Говард Филлипс Лавкрафт

МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА

(The Music of Erich Zann)
Напи­са­но в 1921 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод С. Жигал­ки­на

////

Я про­шту­ди­ро­вал мно­же­ство карт горо­да — не толь­ко совре­мен­ных, но и уста­рев­ших, посколь­ку назва­ния, разу­ме­ет­ся, изме­ня­лись, — одна­ко «Осейль» так и не нашел. Более того, я дос­ко­наль­но обсле­до­вал ста­рин­ные квар­та­лы и, не обра­щая вни­ма­ния на назва­ния, вдоль и попе­рек исхо­дил все рай­о­ны, где мог­ла бы нахо­дить­ся ули­ца, запом­нив­ша­я­ся мне как Осейль. Но тщет­но! Все уси­лия не при­ве­ли ни к чему, и при­шлось кон­ста­ти­ро­вать уни­зи­тель­ный для меня факт: ни дома, ни ули­цы, ни даже рай­о­на, где, будучи сту­ден­том факуль­те­та мета­фи­зи­ки, я вла­чил послед­ние меся­цы того памят­но­го нищен­ско­го суще­ство­ва­ния и где мне дове­лось услы­шать музы­ку Эри­ха Цан­на, я не могу отыс­кать.
Про­ва­лы в памя­ти отнюдь не уди­ви­тель­ны: жизнь на ули­це Осейль весь­ма и весь­ма ска­за­лась на моем физи­че­ском и пси­хи­че­ском здо­ро­вье. И все-таки стран­но, совер­шен­но не пони­маю, поче­му не могу отыс­кать эту ули­цу, — ведь до нее все­го пол­ча­са ходь­бы от уни­вер­си­те­та, да и доро­га настоль­ко при­ме­ча­тель­на, что, прой­дя по ней хотя бы раз, ее едва ли мож­но забыть. Спро­сить реши­тель­но не у кого: ни один из немно­гих зна­ко­мых тех вре­мен не захо­дил ко мне на Осейль, и я еще не встре­чал нико­го, кто что-либо слы­шал о ней.

Ули­ца Осейль нахо­ди­лась за мас­сив­ным камен­ным мостом через мут­ную, гряз­ную реку, по обо­им бере­гам кото­рой шли отвес­ные кир­пич­ные сте­ны каких-то скла­дов с непро­зрач­ны­ми риф­ле­ны­ми окна­ми. У реки все­гда было сумрач­но: дым близ­ле­жа­щих фаб­рик, каза­лось, нико­гда не про­пус­кал сюда солн­ца. Кро­ме того, река исто­ча­ла отвра­ти­тель­ные запа­хи — настоль­ко спе­ци­фи­че­ские, не похо­жие ни на какие дру­гие, что, воз­мож­но, они когда- нибудь помо­гут в моих поис­ках: я, без­услов­но, их сра­зу узнаю. На той сто­роне тяну­лось несколь­ко узких, мощен­ных булыж­ни­ком улиц с трам­вай­ны­ми путя­ми, затем начи­нал­ся подъ­ем: сна­ча­ла плав­ный, но на под­хо­де к Осейль очень кру­той.
Сама же Осейль отли­ча­лась неве­ро­ят­ной узо­стью и кру­тиз­ной. Недо­ступ­ная, разу­ме­ет­ся, ни для како­го вида транс­пор­та, места­ми пере­хо­дя в про­ле­ты сту­пе­ней, она под­ни­ма­лась чуть ли не вер­ти­каль­но и закан­чи­ва­лась тупи­ком — уви­той плю­щом высо­кой сте­ной. Вымо­ще­на ули­ца была весь­ма хао­тич­но: то камен­ны­ми пли­та­ми, то булыж­ни­ком, а ино­гда попа­да­лись участ­ки голой зем­ли с про­би­ва­ю­щей­ся серо­ва­то-зеле­ной тра­вой. Высо­кие, немыс­ли­мо ста­рые дома с ост­ро­вер­хи­ми кры­ша­ми неправ­до­по­доб­но кре­ни­лись впра­во, вле­во, впе­ред и назад. Кое­где, накло­ня­ясь навстре­чу друг дру­гу, дома почти смы­ка­лись, обра­зуя над ули­цей некое подо­бие арки; они-то в основ­ном и заго­ра­жи­ва­ли свет. Кро­ме того, над ули­цей нави­са­ло несколь­ко пере­хо­дов, свя­зы­ва­ю­щих про­ти­во­по­лож­ные дома.

Стран­ное, очень стран­ное впе­чат­ле­ние про­из­во­ди­ли и оби­та­те­ли ули­цы Осейль. Сна­ча­ла я поду­мал, что при­чи­ной тому их мол­ча­ли­вость и скрыт­ность, но поз­же нашел дру­гое объ­яс­не­ние: все они были совсе­м­со­всем ста­ры­ми. Не пони­маю, как меня уго­раз­ди­ло посе­лить­ся на подоб­ной ули­це, но в то вре­мя я был настоль­ко стес­нен и измо­тан, что не заду­мы­вал­ся над таки­ми веща­ми, — меня посто­ян­но высе­ля­ли за неупла­ту, и я пере­ез­жал из одной убо­гой квар­ти­ры в дру­гую, пока, нако­нец, не попал в вет­хий, раз­ва­ли­ва­ю­щий­ся дом на Осейль, при­над­ле­жа­щий Блан­до, раз­би­то­му пара­ли­чом ста­ри­ку. Тре­тий дом, счи­тая свер­ху, самый высо­кий на ули­це.

Дом пусто­вал, и на пятом эта­же, где нахо­ди­лась моя ком­на­та, я был един­ствен­ным посто­яль­цем. Пере­се­лив­шись, пер­вой же ночью я услы­шал необыч­ную музы­ку, доно­сив­шу­ю­ся из ман­сар­ды под ост­ро­вер­хой кры­шей. Рас­спро­сив на дру­гой день Блан­до, я выяс­нил, что там жил немец, музы­кант, стран­ный немой ста­рик по име­ни Эрих Цанн, вече­ра­ми играв­ший на вио­ле в оркест­ре заху­да­ло­го теат­ри­ка. По сло­вам Блан­до, ночью, воз­вра­тив­шись из теат­ра, Цанн любил поиг­рать для себя и поэто­му посе­лил­ся под самой кры­шей, в уеди­нен­ной ман­сар­де с един­ствен­ным слу­хо­вым окном, из кото­ро­го, одна­ко — и толь­ко из него на всей ули­це, — мож­но было взгля­нуть поверх тупи­ко­вой глу­хой сте­ны на кру­той склон и пано­ра­му вни­зу.

Впо­след­ствии я слу­шал Цан­на каж­дую ночь, и хотя его кон­цер­ты меша­ли мне спать, при­чуд­ли­вость музы­ки опре­де­лен­но заво­ра­жи­ва­ла. Не осо­бен­но раз­би­ра­ясь в этом искус­стве, я тем не менее был уве­рен, что гар­мо­нии Цан­на суще­ствен­но отли­ча­ют­ся от всех мне извест­ных, и пото­му стал отно­сить­ся к ста­ри­ку как к талант­ли­во­му и весь­ма ори­ги­наль­но­му ком­по­зи­то­ру. Чем боль­ше я слу­шал, тем боль­ше про­ни­кал­ся его игрой, пока, нако­нец — при­бли­зи­тель­но через неде­лю — не решил позна­ко­мить­ся с ним. Одна­жды позд­но вече­ром я под­ка­ра­у­лил воз­вра­щав­ше­го­ся с рабо­ты Цан­на и, как бы невзна­чай столк­нув­шись с ним в кори­до­ре, ска­зал, что хочу позна­ко­мить­ся и, если воз­мож­но, послу­шать что-нибудь в его испол­не­нии. Теперь я видел его вбли­зи: невы­со­кий, худой, сгорб­лен­ный, в потре­пан­ной одеж­де, голу­бо­гла­зый и почти лысый, он напо­ми­нал сати­ра гро­теск­ны­ми чер­та­ми лица. Пер­вые же мои сло­ва раз­гне­ва­ли его и напу­га­ли, одна­ко явная доб­ро­же­ла­тель­ность в кон­це кон­цов все-таки смяг­чи­ла ста­ри­ка — жестом пред­ло­жив сле­до­вать за ним, он повер­нул­ся и начал под­ни­мать­ся в ман­сар­ду по тем­ной, рас­ша­тан­ной и скри­пя­щей лест­ни­це. Из двух ком­нат под кру­той кры­шей Цанн зани­мал запад­ную, выхо­дя­щую на высо­кую сте­ну в кон­це ули­цы. Про­стор­ная ком­на­та из-за немыс­ли­мой бед­но­сти и запу­щен­но­сти каза­лась еще про­стор­ней. Вся обста­нов­ка состо­я­ла из узкой желез­ной кро­ва­ти, обшар­пан­но­го умы­валь­ни­ка, малень­ко­го сто­ла, объ­е­ми­сто­го книж­но­го шка­фа, желез­но­го пюпит­ра и трех ста­ро­мод­ных сту­льев. Раз­бро­сан­ные по полу нот­ные листы, гру­бые доща­тые сте­ны, кото­рые, похо­же, нико­гда не шту­ка­ту­ри­ли, изоби­лие пыли и пау­ти­ны созда­ва­ли впе­чат­ле­ние, что поме­ще­ние ско­рее забро­шен­но, чем оби­та­е­мо. Сло­вом, судя по все­му, мир кра­со­ты и гар­мо­нии Эри­ха Цан­на нахо­дил­ся в каком-то дру­гом, вооб­ра­жа­е­мом кос­мо­се.

Жестом при­гла­сив меня сесть, немой при­крыл дверь, задви­нул солид­ный дере­вян­ный засов и, вдо­ба­вок к при­не­сен­ной с собой, зажег еще одну све­чу. Затем, открыв изъ­еден­ный молью футляр, извлек вио­лу и усел­ся на самый неудоб­ный из сту­льев. Пюпитр весь вечер сто­ял без дела: играя по памя­ти и не предо­став­ляя мне ника­ко­го выбо­ра, более часа ста­рик заво­ра­жи­вал меня необыч­ны­ми, отли­чав­ши­ми­ся от всех мне извест­ных ком­по­зи­ци­я­ми, оче­вид­но, соб­ствен­но­го сочи­не­ния. Неис­ку­шен­но­му в музы­ке опи­сать их прак­ти­че­ски невоз­мож­но: свое­об­раз­ные фуги с повто­ря­ю­щи­ми­ся, в выс­шей сте­пе­ни пле­ни­тель­ны­ми пас­са­жа­ми; одна­ко я отме­тил пол­ное отсут­ствие роко­вых, гип­но­ти­че­ских мело­дий, кото­рые каж­дую ночь слы­шал в сво­ей ком­на­те вни­зу.

Я пре­крас­но пом­нил те стран­ные мело­дии и даже часто напе­вал и насви­сты­вал их (прав­да, доволь­но неточ­но), поэто­му, как толь­ко музы­кант отло­жил смы­чок, я сра­зу спро­сил, не смог ли бы он сыг­рать что-нибудь из них. Едва он услы­шал мою прось­бу, как выра­же­ние его мор­щи­ни­стой физио­но­мии сати­ра изме­ни­лось: вме­сто ску­ча­ю­ще­го спо­кой­ствия, с кото­рым он играл, вновь появи­лась та же стран­ная смесь гне­ва и стра­ха, что и при нашем зна­ком­стве. Рас­це­нив это как мало­су­ще­ствен­ные стар­че­ские при­чу­ды, сна­ча­ла я решил все-таки скло­нить его к игре и даже попы­тал­ся про­бу­дить в нем соот­вет­ству­ю­щее настро­е­ние, насви­сты­вая кое-какие запом­нив­ши­е­ся с преды­ду­щей ночи мело­дии, одна­ко, уви­дев реак­цию ста­ри­ка, момен­таль­но смолк: на его лице появи­лось выра­же­ние, не под­да­ю­ще­е­ся ника­ко­му тол­ко­ва­нию, а пра­вая рука — длин­ная, высох­шая, кост­ля­вая — про­тя­ну­лась к моим губам, делая знак замол­чать. В довер­ше­ние, про­дол­жая демон­стри­ро­вать свою экс­цен­трич­ность, он испу­ган­но, буд­то опа­са­ясь кого- то, взгля­нул на оди­но­кое зана­ве­шен­ное окно, что было совсем уж абсурд­но, ведь ман­сар­да нахо­ди­лась мно­го выше сосед­них крыш и в нее никак нель­зя было про­ник­нуть извне.

Взгляд ста­ри­ка напом­нил мне заме­ча­ние Блан­до, что толь­ко из это­го, един­ствен­но­го на всей ули­це окна откры­вал­ся сво­бод­ный вид поверх сте­ны, и у меня воз­ник­ло жела­ние посмот­реть на оше­ло­ми­тель­ную пано­ра­му зали­тых лун­ным све­том крыш и город­ских огней по ту сто­ро­ну хол­ма, кото­рой из всех оби­та­те­лей Осейль мог любо­вать­ся толь­ко раз­дра­жи­тель­ный музы­кант. Я подо­шел к окну и собрал­ся раз­дви­нуть неопи­су­е­мые зана­вес­ки, как вдруг на меня набро­сил­ся поте­ряв­ший голо­ву от стра­ха и яро­сти немой квар­ти­рант: вце­пив­шись обе­и­ми рука­ми и кивая в сто­ро­ну две­ри, он нерв­но ста­рал­ся вытол­кать меня туда. Удив­лен­ный и разо­ча­ро­ван­ный, я попро­сил его успо­ко­ить­ся и пообе­щал тот­час уйти. Мое воз­му­ще­ние и оби­да, похо­же, осту­ди­ли гнев ста­ри­ка, и он осла­бил хват­ку. Потом, одна­ко, сно­ва вце­пил­ся покреп­че на сей раз дру­же­ски — и потя­нул к сту­лу. Я сел. В глу­бо­кой задум­чи­во­сти про­сле­до­вав к зава­лен­но­му бума­га­ми сто­лу, он взял каран­даш и с уси­ли­ем пло­хо зна­ю­ще­го язык ино­стран­ца при­нял­ся что-то писать по-фран­цуз­ски.

Нако­нец он вру­чил про­стран­ную запис­ку, где при­но­сил изви­не­ния и взы­вал к мое­му тер­пе­нию. Цанн писал, что его, оди­но­ко­го ста­ри­ка, мучат стра­хи и нерв­ные рас­строй­ства, свя­зан­ные с музы­кой и кое с чем еще. Ему понра­ви­лось, как я слу­шал музы­ку, и он при­гла­шал захо­дить, невзи­рая на его экс­цен­трич­ность. Вме­сте с тем заве­рял, что нико­му на све­те не может сыг­рать тех стран­ных мело­дий и не в состо­я­нии выно­сить их вос­про­из­ве­де­ния кем-то дру­гим; кро­ме того, совер­шен­но не тер­пит, когда в его ком­на­те начи­на­ют тро­гать какие-нибудь вещи. До нашей встре­чи в кори­до­ре он даже не подо­зре­вал, что в моей ком­на­те слыш­на его ноч­ная игра, поэто­му теперь он про­сит меня дого­во­рить­ся с Блан­до и пере­ехать на какой-нибудь ниж­ний этаж, где музы­ка не слыш­на. Допол­ни­тель­ные рас­хо­ды, свя­зан­ные с пла­той за квар­ти­ру, Цанн пред­ла­гал взять на себя.

Про­ди­ра­ясь сквозь отвра­ти­тель­ный фран­цуз­ский, я посте­пен­но про­ник­ся снис­хо­ди­тель­но­стью к ста­ри­ку. Ведь он — про­сто жерт­ва физи­че­ских и нерв­ных неду­гов, как, впро­чем, и я, а заня­тия мета­фи­зи­кой научи­ли меня доб­ро­же­ла­тель­но­сти. Вне­зап­но тиши­ну ман­сар­ды нару­шил лег­кий корот­кий стук за окном — долж­но быть, кач­нул­ся ста­вень на ноч­ном вет­ру,— но я поче­му-то вздрог­нул, почти так же силь­но, как и Эрих Цанн. Закон­чив читать, я пожал хозя­и­ну руку, и мы рас­ста­лись дру­зья­ми.

На сле­ду­ю­щий день Блан­до предо­ста­вил мне более доро­гую ком­на­ту на тре­тьем эта­же, рас­по­ло­жен­ную меж­ду апар­та­мен­та­ми пожи­ло­го ростов­щи­ка и ком­на­той пред­ста­ви­тель­но­го обив­щи­ка мебе­ли. Чет­вер­тый этаж пусто­вал. Ско­ро я понял, что стрем­ле­ние Цан­на поча­ще встре­чать­ся не было таким уж искрен­ним, как мне пока­за­лось, когда он уго­ва­ри­вал меня съе­хать с пято­го эта­жа. К себе он не при­гла­шал, а если я при­хо­дил сам, дер­жал­ся натя­ну­то и играл апа­тич­но. Встре­ча­лись мы толь­ко ноча­ми — днем он спал и нико­го не при­ни­мал. Не могу ска­зать, что моя сим­па­тия к ста­ри­ку воз­рас­та­ла, все-таки ман­сар­да и стран­ная, зло­ве­щая музы­ка непо­нят­ным обра­зом вол­но­ва­ли и при­тя­ги­ва­ли меня. И очень хоте­лось взгля­нуть из это­го окна за сте­ну… на неве­до­мый склон, бле­стя­щие кры­ши и шпи­ли, кото­рые, долж­но быть, запол­ня­ли про­стран­ство вни­зу. Одна­жды вече­ром, когда Цанн был в теат­ре, я даже под­нял­ся наверх, но дверь ока­за­лась запер­той.

В чем я дей­стви­тель­но пре­успел, так это в под­слу­ши­ва­нии ноч­ных кон­цер­тов ста­ри­ка. Сна­ча­ла я про­кра­ды­вал­ся на цыпоч­ках на пятый этаж, потом осме­лел и стал взби­рать­ся по скри­пу­чей лест­ни­це до самой ман­сар­ды. Там, в тес­ном кори­до­ре, перед запер­той две­рью с при­кры­той изнут­ри замоч­ной сква­жи­ной я часто слу­шал музы­ку, вызы­вав­шую у меня смут­ный ужас перед какой-то навис­шей, посте­пен­но сгу­щав­шей­ся тай­ной. В самих мело­ди­ях, в общем-то, не было ниче­го ужас­но­го— пора­жа­ли нездеш­ние, явно незем­ные зву­ко­вые виб­ра­ции; кро­ме того, музы­ка вре­мя от вре­ме­ни обре­та­ла сим­фо­ни­че­ский раз­мах, вряд ли доступ­ный одно­му-един­ствен­но­му испол­ни­те­лю. Гений Эри­ха Цан­на, без­услов­но, был наде­лен дикой, сума­сшед­шей мощью. День ото дня его игра ста­но­ви­лась все более бур­ной, даже исступ­лен­ной, а сам ста­рик через несколь­ко недель пре­вра­тил­ся в такое оди­чав­шее и запу­ган­ное суще­ство, что на него было жал­ко смот­реть. К себе он меня вооб­ще не пус­кал, а если мы слу­чай­но встре­ча­лись на лест­ни­це, сто­ро­нил­ся и ста­рал­ся побыст­рее уйти.

Одна­жды ночью, стоя у две­ри в ман­сар­ду, я услы­шал, как прон­зи­тель­ная нота вио­лы вдруг рас­сы­па­лась хао­сом зву­ков. Инфер­наль­ная како­фо­ния навер­ня­ка заста­ви­ла бы меня усо­мнить­ся в соб­ствен­ном здра­во­мыс­лии, если бы из запер­той ком­на­ты не донес­лось жал­кое дока­за­тель­ство реаль­но­сти кош­ма­ра: там раз­дал­ся жут­кий сдав­лен­ный крик, про­из­ве­сти кото­рый мог толь­ко немой и толь­ко в мгно­ве­ние выс­ше­го ужа­са или нестер­пи­мой боли. Я при­нял­ся сту­чать в дверь, но не дождал­ся отве­та. Потом, содро­га­ясь от стра­ха и холо­да, сто­ял и ждал в тем­ном кори­до­ре, пока, нако­нец, не услы­шал сла­бые попыт­ки несчаст­но­го музы­кан­та под­нять­ся с пола, опи­ра­ясь на стул. Судя по все­му, он начал при­хо­дить в себя после обмо­ро­ка, поэто­му я сно­ва при­нял­ся сту­чать, вдо­ба­вок — что­бы успо­ко­ить ста­ри­ка — выкри­ки­вая свое имя. Я слы­шал, как Цанн про­ко­вы­лял к окну, закрыл и ста­вень, и подъ­ем­ную раму, потом про­шар­кал к две­ри и нере­ши­тель­но ее ото­мкнул, что­бы дать мне вой­ти. На этот раз он дей­стви­тель­но был рад меня видеть: его пере­ко­шен­ное лицо све­ти­лось облег­че­ни­ем, и он вце­пил­ся в мой пиджак, как ребе­нок в мате­рин­скую юбку.

Жал­кий, тря­су­щий­ся ста­рик уса­дил меня на стул, а сам в изне­мо­же­нии опу­стил­ся на дру­гой, рядом на полу лежа­ли смы­чок и вио­ла. Неко­то­рое вре­мя он про­сто без­воль­но сидел, стран­но пока­чи­вая голо­вой, но мне каза­лось, буд­то он напря­жен­но и со стра­хом при­слу­ши­ва­ет­ся. Затем — похо­же, успо­ко­ив­шись — пере­сел к сто­лу, набро­сал мне корот­кую запис­ку и, сно­ва вер­нув­шись к сто­лу, стал быст­ро, ни на секун­ду не пре­ры­ва­ясь, писать. В запис­ке, умо­ляя про­явить мило­сер­дие и взы­вая к мое­му неудо­вле­тво­рен­но­му любо­пыт­ству, ста­рик про­сил не ухо­дить, пока он не закон­чит пол­но­го опи­са­ния на немец­ком всех обру­шив­ших­ся на него ужа­сов и чудес. Я остал­ся сидеть, наблю­дая за его мель­ка­ю­щим каран­да­шом.

При­бли­зи­тель­но через час, когда я все еще ждал, а кипа спеш­но испи­сан­ных музы­кан­том листов про­дол­жа­ла рас­ти, он неожи­дан­но вздрог­нул, слов­но что- то напом­ни­ло ему о пере­жи­том потря­се­нии. Совер­шен­но уве­рен: в этот момент, судо­рож­но при­слу­ши­ва­ясь, он смот­рел на зана­ве­шен­ное окно. Мне тоже пока­за­лось, буд­то я слы­шу нечто; но зву­ки были отнюдь не зло­ве­щие, а ско­рее напо­ми­на­ли тихую, доно­сив­шу­ю­ся из каких-то бес­ко­неч­ных далей мело­дию. Я даже поду­мал о музы­кан­те в одном из сосед­них домов или где-то за высо­кой сте­ной, куда я ни разу так и не загля­нул. Одна­ко на Цан­на это про­из­ве­ло поис­ти­не чудо­вищ­ное дей­ствие: выро­нив каран­даш, он вско­чил, схва­тил вио­лу и при­нял­ся огла­шать ночь самы­ми неисто­вы­ми пас­са­жа­ми из всех, что я слы­шал в его испол­не­нии, исклю­чая раз­ве под­слу­шан­ные за две­рью.

Я и не пыта­юсь опи­сать игру Эри­ха Цан­на той страш­ной ночью. Это было ужас­ней все­го даже под­слу­шан­но­го, ибо теперь я видел выра­же­ние его лица — к подоб­ной игре его побуж­дал страх, неопи­су­е­мый страх… Он ста­рал­ся про­из­ве­сти как мож­но боль­ше шума в надеж­де что-то отвра­тить или заглу­шить; что имен­но, я не мог и вооб­ра­зить, но, долж­но быть, нечто ужас­ное. Музы­ка ста­ла бре­до­вой и фан­та­стич­ной, ярост­ной и исте­рич­ной, сохра­нив, одна­ко, всю свою пора­зи­тель­ную гени­аль­ность, кото­рой, вне вся­ких сомне­ний, обла­дал этот немой ста­рик. Я узнал мело­дию лихо­го вен­гер­ско­го тан­ца, весь­ма попу­ляр­но­го в теат­рах, и тут же понял, что впер­вые слы­шу, как Цанн испол­ня­ет про­из­ве­де­ние дру­го­го ком­по­зи­то­ра. Гром­че и гром­че, исступ­лен­нее и исступ­лен­нее ста­но­вил­ся отча­ян­ный крик и плач вио­лы. Музы­кант покрыл­ся каким-то жут­ким потом и вер­тел­ся, как обе­зья­на, не отры­вая лихо­ра­доч­но­го взгля­да от зана­ве­шен­но­го окна. Беше­ная музы­ка вызы­ва­ла стран­ные ассо­ци­а­ции: пере­до мной зри­мо вос­ста­ва­ли бушу­ю­щие без­дны обла­ков, дымов и мол­ний, сре­ди кото­рых кру­жи­лись в безум­ных пляс­ках при­зрач­ные сати­ры, мена­ды, вак­ха­ны. И вдруг иное, прон­зи­тель­ное зву­ча­ние, но уже не вио­лы: спо­кой­ная, целе­на­прав­лен­ная и вме­сте с тем иро­ни­че­ская мело­дия доно­си­лась отку­да-то с запа­да…

В ту же секун­ду завы­ва­ю­щий ноч­ной ветер, сорвав­ший­ся за окном слов­но в ответ на дикую игру, засту­чал став­нем. Обе­зу­мев­шая вио­ла Цан­на пре­взо­шла самое себя, кри­ча и рыдая в немыс­ли­мых для это­го инстру­мен­та тонах. Ста­вень засту­чал гром­че, открыл­ся и стал коло­тить­ся о раму. Задре­без­жа­ло стек­ло и, не выдер­жав, лоп­ну­ло. В ман­сар­ду ворвал­ся холод­ный ветер, запля­са­ло пла­мя све­чей, на сто­ле заше­ле­сте­ли листы бума­ги с нача­тым повест­во­ва­ни­ем Цан­на о сво­ей страш­ной тайне. Взгля­нув на ста­ри­ка, я понял, что он уже не вос­при­ни­ма­ет окру­жа­ю­ще­го: голу­бые гла­за вылез­ли из орбит и остек­ле­не­ли, а исступ­лен­ная игра пре­вра­ти­лась в сле­пое, меха­ни­че­ское извле­че­ние хао­ти­че­ской оргии зву­ков, непод­власт­ных ника­ко­му перу. Вне­зап­но силь­ный порыв вет­ра сорвал ману­скрипт со сто­ла и погнал к окну. В отча­ян­ной попыт­ке его спа­сти я кинул­ся за летя­щи­ми стра­ни­ца­ми, но их выду­ло преж­де, чем я под­бе­жал к зия­ю­щей раме. Тогда я вспом­нил о дав­нем жела­нии выгля­нуть из это­го окна, един­ствен­но­го на всей Осейль, отку­да мож­но было уви­деть склон за сте­ной и рас­ки­нув­ший­ся вни­зу город. Было очень тем­но, но город­ские огни горят всю ночь, и я рас­счи­ты­вал раз­гля­деть их сквозь ветер и дождь. Пля­са­ло пла­мя све­чей, сме­ши­ва­ясь с завы­ва­ни­я­ми ноч­но­го вет­ра, безум­ство­ва­ла вио­ла. Я при­бли­зил­ся к окну самой высо­кой на ули­це ман­сар­ды и выгля­нул… но не уви­дел рас­ки­нув­ше­го­ся вни­зу горо­да, не уви­дел ника­ких мир­ных огней зна­ко­мых про­спек­тов, не уви­дел вооб­ще ниче­го, кро­ме без­гра­нич­ной, бес­пре­дель­ной тьмы… нево­об­ра­зи­мо­го, чуж­до­го все­му зем­но­му про­стран­ства, пол­но­го дви­же­ния и музы­ки. Пока я с ужа­сом смот­рел в окно, ветер задул обе све­чи, оста­вив меня во мра­ке наедине с хао­сом пан­де­мо­ни­у­ма за окном и демо­ни­че­ским воем вио­лы, безум­ство­вав­шей за спи­ной.

Посве­тить было нечем. Про­би­ра­ясь назад, я наткнул­ся на стол, опро­ки­нул стул и, мино­вав эту послед­нюю пре­гра­ду, напра­вил­ся туда, где, захле­бы­ва­ясь прон­зи­тель­ной музы­кой, истош­но виз­жа­ла тьма. Какие бы силы мне ни про­ти­во­сто­я­ли, я хотел, по край­ней мере, попы­тать­ся спа­сти и себя, и Эри­ха Цан­на. Один раз почу­ди­лось чье-то холод­ное при­кос­но­ве­ние, я закри­чал, но крик мно­го­крат­но пере­кры­ла вио­ла. Потом во тьме меня вне­зап­но полос­ну­ло беше­ным смыч­ком, и я понял, что музы­кант уже рядом. Про­тя­нув руку и обна­ру­жив спин­ку сту­ла, я нащу­пал и силь­но потряс ста­ри­ка за пле­чо, ста­ра­ясь при­ве­сти его в чув­ство.

Он не отре­а­ги­ро­вал: вио­ла бес­пре­рыв­но про­дол­жа­ла виз­жать. Я поло­жил руку на голо­ву ста­ри­ка, дабы сдер­жать ее меха­ни­че­ское пока­чи­ва­ние, и про­кри­чал Цан­ну в ухо, что мы оба долж­ны бежать из это­го непо­сти­жи­мо­го ноч­но­го кош­ма­ра. Он не отве­тил и даже не уме­рил неистов­ства сво­ей безум­ной игры, а во тьме ман­сар­ды, сме­ши­ва­ясь с како­фо­ни­ей зву­ков, кру­жи­ли какие-то стран­ные вих­ри. Когда моя рука кос­ну­лась уха ста­ри­ка, по непо­нят­ной при­чине я содрог­нул­ся — непо­нят­ной до тех пор, пока не дотро­нул­ся до его непо­движ­но­го лица: ледя­ное, без­ды­хан­ное, застыв­шее… выпу­чен­ные, остек­ле­не­лые гла­за, бес­смыс­лен­но уста­вив­ши­е­ся в про­стран­ство… В сле­ду­ю­щую секун­ду, чудом отыс­кав дверь и дере­вян­ный засов, я бро­сил­ся прочь от скры­то­го тьмой суще­ства с эти­ми жут­ки­ми гла­за­ми и от поту­сто­рон­не­го воя про­кля­той вио­лы, чья исступ­лен­ность толь­ко уси­ли­лась, когда я ринул­ся вниз.

Пере­пры­ги­вая сту­пе­ни, ска­ты­ва­ясь куба­рем, хва­та­ясь за пери­ла, я про­нес­ся по бес­ко­неч­ным лест­нич­ным про­ле­там мрач­но­го дома, выско­чил на узкую и кру­тую ули­цу и, ока­зав­шись сре­ди поко­сив­ших­ся домов, по булыж­ни­кам и сту­пе­ням, поскаль­зы­ва­ясь, падая и тут же вста­вая, помчал­ся к ниж­ним ули­цам, к теку­щей в каньоне кир­пич­ных стен воню­чей реке. Зады­ха­ясь, про­ле­тел по тем­ной махине моста и устре­мил­ся к зна­ко­мым про­спек­там и ожив­лен­ным буль­ва­рам. Вос­по­ми­на­ния об этом кош­мар­ном побе­ге неиз­гла­ди­мы. Еще пом­ню: не было вет­ра, и не было луны, и свет фона­рей, вит­рин и окон поче­му-то мигал.

Несмот­ря на тща­тель­ные поис­ки и дос­ко­наль­ные иссле­до­ва­ния, мне так и не уда­лось най­ти ули­цу Осейль. Но я не очень жалею об этом, а так­же не очень печа­люсь о сги­нув­ших в неве­до­мых без­днах испи­сан­ных листах — един­ствен­ном объ­яс­не­нии музы­ки Эри­ха Цан­на.