2000 / Юрий Стефанов / Автопортрет на фоне Инфернального пейзажа

Мно­гим люби­те­лям тай­но­пи­си Иеро­ни­му­са Бос­ха — даже и тем, кому не посчаст­ли­ви­лось побы­вать в музее Пра­до — зна­ком огром­ный трёх­створ­ча­тый скла­день масте­ра из Хер­то­ген­боса, ныне извест­ный под назва­ни­ем “Сады насла­жде­ний”, а в XVI веке име­но­вав­ший­ся “Variedad del mundo”, “Пре­врат­но­сти мира”. На пра­вой его створ­ке — стран­ное суще­ство, чьи ступ­ни — две лод­ки, вмёрз­шие в тём­ный лёд пре­ис­под­ней, ноги (они же и руки) — ого­лён­ные и мёрт­вые дре­вес­ные ство­лы, про­дол­жа­ю­щие, одна­ко, свою при­зрач­ную жизнь и после смер­ти: их отрост­ки непо­мер­но дол­ги­ми искрив­лён­ны­ми шипа­ми прон­за­ют тело адско­го мон­стра — огром­ное выеден­ное яйцо. Из-под мель­нич­но­го жёр­но­ва, почти каса­ю­ще­го­ся спи­ны чуди­ща, выгля­ды­ва­ет его удли­нён­ное лицо, блед­ное от инфер­наль­ной сту­жи или ску­ки. Узкие губы рас­тя­ну­ты то ли гри­ма­сой стра­да­ния, то ли сар­ка­сти­че­ской ухмыл­кой. На жёр­но­ве-шля­пе тор­чит сим­вол похо­ти, раз­ду­тая мали­но­вая волын­ка; вокруг неё ведут хоро­вод демо­ны и люди, кто оде­тые, кто наги­шом. Пей­заж вокруг кишит мно­ги­ми десят­ка­ми или даже сот­ня­ми фигур: это греш­ни­ки, тер­за­е­мые беса­ми.

Сим­во­ли­ка всех этих дико­вин­ных с пер­во­го взгля­да обра­зов доста­точ­но про­ста. Уже на исхо­де сред­не­ве­ко­вья Кос­мос казал­ся худож­ни­ку обез­бо­жен­ным и демо­ни­зи­ро­ван­ным. Оба рай­ских дре­ва Кни­ги Бытия пре­вра­ти­лись в бес­плод­ные колю­чие под­пор­ки для выеден­но­го Миро­во­го Яйца. А жёр­нов на чело­ве­че­ской голо­ве — напо­ми­на­ние извест­но­го сти­ха из Еван­ге­лия: “…кто соблаз­нит одно­го из малых сих, веро­ю­щих в Меня, тому луч­ше было бы, если бы пове­си­ли ему мель­нич­ный жёр­нов на шею и пото­пи­ли его во глу­бине мор­ской”.

Лицо стран­но­го суще­ства наво­дит мысль о порт­рет­ном сход­стве; такие лица не часты на дос­ках Бос­ха. Схо­жее обли­чье у блуд­но­го сына с неболь­шо­го тон­до из Рот­тер­дам­ско­го музея Бой­манс-ван Бёнин­ген. Совре­мен­ни­ки вели­ко­го нидер­ланд­ско­го масте­ра дога­ды­ва­лись о том, кого имен­но он изоб­ра­зил на пра­вой створ­ке “Пре­врат­но­стей мира”. Все­го коро­че и ярче ска­зал об этом сто­ле­ти­ем поз­же испан­ский поэт Фран­сис­ко Кеве­до: “Босх поме­стил в серд­це­ви­ну сво­е­го ада себя само­го. Поче­му? Да пото­му, что он все­гда отка­зы­вал­ся верить в суще­ство­ва­ние дья­во­ла”.

Отка­зы­вал­ся верить — и про­дол­жал живо­пи­сать Кня­зя Тьмы, его прис­ных и тол­пы мучи­мым ими душ, уго­див­ших в пре­ис­под­нюю. Что же тогда побуж­да­ло австрий­ских и испан­ских Габс­бур­гов — в их чис­ле был и сам Филипп II — напе­ре­гон­ки кол­лек­ци­о­ни­ро­вать его рабо­ты? Ведь по нашим поня­ти­ям, пусть не сего­дняш­ним , а вче­раш­ним или поза­вче­раш­ним, им бы сле­до­ва­ло спа­лить это­го ере­ти­ка на кост­ре, сло­жен­ном из его соб­ствен­ных работ, бла­го запи­сан­ное мас­лом дере­во хоро­шо горит?

Но като­лич­ней­шие вла­ды­ки Испа­нии, Австрии, Пор­ту­га­лии счи­та­ли фан­та­зии Бос­ха про­ти­во­яди­ем от коз­ней лука­во­го, а вот ана­бап­ти­сты-пере­кре­щен­цы и про­чие сек­тан­ты XVI века гро­ми­ли церк­ви, где бла­го­го­вей­но хра­ни­лись и его кар­ти­ны слов­но бы далё­кие от вся­кой орто­док­саль­но­сти. Одна из таких тра­ги­че­ских сцен вос­со­зда­на в “Тиле Улен­шпи­ге­ле” Шар­ля де Косте­ра. Ико­но­бор­цы потру­ди­лись на сла­ву: во всём мире оста­лось все­го десят­ка пол­то­ра под­лин­ных, под­пис­ных работ Бос­ха. И мож­но пред­ста­вить себе, что слу­чи­лось бы с евро­пей­ской живо­пи­сью и сло­вес­но­стью, если бы кост­ры из икон и руко­пи­сей горе­ли века­ми без пере­ры­ва, а не вспы­хи­ва­ли раз-дру­гой в сто­ле­тие. В них погиб­ла бы, разу­ме­ет­ся, “Боже­ствен­ная коме­дия”, ведь целая треть её — сплош­ное опи­са­ние инфер­наль­ных обла­стей. Такая же участь постиг­ла бы виде­ния Све­ден­бор­га и Дани­и­ла Андре­ева (сколь­ко там вся­кой ере­си и чер­тов­щи­ны!). Из “Евге­ния Оне­ги­на” была бы выре­за­на пятая гла­ва, та самая, где “…мель­ни­ца впри­сяд­ку пля­шет и кры­лья­ми тре­щит и машет…”, то есть зна­ме­ни­тый “Сон Татья­ны”. Не поздо­ро­ви­лось бы хол­стам Вру­бе­ля и рома­ну Бул­га­ко­ва…

И уж конеч­но же, мы нико­гда не про­чли бы тво­ре­ний Говар­да Фили­па Лав­краф­та: ведь это тоже испо­лин­ский авто­порт­рет на фоне инфер­наль­но­го пей­за­жа, по срав­не­нию с кото­рым, как пишут неко­то­рые кри­ти­ки, “рас­ска­зы Эдга­ра По кажут­ся камер­ной музы­кой”. Кста­ти ска­зать, те фото­гра­фии про­вид­ца из Про­ви­ден­са, что поме­ща­ют­ся на облож­ках его книг в кар­ман­ных изда­ни­ях, стран­ным обра­зом напо­ми­на­ют “адский” авто­порт­рет масте­ра из Хер­то­ген­боса. Я не очень-то верю в уго­то­ван­ное всем и каж­до­му “пере­се­ле­ние душ”, но впе­чат­ля­ю­щее подо­бие обо­их лиц о чём-то да гово­рит… Есть и общие обра­зы, появ­ля­ю­щи­е­ся как на дос­ках Бос­ха, так и на стра­ни­цах Лав­краф­та. Осквер­нён­ный, забро­шен­ный храм, где заве­лась нечи­стая сила. Люди, пля­шу­щие под дуд­ку выход­цев из ада. Демо­ни­че­ские пти­це­по­доб­ные тва­ри с три­пти­ха “Иску­ше­ние свя­то­го Анто­ния”, они же “косто­глод­ные чер­ни­чи” из пове­сти “Сон о неве­до­мом Када­те”. Мон­стры и мерт­ве­цы с того же три­пти­ха, хором чита­ю­щие некий кол­дов­ской треб­ник — уж не тот ли зло­ве­щий “Некро­но­ми­кон”, что упо­мя­нут во мно­гих рас­ска­зах и пове­стях Лав­краф­та?

Его мир ещё силь­нее рас­че­ло­ве­чен и обез­бо­жен, чем все­лен­ная Бос­ха. Закон это­го мира — алхи­ми­че­ский про­цесс на изнан­ку, пре­вра­ща­ю­щий живо­го чело­ве­ка в упы­ря, столь же страш­но­го сколь и коми­че­ско­го. А топо­гра­фия это­го “ново­го све­та” — замыс­ло­ва­тая систе­ма пещер, скле­пов и отнор­ков, где про­ис­хо­дит анни­ги­ля­ция духа.

Но глав­ное сход­ство меж­ду обо­и­ми масте­ра­ми не в этих сов­па­де­ни­ях, хотя и они дале­ко не слу­чай­ны. Их род­нит при­мер­но оди­на­ко­вый взгляд на силы Зла, тож­де­ствен­ные при­ё­мы в их обри­сов­ке. Дело в том, что в сред­ние века, да и эпо­ху ран­не­го Воз­рож­де­ния никто из живо­пис­цев и поэтов не иде­а­ли­зи­ро­вал эти силы. Пони­мая всю их зло­коз­нен­ную суть, они в то же вре­мя под­чёр­ки­ва­ли их гро­теск­ность, неле­пость, а в конеч­ном счё­те и нере­аль­ность. Они не забы­ва­ли, что сата­на — это кари­ка­ту­ра на Бога, обе­зья­на Бога. Само выра­же­ние “вера в дья­во­ла” дву­смыс­лен­но, оно отда­ёт пре­ле­стью. Верить мож­но “во еди­но­го Бога Отца, Все­дер­жи­те­ля, Твор­ца небу и зем­ли, види­мым же всем и неви­ди­мым”. В демо­нов не веру­ют, памя­туя о том, что они — все­го лишь “бесов­ские духи, тво­ря­щие зна­ме­ния”, и что него­же “покло­нять­ся бесам”. Лишь начи­ная с XVII века люди, осо­бен­но люди так назы­ва­е­мо­го “твор­че­ско­го” скла­да, ста­ли не толь­ко блаз­нить­ся бесов­ски­ми зна­ме­ни­я­ми, но и вся­че­ски воз­ве­ли­чи­вать, иде­а­ли­зи­ро­вать “твор­цов” этих зна­ме­ний, вос­пе­вать и про­слав­лять их яко­бы све­то­нос­ную при­ро­ду. Не буду назы­вать имён — они и так всем извест­ны. Босх и Лав­крафт не при­над­ле­жа­ли к чис­лу тех, кто видел в духах тьмы преж­де все­го анге­лов, пусть даже и пад­ших. Но если мы осте­ре­га­ем­ся назы­вать “сата­ни­ста­ми” иных лег­ко­ве­ров, уми­ляв­ших­ся стра­да­ни­я­ми “изгнан­ни­ков рая”, то нет ника­ко­го резо­на при­чис­лять к это­му мало­по­чтен­но­му раз­ря­ду и худож­ни­ков тра­ди­ци­он­но­го тол­ка — они-то не дали себя замо­ро­чить ника­ки­ми иллю­зи­я­ми и зна­ме­ни­я­ми.

Беда Лав­краф­та и его геро­ев лишь в том, что они, оби­та­те­ли “про­те­стант­ско­го, при­бран­но­го рая” Аме­ри­ки, чув­ство­ва­ли свою бого­остав­лен­ность и мучи­лись от это­го. Но их отно­ше­ние к инфер­наль­но­му миру было столь же тра­гич­но и сар­ка­стич­но, как и их сред­не­ве­ко­вых пред­ше­ствен­ни­ков

При­ме­ча­ния:

Ори­ги­нал ста­тьи нахо­дит­ся по адре­су: www.metakultura.ru/vgora/excluziv/lavkraft.htm

Архив­ная ста­тья с lovecraft.ru