Говард Филлипс Лавкрафт

МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА

(The Music of Erich Zann)
Напи­са­но в 1921 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод А. Вол­ко­ва

////

Я тща­тель­ней­шим обра­зом изу­чил кар­ты горо­да, но так и не смог обна­ру­жить на них Rue d’Auseil. При­чем я поль­зо­вал­ся не толь­ко совре­мен­ны­ми кар­та­ми — ведь назва­ния могут менять­ся. Поэто­му я не обо­шел вни­ма­ни­ем ни один из ста­рин­ных угол­ков той части горо­да; я лич­но осмот­рел каж­дую ули­цу, неза­ви­си­мо от ее назва­ния, если она хотя бы отда­лен­но напо­ми­на­ла ту, кото­рую я знал как Rue d’Auseil. Но все мои уси­лия были тщет­ны — к сты­ду сво­е­му, мне так и не уда­лось отыс­кать ни дом, ни ули­цу, ни даже рай­он, где я послед­ние несколь­ко меся­цев сво­е­го полу­ни­щен­ско­го сту­ден­че­ско­го суще­ство­ва­ния (я изу­чал мета­фи­зи­ку в уни­вер­си­те­те) слу­шал музы­ку Эри­ха Цан­на.

Про­ва­лы в памя­ти меня не удив­ля­ют, ибо мое здо­ро­вье — и душев­ное, и телес­ное — ока­за­лось силь­но подо­рван­ным за то вре­мя, пока я про­жи­вал на Rue d’Auseil; насколь­ко я пом­ню, я не при­гла­шал туда нико­го из сво­их немно­го­чис­лен­ных зна­ко­мых. Но то, что я никак не могу отыс­кать это место, удив­ля­ет и обес­ку­ра­жи­ва­ет меня: отту­да до уни­вер­си­те­та все­го-то пол­ча­са ходь­бы, да и сама ули­ца при­ме­ча­тель­на таки­ми осо­бен­но­стя­ми, какие, раз уви­дев, едва ли забу­дешь впо­след­ствии. Одна­ко мне так и не встре­тил­ся хоть кто-нибудь, видев­ший Rue d’Auseil.

Она рас­по­ла­га­лась по ту сто­ро­ну тем­ной реки, по бере­гам кото­рой тяну­лись кру­то­стен­ные кир­пич­ные пак­гау­зы с под­сле­по­ва­ты­ми окош­ка­ми, а бере­га эти соеди­нял тяже­лый и мрач­ный камен­ный мост. Воз­ле реки все­гда сто­я­ла тень, слов­но дым с ближ­них фаб­рик навек закрыл собою солн­це. Кро­ме того, от реки исхо­дил гни­лой запах, и тако­го зло­во­ния мне боль­ше нигде не дово­ди­лось встре­чать; воз­мож­но, когда-нибудь имен­но оно помо­жет мне отыс­кать то место — я навер­ня­ка сра­зу же узнаю этот запах. За мостом начи­на­лись моще­ные булыж­ни­ком узкие улоч­ки с рель­са­ми, а затем шел подъ­ем — пона­ча­лу поло­гий, но ста­но­вив­ший­ся неве­ро­ят­но кру­тым в рай­оне самой Rue d’Auseil. Нико­гда еще не дово­ди­лось мне видеть столь узкой и кру­той ули­цы. Она явля­ла собой почти что гор­ный утес: по такой не про­едешь ни на машине, ни на повоз­ке; места­ми она пре­вра­ща­лась в гигант­скую лест­ни­цу, а на вер­шине закан­чи­ва­лась высо­кой сте­ной, уви­той плю­щом. Вымо­ще­на она была неров­но: где камен­ны­ми пли­та­ми, где булыж­ни­ком, а кое-где про­гля­ды­ва­ла голая зем­ля с чах­лой, зеле­но­ва­то-серой тра­вой. Высо­кие, ост­ро­вер­хие дома были пора­зи­тель­но ста­ры­ми и опас­но кре­ни­лись фаса­дом, зад­ней или боко­вой сто­ро­ной. Ино­гда два дома, сто­я­щие напро­тив и оба кре­ня­щи­е­ся впе­ред, почти сопри­ка­са­лись вер­ха­ми и обра­зо­вы­ва­ли нечто вро­де арки; при этом они, конеч­но же, созда­ва­ли вни­зу посто­ян­ную густую тень. Неко­то­рые про­ти­во­по­лож­ные дома были соеди­не­ны завис­ши­ми над ули­цей мости­ка­ми.

Оби­та­те­ли ули­цы про­из­ве­ли на меня весь­ма стран­ное впе­чат­ле­ние. При­чи­на — как я думал спер­ва — заклю­ча­лась в их необы­чай­ной скрыт­но­сти и мол­ча­ли­во­сти; одна­ко позд­нее я объ­яс­нил это тем, что все они были глу­бо­ки­ми ста­ри­ка­ми. Ума не при­ло­жу, как меня уго­раз­ди­ло посе­лить­ся в подоб­ном месте, одна­ко я тогда был про­сто сам не свой. До того я сме­нил нема­ло нищен­ских камо­рок, отку­да меня неиз­мен­но высе­ля­ли, ибо мне было нечем пла­тить; в кон­це кон­цов мне под­вер­ну­лось это шат­кое жили­ще на Rue d’Auseil, вла­дель­цем кое­го являл­ся пара­ли­тик по име­ни Блан­до. То был тре­тий — если счи­тать от верх­ней части ули­цы — дом, и высо­той он пре­вос­хо­дил все про­чие.

Моя ком­на­та рас­по­ла­га­лась на шестом эта­же, где была един­ствен­ной оби­та­е­мой, да и во всем доме почти не было жиль­цов. В первую же ночь я услы­шал стран­ную музы­ку; она доно­си­лась отку­да-то свер­ху, из-под самой кры­ши. На сле­ду­ю­щий день я рас­спро­сил хозя­и­на, ста­ро­го Блан­до, и вот что он мне отве­тил: навер­ху, в ман­сар­де, живет немец, стран­ный немой ста­рик, назвав­ший­ся Эри­хом Цан­ном; вече­ра­ми он игра­ет на вио­ле в оркест­ри­ке како­го-то деше­во­го варье­те; ноча­ми, по воз­вра­ще­нии с рабо­ты, Цан­ну хоте­лось играть дома, а пото­му он и выбрал себе эту изо­ли­ро­ван­ную высо­кую чер­дач­ную ком­на­ту с одним слу­хо­вым окном — оно было един­ствен­ной точ­кой на всей ули­це, отку­да откры­ва­лась пано­ра­ма скло­на, начи­нав­ше­го­ся за тупи­ко­вой сте­ной.

С тех пор я слы­шал игру Цан­на каж­дую ночь, и хотя музы­ка его не дава­ла мне спать, она зача­ро­вы­ва­ла меня сво­им необыч­ным зву­ча­ни­ем. Я сла­бо раз­би­рал­ся в искус­стве, одна­ко был уве­рен, что истор­га­е­мые Цан­ном зву­ки не похо­ди­ли ни на какие дру­гие, слы­шан­ные мною преж­де, из чего я заклю­чил, что он был весь­ма ори­ги­наль­ным и ода­рен­ным ком­по­зи­то­ром. Чем доль­ше я слу­шал, тем боль­ше пора­жал­ся и нако­нец через неде­лю решил позна­ко­мить­ся со ста­ри­ком.

Одна­жды позд­но вече­ром, когда Цанн воз­вра­щал­ся из варье­те, я оста­но­вил его в кори­до­ре и ска­зал, что хотел бы позна­ко­мить­ся с ним и попри­сут­ство­вать на его ноч­ном домаш­нем кон­цер­те. Музы­кант ока­зал­ся худым, суту­лым чело­веч­ком с голу­бы­ми гла­за­ми, фан­та­сти­че­ским лицом сати­ра и доволь­но боль­шой лыси­ной; одеж­да его была силь­но поно­ше­на. Пер­вые же мои сло­ва, похо­же, рас­сер­ди­ли и испу­га­ли его, одна­ко, видя, что я настро­ен дру­же­люб­но, он все же смяг­чил­ся и неохот­но дал знак сле­до­вать за ним по тем­ной, скри­пу­чей и шат­кой лест­ни­це на чер­дак. Ком­на­та его — а их было все­го две в этой ман­сар­де под кру­то ухо­дя­щей вверх кры­шей — рас­по­ла­га­лась на запад­ной сто­роне и един­ствен­ным окош­ком смот­ре­ла на высо­кую сте­ну, кото­рой закан­чи­ва­лась ули­ца. Поме­ще­ние было на удив­ле­ние про­стор­ным и каза­лось еще про­стор­нее из-за край­ней ску­до­сти обста­нов­ки, кото­рая заклю­ча­лась в узкой желез­ной кро­ва­ти, гряз­ном умы­валь­ни­ке, неболь­шом сто­ли­ке, про­стор­ном книж­ном шка­фе, метал­ли­че­ском пюпит­ре и трех ста­рин­ных сту­льях. На полу были в бес­по­ряд­ке сва­ле­ны в кучу нот­ные листы. Сте­ны были обши­ты про­сты­ми дос­ка­ми без малей­ших сле­дов шту­ка­тур­ки; из-за оби­лия пыли и пау­ти­ны ком­на­та каза­лась ско­рее нежи­лой, чем оби­та­е­мой. Оче­вид­но, пред­став­ле­ния о кра­со­те у Эри­ха Цан­на цели­ком отно­си­лись к миру, дале­ко­му от повсе­днев­ных забот — миру его фан­та­зии.

Зна­ком пред­ло­жив мне сесть, немой ста­рик запер дверь, опу­стил мас­сив­ный дере­вян­ный засов и зажег све­чу, доба­вив ее свет к све­ту той, кото­рую он при­нес с собой. Затем открыл изъ­еден­ный молью футляр, извлек из него вио­лу и устро­ил­ся вме­сте с инстру­мен­том на един­ствен­ном более-менее удоб­ном сту­ле. Пюпит­ром он поль­зо­вать­ся не стал, играл по памя­ти, выбрав то, что счел нуж­ным, и, тем не менее, на целый час окол­до­вал меня див­ны­ми, неве­до­мы­ми зву­ка­ми долж­но быть, то были мело­дии его соб­ствен­но­го сочи­не­ния. Чело­век, несве­ду­щий в музы­каль­ных тон­ко­стях, не в состо­я­нии пол­но опи­сать их сло­ва­ми. Отча­сти это похо­ди­ло на фугу с заво­ра­жи­ва­ю­щи­ми повто­ре­ни­я­ми пас­са­жей, при­чем, как я заме­тил, мело­дия была начи­сто лише­на тех стран­ных зву­ков, какие мне дово­ди­лось слы­шать по ночам преж­де.

Я запом­нил кое-какие отрыв­ки из его преж­них про­из­ве­де­ний и частень­ко напе­вал и насви­сты­вал их себе под нос как умел; когда же ста­рик в кон­це кон­цов отло­жил в сто­ро­ну смы­чок, я попро­сил испол­нить что-нибудь из тех мело­дий. Но сто­и­ло ему услы­шать мою прось­бу, как с его мор­щи­ни­сто­го сати­ро­по­доб­но­го лица сле­те­ло выра­же­ние ску­ча­ю­ще­го спо­кой­ствия, сохра­няв­ше­е­ся в тече­ние все­го это­го соль­но­го кон­цер­та, и вновь появи­лось все то же стран­ное соче­та­ние рас­сер­жен­но­сти и испу­га, кото­рое я впер­вые отмстил, заго­во­рив со ста­ри­ком. Я попы­тал­ся было наста­и­вать на сво­ей прось­бе, не слиш­ком обра­щая вни­ма­ние на стар­че­ские капри­зы; попро­бо­вал даже настро­ить его на соот­вет­ству­ю­щий лад. Для чего про­сви­стел неко­то­рые из при­чуд­ли­вых мело­дий, услы­шан­ных про­шлой ночью. Но все мои попыт­ки про­дли­лись лишь несколь­ко мгно­ве­ний, ибо как толь­ко немой музы­кант узнал эти мело­дии, лицо его неопи­су­е­мо иска­зи­лось, он вски­нул пра­вую руку и холод­ной кост­ля­вой ладо­нью закрыл мне рот, пре­рвав мой неуме­лый свист. Затем он повел себя еще более зага­доч­но, бро­сив испу­ган­ный взгляд на един­ствен­ное зана­ве­шен­ное окош­ко, слов­но опа­сал­ся како­го-то незва­но­го гостя. Пове­де­ние его каза­лось абсурд­ным вдвойне, посколь­ку ман­сар­да была совер­шен­но недо­ступ­на, будучи рас­по­ло­же­на очень высо­ко над все­ми при­ле­га­ю­щи­ми кры­ша­ми — так высо­ко, что, по сло­вам кон­сьер­жа Блан­до, это слу­хо­вое окно явля­лось един­ствен­ной точ­кой на всей кру­той ули­це, отку­да мож­но было загля­нуть за тупи­ко­вую сте­ну.

Теперь, когда ста­рик бро­сил взгляд на окно, я вспом­нил те сло­ва и ощу­тил вне­зап­ное жела­ние, почти при­хоть, выгля­нуть нару­жу и полю­бо­вать­ся широ­кой, голо­во­кру­жи­тель­ной пано­ра­мой зали­тых лун­ным све­том крыш и город­ских огней там, за сте­ной — ведь из всех оби­та­те­лей Rue d’Auseil видеть это мог толь­ко он, непо­нят­ный, раз­дра­жи­тель­ный музы­кант. Я дви­нул­ся к окну и совсем уже собрал­ся отдер­нуть неле­пые зана­вес­ки, когда немой ста­рик, пере­пу­ган­ный и разо­злен­ный пуще преж­не­го, сно­ва кинул­ся ко мне; на сей раз он мотал голо­вой в сто­ро­ну две­ри и, судо­рож­но вце­пив­шись в меня обе­и­ми рука­ми, силил­ся оття­нуть прочь от окна. На сей раз я почув­ство­вал непод­дель­ное отвра­ще­ние к него­сте­при­им­но­му хозя­и­ну ком­на­ты и велел ему отпу­стить меня, ска­зав, что сей­час же уйду сам. Хват­ка его слег­ка ослаб­ла, он заме­тил, что я оскорб­лен и уни­жен, и его соб­ствен­ный гнев стал сти­хать. Он опять сжал меня, но теперь это было дру­же­ское пожа­тие; он уса­дил меня на стул, после чего с тоск­ли­вым видом под­сел к захлам­лен­но­му сто­лу и при­нял­ся писать каран­да­шом какое-то длин­ное пись­мо.

Нако­нец он вру­чил мне свое посла­ние (оно было состав­ле­но на выму­чен­ном фран­цуз­ском язы­ке — как обыч­но полу­ча­ет­ся у ино­стран­цев), в кото­ром при­зы­вал к тер­пи­мо­сти и про­ще­нию. В нем Цанн объ­яс­нял, что он стар и оди­нок, что его муча­ют непо­нят­ные стра­хи и нерв­ные рас­строй­ства, свя­зан­ные с музы­кой и чем-то еще. Ему понра­ви­лось, что сего­дня у него был такой слу­ша­тель; он при­гла­шал меня захо­дить в буду­щем и про­сил не осуж­дать его при­чу­ды. Он совер­шен­но не мог испол­нять свои стран­ные сочи­не­ния на пуб­ли­ке и не выно­сил слу­шать, как их испол­ня­ют дру­гие; он так­же не выно­сил, когда кто-либо тро­гал что-нибудь в его ком­на­те. До наше­го раз­го­во­ра там, в кори­до­ре, он не подо­зре­вал, что я у себя в ком­на­те могу слы­шать, как он игра­ет по ночам, поэто­му теперь он пред­ла­гал мне дого­во­рить­ся с Блан­до и пере­ехать ниже, где мне ниче­го не будет слыш­но, а раз­ни­цу в опла­те он обе­щал воз­ме­стить.

По мере того, как я рас­шиф­ро­вы­вал едва понят­ное фран­цуз­ское пись­мо, я все боль­ше про­ни­кал­ся сочув­стви­ем к его авто­ру: ста­рик был жерт­вой телес­ных и душев­ных стра­да­ний, как и я; а заня­тия мета­фи­зи­кой научи­ли меня доб­ро­те. В тишине от окна донес­ся едва слыш­ный звук — долж­но быть, ста­вень задро­жал от поры­ва ноч­но­го вет­ра — и я поче­му-то вдруг вздрог­нул почти так же силь­но, как Эрих Цанн. Дочи­тав пись­мо, я пожал музы­кан­ту руку, и мы рас­ста­лись дру­зья­ми. На сле­ду­ю­щий день Блан­до выде­лил мне более доро­гую ком­на­ту на чет­вер­том эта­же. Мои­ми сосе­дя­ми сле­ва и спра­ва ока­за­лись пожи­лой ростов­щик и солид­ный мастер-обой­щик. На пятом эта­же жиль­цов не было.

Вско­ре я обна­ру­жил, что Цанн отнюдь не жаж­дет мое­го обще­ства — во вся­ком слу­чае при наших после­ду­ю­щих встре­чах он нико­гда боль­ше не выка­зы­вал той горяч­но­сти, с какой ранее уго­ва­ри­вал меня пере­ехать ниже. Он не звал меня к себе, а когда я все-таки захо­дил, ста­рик явно нерв­ни­чал и играл бес­по­кой­но. Это все­гда слу­ча­лось по ночам, ибо днем он спал и нико­го к себе не впус­кал. Я не испы­ты­вал к нему боль­шо­го рас­по­ло­же­ния, хотя и чер­дак, и стран­ная музы­ка необъ­яс­ни­мым обра­зом мани­ли меня к себе. Во мне посе­ли­лось необыч­ное жела­ние: бро­сить взгляд из того слу­хо­во­го окна на неви­дан­ный досе­ле пей­заж за сте­ной — туда, где дол­жен был нахо­дить­ся про­ти­во­по­лож­ный склон хол­ма с бле­стя­щи­ми кры­ша­ми и шпи­ля­ми. Одна­жды вече­ром, когда Цанн играл в сво­ем варье­те, я под­нял­ся к ман­сар­де, но дверь в его ком­на­ту была запер­та.

Мне уда­лось толь­ко одно: под­слу­шать, как немой ста­рик игра­ет по ночам. Сна­ча­ла я про­кра­ды­вал­ся на шестой этаж, где жил преж­де, а затем осме­лел настоль­ко, что начал под­ни­мать­ся по скри­пу­чей лест­ни­це до самой ман­сар­ды. Там, в узком кори­до­ре, воз­ле запер­той на засов две­ри с при­кры­той чем-то изнут­ри замоч­ной сква­жи­ной, я часто слы­шал зву­ки, кото­рые напол­ня­ли меня неизъ­яс­ни­мым ужа­сом. Вме­сте со смут­ным бес­по­кой­ством у меня воз­ни­ка­ло ощу­ще­ние какой-то мрач­ной тай­ны. Сами зву­ки нель­зя было назвать жут­ки­ми — вовсе нет; но они обла­да­ли каким-то незем­ным, нече­ло­ве­че­ским свой­ством, а вре­ме­на­ми пере­хо­ди­ли в под­лин­ное мно­го­го­ло­сье, и с тру­дом вери­лось, что на это спо­со­бен один испол­ни­тель. Эрих Цанн, без­услов­но, был гени­ем, обла­дав­шим необуз­дан­ной твор­че­ской фан­та­зи­ей. Про­тек­ли неде­ли, музы­ка дела­лась все более дикой и стран­ной, а вид у ста­ри­ка, меж­ду тем, ста­но­вил­ся все более измож­ден­ным и затрав­лен­ным — на него было жал­ко смот­реть. Теперь он вовсе пере­стал пус­кать меня к себе и сто­ро­нил­ся, когда нам слу­ча­лось встре­тить­ся на лест­ни­це.

И вот одна­жды ночью, когда я в оче­ред­ной раз под­слу­ши­вал у две­ри, визг­ли­вые зву­ки вио­лы раз­рос­лись до нево­об­ра­зи­мо­го шума, и эта дья­воль­ская како­фо­ния навер­ня­ка лиши­ла бы меня остат­ков разу­ма, если бы вслед за тем из ком­на­ты не донес­ся жалоб­ный стон — дока­за­тель­ство того, что там про­ис­хо­ди­ло нечто поис­ти­не ужас­ное. То было жут­кое мыча­ние, какое может вырвать­ся толь­ко у немо­го и толь­ко в мину­ту вели­чай­ше­го стра­ха или невы­но­си­мой боли. Я заба­ра­ба­нил в дверь, но мне никто не отве­тил. Тогда я стал ждать в тем­ном кори­до­ре, дро­жа от холо­да и стра­ха — и через неко­то­рое вре­мя услы­шал, как несчаст­ный музы­кант пыта­ет­ся под­нять­ся с пола, опи­ра­ясь на стул. Я поду­мал, что ста­рик очнул­ся от како­го-то обмо­ро­ка или при­пад­ка; тогда я вновь засту­чал в дверь, выкри­ки­вая свое имя, что­бы не напу­гать его. Было слыш­но, как Цанн невер­ны­ми шага­ми при­бли­зил­ся к окну, закрыл ста­вень и сколь­зя­щую раму, затем, спо­ты­ка­ясь, добрел до две­ри и кое-как открыл ее, дабы впу­стить меня. На сей раз он был искренне рад видеть меня: его иска­жен­ное лицо облег­чен­но раз­гла­ди­лось, он цеп­лял­ся за мой сюр­тук, точ­но ребе­нок за мате­рин­скую юбку.

Весь дро­жа, бед­ный ста­рик уса­дил меня на стул и сам опу­стил­ся на дру­гой, воз­ле кото­ро­го на полу лежа­ли бро­шен­ные вио­ла и смы­чок. Он сидел почти непо­движ­но, изред­ка кивая голо­вой, и, каза­лось, к чему-то испу­ган­но и напря­жен­но при­слу­ши­вал­ся. Нако­нец, буд­то удо­вле­тво­рив­шись услы­шан­ным, он пере­сел к сто­лу, напи­сал корот­кую запис­ку и вру­чил мне, а сам вновь при­нял­ся тороп­ли­во писать. В запис­ке он умо­лял меня ради все­го свя­то­го и ради мое­го же любо­пыт­ства тер­пе­ли­во подо­ждать, пока он подроб­но изло­жит по-немец­ки все о том ужас­ном и сверхъ­есте­ствен­ном, что неот­ступ­но его пре­сле­ду­ет. И я ждал, а каран­даш немо­го все бегал и бегал по бума­ге. Мину­ло око­ло часа: мое ожи­да­ние затя­ги­ва­лось, ста­рик лихо­ра­доч­но про­дол­жал писать, стоп­ка гото­вых листов все рос­ла, и вдруг я заме­тил, что Цанн вздрог­нул, как буд­то от эха чудо­вищ­но­го уда­ра. И точ­но он смот­рел на зана­ве­шен­ное окно и при­слу­ши­вал­ся, содро­га­ясь от ужа­са. Тут, как мне смут­но пока­за­лось, и я рас­слы­шал какой-то звук: в нем не было ниче­го жут­ко­го, он боль­ше похо­дил на очень низ­кую и бес­ко­неч­но дале­кую ноту — ее мог бы испол­нить музы­кант в одном из сосед­них домов или в каком-нибудь из жилищ по ту сто­ро­ну высо­кой сте­ны, загля­нуть за кото­рую мне так и не уда­лось. На Цан­на же этот звук подей­ство­вал страш­ным обра­зом: он выро­нил каран­даш, рез­ко под­нял­ся, схва­тил вио­лу и напол­нил ноч­ной эфир самой неисто­вой сво­ей музы­кой, какую я когда-либо слы­шал — за выче­том тех недав­них момен­тов у запер­той две­ри.

У меня не най­дет­ся слов опи­сать игру Эри­ха Цан­на в ту кош­мар­ную ночь. Вся жуть, пере­жи­тая мной нака­нуне, не шла ни в какое срав­не­ние с тем, что тво­ри­лось в ком­на­те в тот момент, ибо на сей раз я видел лицо ста­ри­ка и явствен­но созна­вал, что сей­час он игра­ет исклю­чи­тель­но из стра­ха. Цанн пытал­ся про­из­ве­сти как мож­но боль­ше шума, заглу­шить или отве­сти от себя нечто; и хотя я не знал, что имен­но, но чув­ство­вал, что это было нечто страш­ное. Музы­ка ста­но­ви­лась все более нече­ло­ве­че­ской, безум­ной и беше­ной, но при этом сохра­ня­ла все свой­ства под­лин­ной гени­аль­но­сти, кото­рой, несо­мнен­но, обла­дал зага­доч­ный ста­рик. Я уло­вил мело­дию — то был чар­даш, излюб­лен­ный танец в тогдаш­них варье­те; в какой- то миг мне при­шло в голо­ву, что я впер­вые слы­шу, как Цанн испол­ня­ет не соб­ствен­ное сочи­не­ние.

Все гром­че и гром­че, все безум­нее и безум­нее завы­ва­ла и взвиз­ги­ва­ла отча­ян­ная вио­ла. Пот гра­дом катил с музы­кан­та. Как в кош­мар­ном сне, ста­рик по-обе­зья­ньи дер­гал­ся, не отры­вая дико­го взгля­да от зана­ве­шен­но­го окна. Его исступ­лен­ная музы­ка почти явствен­но рисо­ва­ла мне фигу­ры тем­ных сати­ров и вак­ха­нок, беше­но кру­тя­щих­ся в без­дон­ном кру­го­во­ро­те дыма, обла­ков и мол­ний. А затем мне почу­дил­ся дру­гой звук, исхо­див­ший не от вио­лы — он был прон­зи­тель­нее, про­тяж­нее, шел изда­ле­ка, с запа­да, и недву­смыс­лен­но пере­драз­ни­вал Цан­на.

В этот миг задро­жал ста­вень: дико завыл ноч­ной ветер, слов­но в ответ на истош­ную музы­ку, нес­шу­ю­ся из ком­на­ты. Теперь вио­ла бук­валь­но бес­но­ва­лась и истор­га­ла такие зву­ки, каких я нико­гда не думал услы­шать от это­го инстру­мен­та. Ста­вень задро­жал гром­че, рас­крыл­ся сам собой и захло­пал об окон­ную раму. Затем от его настой­чи­вых уда­ров вдре­без­ги раз­би­лось стек­ло, и в ком­на­ту ворвал­ся холод­ный ветер, от кото­ро­го затре­ща­ли све­чи и на сто­ле заше­ле­сте­ли листы бума­ги — на них Цанн опи­сы­вал свою страш­ную тай­ну. Я посмот­рел на ста­ри­ка: он уже пере­стал заме­чать что-либо вокруг себя. Его голу­бые гла­за выпу­чи­лись, остек­ле­не­ли и ниче­го не виде­ли, а неисто­вая игра пре­вра­ти­лась в сле­пую, меха­ни­че­скую, неузна­ва­е­мую вак­ха­на­лию, какую не пере­дать пером.

Вне­зап­ный, силь­нее про­чих, порыв вет­ра под­хва­тил испи­сан­ные листы и увлек к окну. Я попы­тал­ся догнать их, но тщет­но — они уле­те­ли преж­де, чем я добрал­ся до раз­би­то­го стек­ла. Тут мне вспом­ни­лось дав­ниш­нее жела­ние: выгля­нуть из это­го окна, един­ствен­но­го на всей Rue d’Auseil, отку­да мож­но обо­зреть склон за сте­ной и пано­ра­му горо­да вни­зу. Сто­я­ла кро­меш­ная тьма, одна­ко город­ские огни горе­ли все­гда, и я наде­ял­ся раз­гля­деть их даже сквозь пеле­ну дождя и вет­ра. И вот, когда я посмот­рел в это самое высо­кое из чер­дач­ных окон — поза­ди меня шипе­ли све­чи и на пару с ноч­ным вет­ром истош­но завы­ва­ла вио­ла — я не уви­дел ника­ко­го горо­да, ника­ких при­вет­ли­вых огонь­ков на зна­ко­мых ули­цах; там была одна толь­ко бес­ко­неч­ная чер­но­та, фан­та­сти­че­ское про­стран­ство, запол­нен­ное дви­же­ни­ем и музы­кой, несхо­жее ни с чем зем­ным. Я в ужа­се смот­рел в чер­но­ту, и в этот миг ветер задул обе све­чи, и на ста­рин­ную ман­сар­ду опу­сти­лась жут­кая, непро­ни­ца­е­мая мгла; я ока­зал­ся меж­ду хао­сом и адской кру­го­вер­тью сна­ру­жи и дья­воль­ским, захле­бы­ва­ю­щим­ся ноч­ным воем вио­лы внут­ри.

Спо­ты­ка­ясь в тем­но­те, я начал отступ­ле­ние от окна; мне нечем было раз­ве­сти огонь, я наткнул­ся на стол, опро­ки­нул стул и нако­нец ощу­пью добрал­ся до того места, где из тьмы нес­лись зву­ки чудо­вищ­ной, кош­мар­ной музы­ки. Но я, по край­ней мере, мог попы­тать­ся спа­сти себя и Эри­ха Цан­на, какие бы силы мне ни про­ти­во­сто­я­ли. В какой-то момент мне почу­ди­лось, буд­то нечто холод­ное скольз­ну­ло мимо меня, и я вскрик­нул, но крик мой пото­нул в виз­ге вио­лы. Вне­зап­но меня уда­ри­ло беше­но летав­шим по стру­нам смыч­ком, и я понял, что музы­кант где-то рядом. Я наша­рил впе­ре­ди себя спин­ку сту­ла, на кото­ром сидел Цанн, а затем нащу­пал пле­чо ста­ри­ка и силь­но трях­нул, ста­ра­ясь при­ве­сти его в чув­ство.

Отве­та не после­до­ва­ло, и толь­ко вио­ла про­дол­жа­ла бес­но­вать­ся. Я кос­нул­ся ладо­нью голо­вы Цан­на, что­бы оста­но­вить ее меха­ни­че­ское кива­ние, и про­кри­чал ему на ухо, что нам обо­им надо бежать отсю­да, от неве­до­мых сил, тая­щих­ся в тем­но­те. Но ста­рик ниче­го не отве­чал и не при­глу­шал свою неопи­су­е­мую ярост­ную музы­ку, а меж­ду тем по все­му чер­да­ку в тем­но­те и шуме, каза­лось, кру­жат­ся стран­ные пото­ки воз­ду­ха. Кос­нув­шись уха Цан­на, я содрог­нул­ся, еще не пони­мая — отче­го; но уже в сле­ду­ю­щий момент мне все ста­ло ясно — я ощу­тил под ладо­нью непо­движ­ное, ледя­ное, застыв­шее, мерт­вое лицо с остек­ле­нев­ши­ми гла­за­ми, бес­смыс­лен­но уста­вив­ши­ми­ся в пусто­ту. И тогда, чудом наша­рив дверь и тяже­лый дере­вян­ный засов, я опро­ме­тью кинул­ся прочь от тем­но­ты, от это­го суще­ства с остек­ле­нев­ши­ми гла­за­ми, от дья­воль­ско­го воя про­кля­той вио­лы, неистов­ство кото­рой уси­ли­лось еще боль­ше, когда я убе­гал.

Я пры­гал, нес­ся, летел вниз по бес­ко­неч­ным лест­ни­цам погру­жен­но­го во мрак дома; ниче­го не сооб­ра­жая, выско­чил на узкую, кру­тую сту­пен­ча­тую ули­цу со ста­рин­ны­ми обвет­ша­лы­ми дома­ми; загре­мел по сту­пе­ням и булыж­ной мосто­вой к рас­по­ло­жен­ным ниже ули­цам и гни­ю­щей реке, зако­ван­ной в уще­лье­по­доб­ные бере­га; зады­ха­ясь, пере­сек огром­ный тем­ный моет и нако­нец достиг извест­ных всем широ­ких про­спек­тов и буль­ва­ров. Ужас­ные кар­ти­ны это­го бег­ства навсе­гда запе­чат­ле­лись в моей памя­ти. А еще я запом­нил, что ника­ко­го вет­ра не было, на небе сия­ла луна и повсю­ду мер­ца­ло мно­же­ство город­ских огней.

С тех пор мне так и не уда­лось обна­ру­жить Rue d’Auseil, хотя я пред­при­ни­мал тща­тель­ней­шие поис­ки и рас­сле­до­ва­ния. Но я не слиш­ком об этом жалею — ни о том, что не смог най­ти ули­цу, ни о том, что в какой-то нево­об­ра­зи­мой без­дне исчез­ли плот­но испи­сан­ные листы един­ствен­ный ключ к тайне музы­ки Эри­ха Цан­на.

Примечания:

Опуб­ли­ко­ва­но в мар­те 1922 года в The National Amateur, Vol. 44, No. 4, p. 38–40. На рус­ском язы­ке впер­вые опуб­ли­ко­ва­но в кни­ге “В скле­пе” в 1993 году.