, он продолжил разговор с самим собой. Это, конечно, свет, но необходимо, чтобы место было чистым и приятным. Вам не нужна музыка. Конечно же, вам не нужна музыка. И также вам не нужно с достоинством стоять у барной стойки, хотя это всё, что осталось для такого часа. Чего он боится? Это не страх или ужас. Это ничто, которое он знал слишком хорошо.
Всё это ничто, и человек тоже ничто. Всё так, нужен только свет, определённая чистота и порядок. Некоторые живут и никогда не чувствуют этого, но он знал, что всё это nada y pues nada y nada y pues nada…[2] Nada наше, прибывающее в nada, nada да будет имя твоё, nada да будет царствие твоё, nada да будет воля твоя, да пребудет nada, nada в nada. Дай нам nada на сей день, и nada нам наше nada, как мы nada, нашим nada, и не nada нас в nada, но избавь нас от nada; pues nada. Да здравствует ничто, наполненное ничем, ничто с тобой. Он улыбнулся и встал у барной стойкой со сверкающей паровой кофеваркой.
– Что вам? – спросил бармен.
– Nada.
– Otro loco mas.[3] – произнёс бармен и отвернулся.
– Чашечку, — сказал официант.
Бармен налил ему.
– Свет очень яркий и приятный, но барная стойка не натёрта, – заметил официант.
Бармен посмотрел на него, но ничего не ответил. Было слишком поздно для ночных разговоров.
– Желаете ещё? – спросил бармен.
– Нет, спасибо, – ответил официант и вышел. Он не любил бары и винные погреба. Чистое, светлое кафе – совсем другое дело. Он больше не будет ни о чём раздумывать, а отправится домой, в свою комнату. Ляжет в постель, и на рассвете, наконец, заснёт. В конце концов, сказал он себе, это всего лишь бессонница. Она есть у многих.» — Эрнест Хемингуэй «Чистое и светлое место»
Автор: Mick A. Quinn, The Sanguine Woods (TSW)
Перевод: Алексей Лотерман, 2019
Примечания переводчика:
*Оригинальное название статьи «The Horla: audio reading» было изменено для более точного отражения её содержания.
** В статье замечания и прочие пометки в квадратных скобках принадлежат автору, цифрами же в квадратных скобках помечены ниже следующие сноски.
[1] Пол Кук, близкий друг Лавкрафта, журналист и издатель, ярый любитель и коллекционер “странных историй”. Он собрал богатую библиотеку и часто одалживал книги Лавкрафту, а также печатал его произведения в своих журналах. Именно Кук поспособствовал первой публикации «Сверхъестественного ужаса в литературе» в своём «Отшельнике» (The Recluse) от августа 1927 года.
[2] В оригинале – “I’ll tell them to go to O. Dear!” – замечание “[смысл не ясен]” добавлено автором статьи.
[3] Имеется ввиду журнал «Munsey’s Magazine», основанный Фрэнком А. Манси и выходивший с 1889 по 1929 годы, когда он был объединён с «The Argosy», из которого затем вышел «The All-Story». Лавкрафт зачитывался публиковавшейся в них фантастикой и считал своим основным “источником современного потустороннего”, “ который был и остаётся продолжателем художественной школы По и Верна”.
[4] «Railroadman’s Magazine» или «Railroad Magazine», журнал публиковавший истории и статьи о железных дорогах и поездах, также основанный Манси и выходивший с 1906 по 1919 годы, до объединения с «The Argosy». Лавкрафт прочёл все 150 выпусков журнала, что стало более подходящим его возрасту продолжением детского увлечения (продлившегося до 17-летнего возраста) игрой в Нью-Анвик (New Anvik) – деревеньку с фортом, садами и железными дорогами, которую он выстроил на заднем дворе вместе со своими друзьями, разделявшими его увлечения.
[5] Джордж Уиллард Кирк – издатель и владелец книжного магазина в Нью-Йорке, был другом Лавкрафта и входил в возникший вокруг него в 1924–1927 годах литературный клуб “Kalem Club”.
[6] В качестве замены англоязычной аудиокниге в начитке Грегга Марджерит, можно прослушать русскую аудиокнигу в исполнении Аркадия Бухмина.
[7] Имеется ввиду «Энциклопедия Г.Ф.Лавкрафта» (An H.P.Lovecraft Encyclopedia) 2001 года, за авторством С.Т.Джоши и Дэвида Э.Шульца, в которой говорится, что согласно воспоминаниям Р.Х.Барлоу: «Изгой, [это] серия кульминаций, которую первоначально предполагалось завершить на эпизоде с кладбищем; затем он [Лавкрафт] задался вопросом, что произойдёт, если люди увидят гуля, и поэтому добавил вторую кульминацию; наконец, он решил, что Существо увидит самого себя!»
[8] Ненадёжный рассказчик – литературный приём, заключающийся в недостоверности описываемых рассказчиком событий, в силу каких либо причин, в данном случае безумия.
[9] Имеются ввиду широко распространённые у многих народов поверья о ночных духах, которые запрыгивают спящему человеку на грудь, обездвиживают и душат его, внушая кошмары и дикий ужас. Современной медициной это явление изучено и названо “сонным параличом”. Здесь автор статьи даёт ссылку на другую свою краткую публикацию «Бурый Дженкинс: краткий экскурс по некоторым коридорам истории» (Brown Jenkins: a scamper around some tunnels of history), перевод которой можно прочитать по ссылке.
[10] Пожалуй, именно что намёки, поскольку в повести Орля имеет сверхъестественную потустороннюю природу, он существовал рядом с человеком всегда, как превосходящее его в развитии существо, и порой проявлял себя, что отразилось в фольклоре. А его интерпретацию как инопланетного захватчика, пришедшего на Землю, чтобы поработить человечество, предложил уже Лавкрафта в своём «Сверхъестественном ужасе в литературе». Таким образом, повесть Мопассана имеет куда больше общего с «Ужасом Данвича» 1928 года и «Извне» 1921 года, чем с «Зовом Ктулху», «Шепчущем во тьме», «Хребтами безумия» или «Тенью из безвременья» Лавкрафта.
