Кошмар По-эта / Перевод Д. Попова

«Luxus tumultus semper causa est.
Чрез­мер­ность враг покоя неиз­мен­но. (лат.)»

Небылица

Лукулл, что Лэнгвиш, астроном-любитель
Гренков и сладких пирожков ценитель,
Душою бард, занятьем - продавец,
(Унынья полон: славы где ж венец?)
Желанье тайное имел: блистать
Живым стихом и песнею вещать.
Перо ж чертало ежедневно сходу
О лавке панихиду или оду:
Увы, не полнилось высоким чувством
Поэта сердце, билось что искусством.
Взывал он к музе робкой вечерами
Пирожными и прочими сластями,
Хоть из подростка вырос фантазер,
Не тешил образ аониды взор.
На небо он смотрел в закатный час,
В звезде вечерней чтоб обресть экстаз;
Раз ночью взялся ухватить гимн чуду
В глуби кристальной - подхватил простуду.
Тужил Лукулл от горя своего,
Пока однажды не купил книг По:
Пленившись ужасами на страницах,
Поклялся хмуро, что придет девица.
Зрит в грезах Йанек, озеро Обера,
Сто "Воронов" отныне планов мера.
Вблизи от дома нашего героя -
Лесок, где ищет он порой покоя.
Пускай кустов то чахлых лишь скопленье,
Нарек его он Темпе в восхищенье;
Когда равнину покрывают лужи,
Полнясь дождем среди размокшей суши -
Озера иль пруды с отравой это
(Зависит от увлекшего поэта).
Здесь Геликонский пыл его и жжет
Воскресным днем, коль лиру он берет;
Сюда Лукулл принес свою хандру
Воспеть поэта горькую судьбу.
Тезаурус Роже да рифм словарь -
Подспорье духу, что во тьме фонарь:
С сей важной свитой он вступил в лесок,
Взмолился фавнам, как По-эт чтоб рек.
К несчастью, прежде чем Пегас взлетел,
Весьма желанный ужин подоспел;
Внимает зову музыкант-пастух,
И вот уж за столом он ест за двух.
Хотя и было б слишком прозаично
Перечислять, что съедено им лично,
(Не стерпит длинный список чтец скорей,
Как каталог гомеров кораблей)
Клянемся мы: еще до перерыва
Пирог огромный скушал он ретиво!
Бард юный в комнату свою уходит,
К Гипносу песнь лидийскую заводит;
Вздевает очи к звездам утомленно
И вязнет в сне под светом Ориона.
Но вот из леса грез мчит эльфов рой,
Над долом что танцует в час ночной,
Благословить примерных иль околдовать
Всех тех, кто в ужин любит пировать.
Пал первым дьякон Смит, багрян чей нос
От "Эликсира", в стих что Холмс занес;
Смеются эльфы, обступив постель,
И змеи в снах его кишат отсель.
Вслед спальня подвергается атаке,
Храпит где наш Эндимион во мраке
С улыбкой на мальчишеском челе,
Когда луну - иль ужин- видит в сне.
Вождь эльфов на юнца бросает взгляд,
И чары странные на нем лежат:
Уста, что наслаждались пирогом,
Теперь бормочут в забытьи с трудом;
Полнясь хозяина мечтами всеми,
Лепечут белые стихи По-эмы:

Ужасающая правда

Все суть смех, все суть прах, все суть ничто.

Ширь адских туч, загромоздив проем
Небес беззвучных, ночь обволокла;
Затих привычный шорох из болот,
Над вереском осенний ветер смолк,
И больше не шептал бессонный лес,
Не знают солнца в коем тайники.
Ужасная ложбина в роще есть,
Почти без древ, а посреди - прудок,
Ничто где не звучит; то омут тьмы
(Окрас его ж неведом, ибо свет
В испуге сторонится берегов).
Поблизости пещеры зев несет
Из бездны нетореной затхлый ток,
Что сушит листья чахлых деревец,
Окрест стоящих, рвущих зыбкий мрак
Зловещими ветвями. В мерзость ту
Лесная живность входит, редко прочь:
Я видел, как на каменном бугре,
Воздвигнутом у грота алтарем,
Исчезла тварь, пред взором лишь мелькнув.
В сей тьме я думам предаюсь, один,
В полуденной тоске, когда весь мир
Меня не помнит в радости своей.
Ночами воют оборотни здесь
И души тех, кто знал меня в былом.
В ту ж ночь не говорил со мною лес,
Молчала топь, и вереск не шуршал,
Со стоном ветер не терзал карниз
Строенья мрачного, где я лежал.
Мне было страшно спать, иль потушить
У ложа пламя тусклое свечи.
Мне было страшно в миг, когда чрез свод
На старой башне тиканье часов
Умолкло столь глубокой тишиной,
Что стук моих зубов беззвучен был.
Вдруг свет померк, и растворилось все,
Меня оставив в дьявольском плену
Сгущенной тьмы, биенья коей крыл
Наслали мерзкий гнилостный туман.
Черты чего-то, без имен и форм,
Кишели в клокотанье пустоты,
Зиявшей хаосом над морем волн
Немого страха, корчилась где мысль.
Сие я ощущал - да на своей душе
Вселенной проклятой глумливый взгляд;
Я слеп был, глух, пока не вспыхнул луч
Зловещим блеском чрез небес труху,
Открыв мне виды, что страшили глаз.
Казалось, что тот пруд, теперь в свету,
Фигуры отражал и представлял
Из мерзких недр, невиданных досель;
Казалось, из пещеры бесов шлейф
С ухмылками выкатывался зло,
Неся в дымящихся ручищах груз
Мертвецких яств на нечестивый пир.
Казалось, ветви низкорослых древ
Искали жадно, что назвать боюсь;
Удушливая, призрачная вонь
Объяла дол, и говорила жизнь
Бесплотной мерзости, восстав из сна,
В единстве сцен, сознательном почти.
Земля, лесок, пещера, озерцо,
Фигуры и замолчанное мной
Теперь светились так, как встретишь лишь
В чащобах гнилостных глухих болот,
Где лес лежит в трухе, да правит смрад.
Казалось, огненный туман накрыл
Столь памятные рощи той черты,
Воронка ж неба вихрями несла
Закваски жар рождавшихся миров
Туда-сюда чрез бесконечность тьмы
И света, перемешанных чудно;
Сознанье там имела сущность вся -
Без формы, в коей нам привычна жизнь.
От токов круговых моя душа
Отвергла плоть,как подлинную часть,
Не умалив меня потерей сей.
Исчез туман, и вид скопленья звезд -
Безмерный, дивный - трепетом пробрал.
Я в космосе зрел искру серебра,
Что отмечала знаний жалкий круг -
Его вселенной смертные зовут.
Со всех сторон, со звёздочку на вид,
Миры сверкали, нашего крупней,
Несметно жизни формами полны,
Хотя как жизнь их не постигнуть нам,
Зажатым в мыслях бренного мирка.
И как безлунной ночью Млечный Путь
Являет в блеске звезды без числа
Глазам, где солнце - каждая звезда,
Так вид тот светом лился в душу мне;
Завеса из сверкающих камней,
И каждый был вселенною из солнц.
Взирая, слушал я духовный глас,
Что наставлял, хоть и беззвучен был,
Но мысль мне нес. Желал он, я чтоб знал:
Вселенные те перед взором моим -
Лишь атом в бесконечности частиц,
Раскинулась что до эфирных царств
Жары и света, до далеких областей
Цветущих, но невидимых миров,
Что полнят мудрость чуждая и жизнь,
И дальше, к мириадам света сфер,
И к сферам тьмы, к бездонной пустоте,
Знакомой с ритмом хаотичных сил.
Тех полон дум, я море созерцал
Из бытия бескрайнего - но зрел
Без глаз: в опоре духа нет лжи чувств.
Незримый гид моей душе дал мощь,
Я все постиг, постиг одним умом.
Простерлось в мыслях время без границ,
Его спектакль пространный перемен
И принуждения с желаньем спор;
Я видел величавый ток веков,
Росли и гибли в коем мир и жизнь;
Я видел зарожденье солнц, их смерть,
Их превращение в простой огонь,
Опять рождение и смерть, их ход
Чрез вечное течение эпох,
Все время разными, но вновь и вновь
Рожденными всесилию служить.
Пока ж смотрел, я знал, что каждый миг
Длинней, чем мира нашего вся жизнь.
Вслед думы заняла пылинка та,
Где тело бренное мое взросло;
Пылинка, что родилась миг назад
И в миг исчезнет; хрупкая земля,
Эксперимент; космическая блажь,
Что в нас вселяет гордость, теша вшей
Да паразитов род; чванливых вшей,
Кого невежество рядится в лоск
И преподносит избранности ложь;
Тех вшей, кто похваляются собой
Как пиком дел Природы, мнят себя
Предметом исключительных забот
Ее загадочных всевластных сил.
Пока я вглядывался в тусклый шар,
Затерянный средь вихрей неземных,
Мой дух, пред бесконечностью представ,
Свой взгляд отвел от этой жалкой тли;
Случайности без всяких прав на жизнь,
Ничтожного земного шара, где
(Сказал мне гид небесный) не живет
Совсем достоинств, а плодятся лишь
Пороки мерзкие, болезнь небес,
На теле бесконечности нарыв;
Недуг же сам зовется человек:
Сие (сказал мой гид) частенько ткань
Творенья потрясает, лишь на миг,
Пока успокоительная смерть
Не исцелит привитую болезнь.
С досадой мысль я скорбную прогнал.
Затем насмешливо глаголал гид,
За поиск Истины коря меня;
Презреньем жгучим высшего ума
Разя мой разум и глумясь, что скорбь
Вселилась в глубине души моей.
Как-будто он вернул меня в тот день,
Когда я от друзей в лесок ушел,
Чтоб одному в тени поразмышлять
О запрещенном и сорвать покров
Притворных благ и мнимой красоты,
Что ужас Правды под собой таят,
Мешая помнить людям их удел,
Даря Надежду Правде вопреки.
Когда же он умолк, огни Небес
Клубящихся исчезли в корчах мук;
Взметнувшись в вихрях мощи бунтовской,
Но несвободной от законов уз.
От циклов, эпициклов шириной
Едва ль не с космос я почти ослеп,
И слилось все в клокочущий фантом.
Вдруг блеск бесформенности пересек
Чистейшего сияния разрыв -
Обширней пустоты, что знает люд,
Но узкий здесь. Мельканье тех небес;
Созданий странных, мощь чья такова,
Что даже гид мой с трепетом притих.
На крыльях необъятности нагой
Достиг моей души небесный ритм;
Но радость заглушил объявший страх.
Вновь осмеял мои страданья дух
И выбранил за дерзновенность дум;
В лице вдруг изменившись, предложил
Взглянуть на щель, что в космоса стене;
Он предложил найти мне в ней предел;
Ту истину, что долго я искал,
Невыразимое принять смелей,
Всю Правду о подвижном бытии.
Да, предложил мне - но моя душа,
За жизнь цепляясь, знанья не взяла
И скрылась с воплем в рокоте глубин.
Вот так Лукулл наш с криком убегал
По рокоту глубин - и с ложа пал;
Уж солнцем комната озарена,
Бедняга весь под впечатленьем сна.
Но боли в членах говорят без слов:
Живут его душа и тело вновь,
Он воздает хвалу звезде своей,
Что вырвался из ужаса когтей.
И трепеща от музыки светил,
(Иль то будильник утром зазвонил?)
Пред Пантеоном он дает зарок:
Не взглянет впредь на По и на пирог.
Теперь он чувствует себя бодрей,
Поскольку мир пред ним предстал ясней;
И в чаше, где он видел только муть,
Вина достанет, чтоб рассеять грусть.
(Метафора здесь: ведь сновидец наш,
Конечно, не приемлет пьянства блажь!)
Он с радостью, с сияющим лицом
Себя воображает продавцом;
И вот дела, достиг он пониманья,
Что труд сей есть предел его желанья.
Коль Истина явила столь угроз,
Наш бард попроще ставит свой вопрос;
Былых печалей нет уж и в помине,
Плохой поэт - хороший клерк отныне!
Внимайте ж мне, марателей артель,
Кто строчит стих, невиданный досель;
Помешан кто на криках до небес
В размере кратком, долгом - или без;
Смиряйте прыть на ужине, в стихах
И будьте поумеренней в мечтах:
Быть может, раньше Музы к вам придет
Торговца или слесаря почет;
И не безумствуйте кривой строкой,
Пренебрегая смыслом и стопой,
Чтоб как Лукулл наш не стонать от снов
Из ваших По-этических трудов!

Примечания:

Впер­вые опуб­ли­ко­ва­но в “Vagrant”, 8 (July 1918), pp. [13–23]; пере­пе­ча­та­но в “Weird Tales” XLIV, 5 (July 1952), pp. 43–46 (толь­ко часть “Aletheia Phrikodes”). Дати­ро­ва­но Лав­краф­том 1916‑м годом (Howard Phillips Lovecraft “Selected Letters”, I, Sauk City: Arkham House, 1965, p. 59). Эпи­граф на латин­ском язы­ке был, по-види­мо­му, сочи­нен самим Лав­краф­том. Как пока­зал Р. Бёрем (R. Boerem “A Lovecraftian Nightmare” в “H. P. Lovecraft: Four Decades of Criticism”, ed. by S. T. Joshi, Ohio University Press, 1980), имя Лукулл Лэнг­виш выве­де­но из имен рим­ско­го пол­ко­вод­ца Луция Лици­ния Лукул­ла (при­мер­но 118–57 гг. до н. э.), про­слав­лен­но­го гур­ма­на, и пер­со­на­жа коме­дии “Сопер­ни­ки” (1775) англо- ирланд­ско­го писа­те­ля и поли­ти­ка Ричар­да Бринс­ли Шери­да­на (1751–1816) Лидии Лэнг­виш. Поз­же Лав­крафт сожа­лел, что не сохра­нил лишь цен­траль­ную часть, в белом сти­хе, пола­гая, что коми­че­ские нача­ло и окон­ча­ние поэ­мы при­ни­жа­ют смысл посла­ния ее кос­ми­че­ской части. Ее назва­ние на гре­че­ском, латин­ский эпи­граф к ней соб­ствен­но­го сочи­не­ния Лав­крафт поз­же пере­вел на гре­че­ский и сно­ва поста­вил эпи­гра­фом к сти­хо­тво­ре­нию “Маку­ла­ту­ра” (“Waste Paper”, 1922 или 1923). Стро­ки 142–46, 150–55 и 159–60 были с незна­чи­тель­ны­ми изме­не­ни­я­ми про­ци­ти­ро­ва­ны в ста­тье “Май­ское небо” (“May Skies” в “Providence Evening News”, 1 May 1917). О поэ­ме обсто­я­тель­но писал Аль­фред Гал­пин в “Отде­ле обще­ствен­ной кри­ти­ки” (“United Amateur”, Sept. 1918). Аони­ды — древ­не­гре­че­ские музы искус­ства, оби­тав­шие в Аонии (Бео­тии) и про­ис­хо­див­шие от бео­тий­ско­го царя Аона.

Вул­кан Йанек и озе­ро Обе­ра упо­ми­на­ют­ся Э. А. По в поэ­ме “Уля­люм” (1847). В ори­ги­на­ле у По сто­ит “lake of Auber”, или “tarn of Auber”, где в назва­нии под­ра­зу­ме­ва­ет­ся Дани­эль Фран­с­уа Эспри Обер (1782–1871), фран­цуз­ский ком­по­зи­тор, опе­ра кото­ро­го “Озе­ро фей” (1839) была широ­ко извест­на во вре­ме­на напи­са­ния сти­хо­тво­ре­ния По.

Тем­пе — Тем­пей­ский дол, доли­на реки Пеней в Гре­ции, на севе­ре Фес­са­лии меж­ду гора­ми Олимп и Осса. Бла­го­да­ря изло­мам скал узко­го уще­лья, по кото­ро­му течет Пеней, и буй­ству зеле­ни счи­та­ет­ся одним из самых инте­рес­ных и живо­пис­ных мест в Гре­ции. По леген­де, имен­но в этом уще­лье Апол­лон пре­сле­до­вал ним­фу Даф­ну, кото­рая, спа­са­ясь от него, пре­вра­ти­лась в лав­ро­вое дере­во.
Гели­кон — гора в Бео­тии, мифи­че­ская оби­тель муз, сим­вол поэ­ти­че­ско­го вдох­но­ве­ния.

Теза­у­рус Роже — “Теза­у­рус англий­ских слов и фраз”, широ­ко рас­про­стра­нен­ный идео­гра­фи­че­ский сло­варь (где ста­тьи упо­ря­до­че­ны не по алфа­ви­ту, как обыч­но, а по смыс­лу), состав­лен­ный бри­тан­ским лек­си­ко­гра­фом Пите­ром Мар­ком Роже (1779–1869) око­ло 1805 г. Пер­вое изда­ние опуб­ли­ко­ва­но в 1852 г.

Ката­лог гоме­ров кораб­лей — длин­ный пере­чень кораб­лей, пле­мен и вождей гре­че­ско­го вой­ска в поэ­ме Гоме­ра “Или­а­да”.
Гип­нос — в древ­не­гре­че­ской мифо­ло­ги пер­со­ни­фи­ка­ция сна, боже­ство сна. Песнь лидий­ская — от назва­ния одно­го из основ­ных ладов Древ­ней Гре­ции, лидий­ско­го, поз­же пере­ко­че­вав­ше­го в евро­пей­скую музы­ку и харак­те­ри­зу­ю­ще­го­ся мажор­ным зву­ча­ни­ем. Стро­ка в ори­ги­на­ле — “And courts soft Somnus with sweet Lydian airs” — воз­мож­но, вдох­нов­ле­на дву­сти­ши­ем из сти­хо­тво­ре­ния Джо­на Миль­то­на “L’Allegro” (ит. “Весе­лый”): “And ever, against eating cares, // Lap me in soft Lydian airs,” в пере­во­де Ю. Кор­не­е­ва: “Там без забот, не зна­ясь с гру­стью, // Лидий­ской музы­кой упьюсь я.“

От “Элик­си­ра”, в стих что Холмс занес — име­ет­ся в виду юмо­ри­сти­че­ское сти­хо­тво­ре­ние аме­ри­кан­ско­го вра­ча, поэта и писа­те­ля Оли­ве­ра Уэн­дел­ла Холм­са-стар­ше­го (1809–1894) “Рип ван Винкль, док­тор меди­ци­ны. Песнь I” (1870), в кото­ром глав­ный герой зло­упо­треб­ля­ет “Elixir Proprietatis” — “Патен­то­ван­ным элик­си­ром”, сиречь спир­то­вой настой­кой алоэ или мир­ры. Энди­ми­он — в гре­че­ской мифо­ло­гии пре­крас­ный пас­тух, по сво­е­му жела­нию либо, по дру­гой вер­сии мифа, в нака­за­ние за про­сту­пок навеч­но усып­лен­ный Зев­сом.