Говард Филлипс Лавкрафт

ИРАНОН

(The Quest of Iranon)
Напи­са­но в 1921 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод В. Оста­ни­на

////

Одна­жды в гра­нит­ный город Телос забрел юно­ша в вен­ке из вино­град­ной лозы. Мир­ра бле­сте­ла в его выго­рев­ших до жел­тиз­ны воло­сах, пур­пур­ный плащ был изо­дран о колю­чие кусты скло­нов горы Сид­рак, что высит­ся напро­тив древ­не­го камен­но­го моста. Оби­та­те­ли квад­рат­ных домов Тело­са, люди неда­ле­кие и суро­вые, хму­ро рас­спра­ши­ва­ли стран­ни­ка, отку­да при­шел он, как зовут его и како­вы его сред­ства. Так отве­чал им юно­ша:

– Я Ира­нон, родом из Эйры, дале­ко­го горо­да, кото­рый я почти забыл и жаж­ду сно­ва отыс­кать. Я испол­няю пес­ни, зна­ко­мые мне по жиз­ни в том горо­де, и при­зва­ние мое – созда­вать кра­со­ту из сво­их дет­ских вос­по­ми­на­ний. Мое богат­ство – в том немно­гом, что я пом­ню, в гре­зах, что я вос­пе­ваю в садах, когда неж­но сия­ет луна, а запад­ный ветер колы­шет буто­ны лото­са.

Услы­шав это, зашеп­та­лись меж­ду собой жите­ли Тело­са. В их гра­нит­ном горо­де отро­дясь не слы­ха­ли ни сме­ха, ни песен, но даже эти угрю­мые люди посмат­ри­ва­ют ино­гда по весне на Кар­ти­ан­ские хол­мы, и в голо­ву им при­хо­дят мыс­ли о лют­нях дале­ко­го горо­да Оонаи, о кото­ром так часто рас­ска­зы­ва­ют путе­ше­ствен­ни­ки. Пораз­мыс­лив, они попро­си­ли стран­ни­ка остать­ся и спеть на пло­ща­ди перед Баш­ней Мли­на, хотя не понра­вил­ся им ни цвет его поно­шен­но­го оде­я­ния, ни мир­ра в воло­сах, ни венок из вино­град­ных листьев, ни музы­ка юно­сти, что зву­ча­ла в его звон­ком голо­се. Вече­ром пел Ира­нон, и, пока он пел, какой-то ста­рец при­нял­ся молить­ся, а один сле­пой потом утвер­ждал, что видел све­тя­щий­ся нимб вокруг голо­вы пев­ца. Но боль­шин­ство слу­ша­те­лей зева­ло и сме­я­лось, иные же отпра­ви­лись спать, посколь­ку не пове­дал им Ира­нон ниче­го полез­но­го, а пел лишь свои вос­по­ми­на­ния, гре­зы и надеж­ды.

– Я пом­ню сумер­ки, луну, и тихие пес­ни, и окно, под­ле кото­ро­го меня ука­чи­ва­ла мать. И была за окном ули­ца с золо­ты­ми огня­ми, и тени пля­са­ли на сте­нах зда­ний. Я пом­ню квад­рат лун­но­го све­та све­та, како­го я не встре­чал боль­ше нигде, и виде­ния, пля­сав­шие в луче это­го све­та, поку­да моя мать пела мне. Пом­ню яркое утрен­нее солн­це над мно­го­цвет­ны­ми лет­ни­ми хол­ма­ми, и слад­кий аро­мат цве­тов, при­но­си­мый запад­ным вет­ром, от кото­ро­го пели дере­вья. О Эйра, город из мра­мо­ра и изу­мру­дов, не пере­честь тво­их кра­сот! Как любил я теп­лые и бла­го­уха­ю­щие рощи за кри­сталь­но чистой рекой Нит­рой и пере­ка­ты кро­хот­ной Кра, что тек­ла по зеле­ной долине! В тех лесах и долах дети спле­та­ли друг дру­гу вен­ки, а когда над рас­ки­ди­сты­ми дере­вья­ми, что рос­ли на горе в виду город­ских огней, впле­тен­ных в отра­жен­ную вода­ми Нит­ры звезд­ную лен­ту, сгу­ща­лись сумер­ки, меня начи­на­ли посе­щать стран­ные, слад­кие гре­зы. И были в горо­де двор­цы из цвет­но­го, с про­жил­ка­ми мра­мо­ра, с позо­ло­чен­ны­ми купо­ла­ми и рас­пис­ны­ми сте­на­ми, зеле­ные сады с лазур­ны­ми пру­да­ми и хру­сталь­ны­ми фон­та­на­ми. Часто играл я в тех садах, и плес­кал­ся в пру­дах, и лежал, уто­пая в блек­лых цве­тах, что рос­ли под густы­ми кро­на­ми дерев, и меч­тал обо всем на све­те. Быва­ло, на зака­те я под­ни­мал­ся длин­ной ули­цей, что взбе­га­ла по скло­ну хол­ма к акро­по­лю, и, оста­но­вив­шись на откры­той пло­щад­ке перед ним, смот­рел вниз на Эйру, чудес­ный город из мра­мо­ра и изу­мру­дов, оку­тан­ный дым­кой золо­ти­стых огней. Как дав­но тос­кую я по тебе, Эйра, – ведь был я очень мал, когда мы отпра­ви­лись в изгна­ние! Но мой отец был тво­им царем, и, если будет на то воля рока, я вновь уви­жу тебя. Семь земель про­шел я в поис­ках тебя, и наста­нет час, когда я нач­ну пра­вить тво­и­ми роща­ми и сада­ми, ули­ца­ми и двор­ца­ми. Я буду петь людям, зна­ю­щим, о чем я пою; и не отвер­нут­ся, не высме­ют меня, ибо я есть Ира­нон, быв­ший в Эйре прин­цем.

Той ночью оби­та­те­ли Тело­са поло­жи­ли пут­ни­ка в хле­ву, а поут­ру к нему при­шел пра­ви­тель горо­да и пове­лел идти в мастер­скую сапож­ни­ка Ато­ка и стать его под­ма­сте­рьем.

– Но ведь я Ира­нон, певец, – отве­тил он, – и не лежит у меня душа к реме­с­лу сапож­ни­ка.

– Все в Тело­се обя­за­ны усерд­но тру­дить­ся, – воз­ра­зил архонт. – Таков закон.

Тогда отве­чал ему Ира­нон:

– Зачем же тру­ди­тесь вы? Раз­ве не затем, что­бы жить во сча­стье и доволь­стве? А если для того ваши тру­ды, что­бы рабо­тать все боль­ше, то когда же вы обре­те­те сча­стье? Вы тру­ди­тесь, что­бы обес­пе­чить себе жизнь, но раз­ве жизнь не сотка­на из кра­со­ты и песен? И если в тру­дах ваших не появи­лось сре­ди вас пев­цов, то где же пло­ды ваших уси­лий? Труд без пес­ни похож на уто­ми­тель­ное и бес­ко­неч­ное путе­ше­ствие. Раз­ве не была бы смерть более желан­ной, чем такая жизнь?

Но иерарх оста­вал­ся угрюм, не внял сло­вам юно­ши и в ответ упрек­нул его: – Ты очень стран­ный юно­ша. Не нра­вят­ся мне ни обли­чье твое, ни голос. Сло­ва, что ты гово­ришь, бого­хуль­ны, ибо изрек­ли боги Тело­са, что труд есть доб­ро. После смер­ти нам обе­щан бога­ми при­ют све­та, где будет веч­ный отдых и хру­сталь­ная про­хла­да. Мысль там не будет доса­ждать созна­нию, кра­со­та – гла­зам. Иди же к Ато­ку-сапож­ни­ку, ина­че про­го­нят тебя из горо­да до зака­та. Здесь каж­дый обя­зан при­но­сить поль­зу, а пение есть без­де­ли­ца.

Ира­нон вышел из хле­ва и побрел узки­ми камен­ны­ми улоч­ка­ми меж­ду уны­лых пря­мо­уголь­ных домов из гра­ни­та. Он наде­ял­ся уви­деть зелень, но его окру­жал лишь серый камень. Лица встреч­ных были хму­ры и оза­бо­чен­ны. На набе­реж­ной мед­ли­тель­ной Зуро сидел отрок с груст­ны­ми гла­за­ми и при­сталь­но смот­рел на поверх­ность воды, выис­ки­вая на ней зеле­ные веточ­ки с набух­ши­ми поч­ка­ми, кото­рые нес с гор паво­док. И отрок этот обра­тил­ся к Ира­но­ну:

– Не ты ли тот, кто, по слу­хам, ищет дале­кий город в пре­крас­ной зем­ле? Я, Ром­нод, хоть и телос­ской кро­ви, но еще не успел соста­рить­ся и стать похо­жим на осталь­ных; я тос­кую по теп­лым рощам и даль­ним зем­лям, где оби­та­ют кра­со­та и пес­ни. За Кар­ти­ан­ским хреб­том лежит Оонаи, город лют­ни и тан­ца. Люди шеп­чут­ся о нем как о пре­крас­ном и ужас­ном одно­вре­мен­но. Вот куда пошел бы я, будь я доста­точ­но взрос­лым, что­бы най­ти доро­гу. Не пой­ти ли туда и тебе? Там у песен тво­их нашлись бы доб­рые слу­ша­те­ли. Давай вме­сте уйдем из Тело­са и отпра­вим­ся по весен­ним хол­мам. Ты пока­жешь мне путь, а я буду вни­мать тво­им пес­ням по вече­рам, когда звез­ды одна за дру­гой наве­ва­ют гре­зы меч­та­те­лям. И, может стать­ся, Оонаи, город лют­ни и тан­ца, и есть пре­крас­ная Эйра, кото­рую ты ищешь.

Гово­рят, ты очень дав­но не видел Эйру, а назва­ния горо­дов, как извест­но, могут менять­ся. Пой­дем в Оонаи, о золо­то­во­ло­сый Ира­нон, где люди, узнав наши цели и устрем­ле­ния, при­мут нас как бра­тьев. И никто из них не засме­ет­ся и не нахму­рит­ся нам в лицо.

Так отве­чал ему Ира­нон:

– Да будет по-тво­е­му, малыш. Если кто-нибудь в этом камен­ном меш­ке воз­жаж­дет кра­со­ты, ему нуж­но искать ее в горах, как мож­но даль­ше отсю­да. Мне не хочет­ся остав­лять тебя томить­ся у мед­ли­тель­ной Зуро. Но не думай, что вос­хи­ще­ние искус­ством и пони­ма­ние его оби­та­ют сра­зу за Кар­ти­ан­ским хреб­том. Их нель­зя отыс­кать за день, год или пять лет пути. Послу­шай, когда я был юн, как ты, я посе­лил­ся в долине Нар­то­са, у холод­ной реки Кса­ри. Там никто не желал вни­мать моим меч­там. И я решил, что, как толь­ко под­рас­ту, пой­ду в Сина­ру, на южный склон горы, где спою на база­ре улыб­чи­вым погон­щи­кам одно­гор­бых вер­блю­дов. Но, достиг­нув Сина­ры, я нашел кара­ван­щи­ков пья­ны­ми и погряз­ши­ми в поро­ках; я уви­дел, что пес­ни их вовсе не схо­жи с мои­ми. И тогда я отпра­вил­ся на лод­ке вниз по Кса­ри – до горо­да Джа­ре­на, чьи сте­ны укра­ше­ны плит­ка­ми раз­но­цвет­но­го оник­са. Но сол­да­ты в Джа­рене под­ня­ли меня на смех и про­гна­ли прочь. С таким же успе­хом бро­дил я и по мно­гим дру­гим горо­дам. Я видел Сте­фе­лос, что лежит ниже вели­ко­го водо­па­да, и про­хо­дил мимо топи, на месте кото­рой неко­гда сто­ял Сар­нат. Я посе­тил Траю, Илар­нек и Када­те­рон на изви­ли­стой реке Эй, дол­го жил в Олат­тоэ, что в зем­ле Ломар. Жела­ю­щих послу­шать меня все­гда наби­ра­лось немно­го. И пото­му я уве­рен, что при­вет и лас­ка ждут меня толь­ко в Эйре, горо­де из мра­мо­ра и изу­мру­дов, где когда-то цар­ство­вал мой отец. Мы вме­сте будем искать Эйру. Одна­ко я согла­сен с тобой: нам не меша­ло бы посе­тить и бла­го­сло­вен­но-лют­не­вый город Оонаи за Кар­ти­ан­ским хреб­том. Он и впрямь может ока­зать­ся Эйрой, хотя я не думаю, что это так. Кра­со­ту Эйры невоз­мож­но вооб­ра­зить, и никто не в состо­я­нии гово­рить о ней без вос­тор­га. А об Оонаи пере­шеп­ты­ва­ют­ся одни толь­ко кара­ван­щи­ки, да еще и пло­то­яд­но ухмы­ля­ют­ся при этом.

На зака­те Ира­нон и юный Ром­нод поки­ну­ли Телос и дол­гое вре­мя стран­ство­ва­ли по зеле­ным хол­мам и тени­стым лесам. Тру­ден и запу­тан был их путь. Каза­лось, нико­гда им не прий­ти в Оонаи, город лют­ни и тан­ца. Но в сумер­ках, когда высы­па­ли звез­ды, Ира­нон заво­дил пес­ню об Эйре и ее кра­со­тах, Ром­нод же вни­мал ему, и оба чув­ство­ва­ли себя на ред­кость счаст­ли­вы­ми. Они пита­лись фрук­та­ми и крас­ны­ми яго­да­ми и не заме­ча­ли тече­ния вре­ме­ни, а меж­ду тем про­шло, долж­но быть, мно­го лет. Малень­кий Ром­нод замет­но вытя­нул­ся, голос его теперь зву­чал ниже, но Ира­нон оста­вал­ся все тем же и по-преж­не­му укра­шал свои золо­ти­стые воло­сы вино­град­ной лозой и аро­мат­ны­ми смо­ла­ми лесов. И при­шло вре­мя, когда Ром­нод стал выгля­деть стар­ше Ира­но­на. А ведь был он очень юн при пер­вой их встре­че на бере­гу лени­вой, оде­той в камень Зуро, где он сидел и искал веточ­ки с набух­ши­ми поч­ка­ми.

Но вот одна­жды в пол­но­лу­ние пут­ни­ки взо­шли на высо­кий гор­ный гре­бень и взгля­ну­ли вниз на мири­а­ды огней Оонаи. Неда­ром селяне гово­ри­ли им, что они были уже совсем близ­ко от горо­да. Тут понял Ира­нон, что это не его род­ная Эйра. Огни Оонаи были совсем дру­ги­ми рез­ки­ми и сле­пя­щи­ми, тогда как в Эйре они све­ти­ли мяг­ко и вол­шеб­но, подоб­но лун­но­му све­ту, пере­ли­ва­ю­ще­му­ся на полу под­ле окна, у кото­ро­го мать Ира­но­на неко­гда уба­ю­ки­ва­ла его сво­ей колы­бель­ной. Но так или ина­че, Оонаи был горо­дом лют­ни и тан­ца, а пото­му спу­сти­лись Ира­нон с Ром­но­дом по кру­то­му скло­ну, что­бы отыс­кать людей, кото­рым пес­ни и меч­ты доста­ви­ли бы радость.

Едва вошли они в город, как ока­за­лись в тол­пе браж­ни­ков, что в вен­ках из роз бро­ди­ли из дома в дом, све­ши­ва­лись с бал­ко­нов и выгля­ды­ва­ли из окон.

Они усерд­но вни­ма­ли пес­ням Ира­но­на. Когда же он кон­чил петь, то они осы­па­ли его цве­та­ми и апло­дис­мен­та­ми. Тогда нена­дол­го уве­ро­вал Ира­нон, что нашел нако­нец тех, кто думал и чув­ство­вал подоб­но ему само­му, хотя город этот нико­гда не мог бы срав­нить­ся кра­со­тою с неза­бвен­ной Эйрой. На рас­све­те же огля­дел­ся Ира­нон по сто­ро­нам, и его охва­ти­ло смя­те­ние, ибо купо­ла Оонаи не сия­ли золо­том, а были серы­ми и мрач­ны­ми, а горо­жане были блед­ны­ми от гуль­бы, тупы­ми от вина и даже отда­лен­но не напо­ми­на­ли луче­зар­ных жите­лей Эйры. Но посколь­ку эти люди осы­па­ли его цве­та­ми и апло­ди­ро­ва­ли его пес­ням, Ира­нон решил остать­ся в горо­де, а вме­сте с ним и Ром­нод, кото­ро­му по душе при­шлись шум­ные пируш­ки. Теперь он посто­ян­но носил в воло­сах мирт и розы.

Часто пел Ира­нон весе­лым гуля­кам по ночам, но, как и рань­ше, был увен­чан лишь лозой из гор­ных лесов и никак не мог забыть мра­мор­ных улиц Эйры и кри­сталь­ной чисто­ты Нит­ры. Пел он и в чер­то­гах монар­ха, сте­ны кото­рых были изу­кра­ше­ны фрес­ка­ми. Стоя на хру­сталь­ном воз­вы­ше­нии над зер­каль­ным полом, пени­ем сво­им он рож­дал в вооб­ра­же­нии слу­ша­те­лей уди­ви­тель­ные кар­ти­ны. Зер­ка­ло пола, каза­лось, отра­жа­ло уже не хмель­ные физио­но­мии пиру­ю­щих, а нечто иное, нечто пре­крас­ное и полу­за­бы­тое. И пове­лел ему царь сбро­сить с плеч сво­их поно­шен­ный пур­пур, и одел пев­ца в атлас и золо­тое шитье, и укра­сил пер­сты его коль­ца­ми зеле­но­го неф­ри­та, а запя­стья – брас­ле­та­ми из сло­но­вой кости. Ноче­вал певец в позо­ло­чен­ной, уве­шан­ной бога­ты­ми гобе­ле­на­ми спальне, на узор­ча­том ложе под цвет­ным шел­ко­вым бал­да­хи­ном. Так жил Ира­нон в Оонаи, горо­де лют­ни и тан­ца. Неиз­вест­но, сколь­ко вре­ме­ни про­вел певец в Оонаи, но вот одна­жды при­вез царь во дво­рец неисто­вых, кру­жив­ших­ся, как волч­ки, тан­цо­ров из Лира­ний­ской пусты­ни и смуг­лых флей­ти­стов из восточ­но­го горо­да Дри­не­на. После это­го на пирах чаще ста­ли бро­сать цве­ты тан­цо­рам и флей­ти­стам, чем пев­цу Ира­но­ну. Ром­нод же, что был малень­ким маль­чи­ком в камен­ном Тело­се, с каж­дым днем ста­но­вил­ся все тупее и черст­вее. Лицо его оплы­ва­ло и крас­не­ло от выпи­то­го вина, он все реже и реже пре­да­вал­ся меч­там и все с мень­шим вооду­шев­ле­ни­ем слу­шал пес­ни това­ри­ща. А Ира­нон стал тих и печа­лен, но по вече­рам все так же не уста­вал повест­во­вать об Эйре, горо­де из мра­мо­ра и изу­мру­дов.

Но вот одна­жды ночью Ром­нод, обрюзг­ший и крас­но­ли­цый, уку­тан­ный в выши­тые мака­ми шел­ка, тяже­ло захри­пел на сво­ем затра­пез­ном ложе и в жут­ких кор­чах скон­чал­ся. В это вре­мя Ира­нон, все такой же блед­ный и строй­ный, тихо пел само­му себе пес­ни, сидя в даль­нем углу. Когда же певец оро­сил сле­за­ми моги­лу дру­га и осы­пал ее зеле­ны­ми рас­пус­ка­ю­щи­ми­ся вет­вя­ми, столь милы­ми преж­де серд­цу Ром­но­да, он сбро­сил с себя шел­ка и пыш­ные укра­ше­ния и ушел прочь из Оонаи, горо­да лют­ни и тан­ца. Он поки­нул город все­ми забы­тый, никем не заме­чен­ный, обла­чив­шись в свой рва­ный пур­пур – тот самый, в кото­ром при­шел когда-то, увен­чан­ный све­жи­ми лоза­ми с гор. Он ушел на зака­те и сно­ва пустил­ся на поис­ки сво­ей род­ной зем­ли и людей, что вос­хи­ти­лись бы его меч­та­ми и пес­ня­ми. В горо­дах Сидат­рии и в зем­лях, что лежат за пусты­ней Бна­зик, над его вет­хо­за­вет­ны­ми пес­ня­ми и поно­шен­ным пур­пур­ным оде­я­ни­ем вовсю поте­ша­лись дети. А Ира­нон все так же оста­вал­ся моло­дым и носил вен­ки в соло­мен­ных воло­сах, и все так же вос­пе­вал Эйру, усла­ду про­шло­го и надеж­ду буду­ще­го.

Одна­жды вече­ром вышел он к убо­гой хижине дрях­ло­го пас­ту­ха, гряз­но­го и сог­бен­но­го, кото­рый пас свое ста­до на каме­ни­стом склоне над зыбу­чи­ми пес­ка­ми и боло­та­ми. Обра­тил­ся к нему Ира­нон, как и ко мно­гим дру­гим:

– Не под­ска­жешь ли ты мне путь к Эйре, горо­ду из мра­мо­ра и изу­мру­дов, где про­те­ка­ет кри­сталь­но чистая Нит­ра и где пере­ка­ты кро­хот­ной Крэй поют свои пес­ни цве­ту­щим хол­мам и долам, порос­шим кипа­ри­са­ми?

Услы­шав это, пас­тух при­сталь­но и как-то стран­но вгля­дел­ся в Ира­но­на, буд­то вспо­ми­ная что-то очень дале­кое, зате­рян­ное во вре­ме­ни. Он при­сталь­но рас­смот­рел каж­дую чер­точ­ку обли­ка незна­ком­ца, не обой­дя вни­ма­ни­ем и золо­ти­стые воло­сы, и венок из вино­град­ных листьев. Но был он стар и, пока­чав голо­вой, отве­тил:

– О пут­ник, я и в самом деле слы­шал это назва­ние – Эйра – и дру­гие, о кото­рых гово­рил ты. Но воз­вра­ща­ют­ся они ко мне из бес­ко­неч­но дале­кой пусты­ни про­жи­тых лет. Слы­шал я их еще в дале­ком дет­стве из уст това­ри­ща по играм, маль­чи­ка из нищей семьи, склон­но­го к стран­ным меч­та­ни­ям. Он, быва­ло, спле­тал длин­ные пове­сти о луне, и цве­тах, и запад­ном вет­ре. Мы часто сме­я­лись над ним, ибо мы-то зна­ли его с само­го рож­де­ния. Он же вооб­ра­жал себя сыном царя. Был он очень хорош собой, совсем как ты, но все­гда был полон глу­пых и стран­ных фан­та­зий. Он поки­нул дом совсем малень­ким, что­бы най­ти кого-нибудь, кто захо­тел бы выслу­шать его пес­ни и пове­рить в его меч­ты. Как часто пел он мне о даль­них стра­нах, коих не было и в помине, и о раз­ных невоз­мож­ных вещах. Часто он рас­ска­зы­вал мне об Эйре, и о реке Нит­ре, и о пере­ка­тах кро­хот­ной Крэй. Там, как он утвер­ждал, был он неко­гда прин­цем, хотя мы-то зна­ли его от рож­де­ния. Нет и не было нико­гда ни мра­мор­но­го горо­да Эйры, ни тех, кто хотел бы най­ти усла­ду в его стран­ных пес­нях. Раз­ве что это было в меч­тах мое­го дру­га дет­ства – а зва­ли его Ира­но­ном, – но он дав­но и бес­след­но про­пал.

В сумер­ках, когда на небо­сво­де зажи­га­лись одна за дру­гой звез­ды, а луна про­ли­ва­ла на боло­то сия­ние, похо­жее на то, что пред­ста­ет гла­зу ребен­ка, кото­ро­го на ночь ука­чи­ва­ет мать, шел в глу­би­ну смер­то­нос­ных зыбей ста­рик. Был он в рва­ном пур­пур­ном пла­ще, голо­ва его была увен­ча­на высох­ши­ми вино­град­ны­ми листья­ми. При­сталь­но вгля­ды­вал­ся он вдаль, буд­то высмат­ри­вая впе­ре­ди золо­че­ные купо­ла пре­крас­но­го ска­зоч­но­го горо­да, где люди еще верят в меч­ты. Той ночью веч­но юная и пре­крас­ная мело­дия пере­ста­ла зву­чать в повзрос­лев­шем мире.