Говард Филлипс Лавкрафт

ОН

(He)
Напи­са­но в 1925 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод В. Чер­ных

////

Я уви­дел его бес­сон­ной ночью, кода в отча­я­нии ски­тал­ся по горо­ду, тщась спа­сти свою душу и свои гре­зы. Мой при­езд в Нью-Йорк был ошиб­кой: я искал здесь необы­чай­ных при­клю­че­ний, уди­ви­тель­ных тайн, вос­тор­гов и душев­но­го подъ­ема от запол­нен­ных людь­ми ста­рин­ных уло­чек, что выбе­га­ли из недр забро­шен­ных дво­ров, пло­ща­дей и пор­то­вых при­ча­лов и, после бес­ко­неч­ных блуж­да­ний вновь теря­лись в столь же забро­шен­ных дво­рах, пло­ща­дях и пор­то­вых построй­ках, или сре­ди гигант­ских зда­ний совре­мен­ной архи­тек­ту­ры, угрю­мы­ми вави­лон­ски­ми баш­ня­ми стре­мя­щих­ся ввысь. Вме­сто это­го я пере­жил лишь ужас и подав­лен­ность. Они угро­жа­ли завла­деть мной, сло­мать мою волю, уни­что­жить меня.

Разо­ча­ро­ва­ние при­шло не сра­зу. Впер­вые я уви­дел город с моста, на зака­те вели­че­ствен­ный город и его отра­же­ние в воде: все эти фан­та­сти­че­ские шпи­ли крыш и построй­ки, схо­жие с древни­ми пира­ми­да­ми, высту­па­ю­щие из лило­во­го тума­на, как экзо­ти­че­ские соцве­тия, дабы открыть свою кра­су обла­кам, пыла­ю­щим на закат­ном небо­склоне, и ново­рож­ден­ным звез­дам пер­вен­цам ночи. Затем над зыб­лю­щи­ми­ся вол­на­ми моря одно за дру­гим ста­ли вспы­хи­вать окна, на осве­щен­ной воде мигая, плав­но сколь­зи­ли фона­ри, пение рож­ков и сирен сли­ва­лось в уди­ви­тель­ной, при­чуд­ли­вой гар­мо­нии, и город, оку­тан­ный звезд­ным покры­ва­лом, сам стал испол­нен­ной фан­та­сти­че­ской музы­ки гре­зой.
Гре­зой о чуде­сах Кар­кас­со­на, Самар­кан­да, Эль­до­ра­до и про­чих вели­че­ствен­ных, ска­зоч­ных горо­дах. А потом я блуж­дал по столь милым вооб­ра­же­нию мое­му ста­рин­ным ули­цам узким, кри­вым про­ул­кам и пере­хо­дам, оса­жден­ных крас­ны­ми кир­пич­ны­ми дома­ми в архи­тек­тур­ных сти­лях XVIII нача­ла XIX веков, где окна ман­сард, мер­цая огня­ми, коси­лись на мину­ю­щие их изу­кра­шен­ные каре­ты и позо­ло­чен­ные эки­па­жи. Чет­ко осо­знав, что вижу воочию свою дав­нюю меч­ту, я и вправ­ду решил, что пере­до мной под­лин­ные сокро­ви­ща, что со вре­ме­нем родят во мне поэта.

Одна­ко моим често­лю­би­вым устрем­ле­ни­ям, к сча­стью, не суж­де­но было осу­ще­ствить­ся. Без­жа­лост­ный днев­ной свет поста­вил все на свои места, обна­ру­жив окру­жа­ю­щие запу­сте­ние и убо­же­ство. Куда ни кинь взгляд – всю­ду был толь­ко камень, он взмы­вал над голо­вой огром­ны­ми баш­ня­ми, он стлал­ся под ноги булыж­ни­ком тро­туа­ров и улиц. Я буд­то очу­тил­ся в камен­ном меш­ке. Вероятно,лишь лун­ный свет спо­со­бен был при­дать это­му толи­ку магии и оча­ро­ва­ния. Бур­ля­щие тол­пы на ули­цах, напо­ми­нав­ших кана­лы, были мне чуж­ды, все эти креп­ко сби­тые незна­ком­цы, спри­щу­рен­ны­ми гла­за­ми на жесто­ких смуг­лых лицах, трез­вые праг­ма­ти­ки, не отя­го­щен­ные гру­зом меч­та­ний, рав­но­душ­ные ко все­му окру­жа­ю­ще­му, – что было до них голу­бо­гла­зо­му при­шель­цу, чье серд­це при­над­ле­жа­ло дале­кой дере­вуш­ке сре­ди зеле­ных лужа­ек?

Итак, вме­сто писа­ния сти­хов, что было моей меч­той, я пре­дал­ся уны­нию. Мною овла­де­ла неизъ­яс­ни­мая тос­ка. И страш­ная исти­на, кото­рую никто и нико­гда не решал­ся при­от­крыть, тай­на тайн вста­ла пере­до мной: этот город кам­ня и режу­щих зву­ков не спо­со­бен сохра­нить в себе черт ста­ро­го Нью-Йор­ка, так же, как Лон­дон ста­ро­го Лон­до­на, Париж ста­ро­го Пари­жа, что он фак­ти­че­ски мертв, все про­блес­ки жиз­ни поки­ну­ли его, а его рас­про­стер­тый труп дур­но набаль­за­ми­ро­ван и засе­лен стран­ны­ми суще­ства­ми, в дей­стви­тель­но­сти не име­ю­щи­ми с нами ниче­го обще­го.

Это неожи­дан­ное откры­тие лиши­ло меня сна, хотя я отча­сти вновь обрел былую урав­но­ве­шен­ность, когда пере­стал днем выхо­дить из дому, а лишь по ночам, когда мрак вызы­вал к жиз­ни то немно­гое, что уце­ле­ло от про­шло­го, нечто бес­плот­ное, подоб­ное при­зра­ку. Отыс­кав в этом некое свое­об­раз­ное облег­че­ние, я даже напи­сал несколь­ко сти­хо­тво­ре­ний, и оття­ги­вал пока воз­вра­ще­ние домой, что­бы роди­те­ли мои не почув­ство­ва­ли, какой постыд­ный крах постиг все мои пла­ны и надеж­ды.

И вот, про­гу­ли­ва­ясь одной такой бес­сон­ной ночью, я встре­тил чело­ве­ка. Слу­чи­лось это в замкну­том дво­ри­ке Гри­нич-Вил­лидж, где я посе­лил­ся по неопыт­но­сти, про­слы­шав, что имен­но этот квар­тал избра­ли себе при­ста­ни­щем поэты и худож­ни­ки. Ста­ро­мод­ные лужай­ки и особ­няч­ки, мини­а­тюр­ные пло­ща­ди и дво­ри­ки дей­стви­тель­но при­ве­ли меня в вос­торг, и даже когда я узнал, что на деле поэты и худож­ни­ки это гор­ла­стые лице­ме­ры, чья экс­тра­ва­гант­ность и ори­ги­наль­ность все­го лишь мишу­ра, а жизнь свою изо дня в день они посвя­ща­ют про­ти­во­бор­ству с цело­муд­рен­ной кра­со­той, состав­ля­ю­щей сущ­ность поэ­зии и живо­пи­си, я остал­ся здесь из при­стра­стия к этим древним, осе­нен­ным века­ми местам. Я пред­став­лял себе, как все выгля­де­ло здесь в те вре­ме­на, когда Гри­нич был тихой дере­вуш­кой, кото­рую еще не успел погло­тить город-монстр. Пред­рас­свет­ны­ми часа­ми, когда гуля­ки рас­хо­ди­лись по домам, я ски­тал­ся порой оди­но­ко по таин­ствен­ным изви­вам этих уло­чек, пре­дав­шись раз­мыш­ле­ни­ям о том, какие загад­ки оста­ви­ло им в наслед­ство каж­дое минув­шее поко­ле­ние. Это укреп­ля­ло мой дух, пита­ло поэ­ти­че­ское вооб­ра­же­ние, кото­рое таи­лось в самой глу­бине мое­го суще­ства.

Он подо­шел ко мне в тумане авгу­стов­ско­го утра, око­ло двух часов, когда я про­би­рал­ся через изо­ли­ро­ван­ные дво­ри­ки, куда мож­но было попасть, лишь минуя тем­ные кори­до­ры при­мы­ка­ю­щих домов, хотя когда-то эти дво­ры явля­ли собой сплош­ную цепь живо­пис­ных про­ул­ков. Слу­чи­лось так, что я услы­шал об этом, и понял, что нын­че их уж ни сыс­кать ни на одной кар­те. Но сама их забро­шен­ность слу­жи­ла для меня осно­ва­ни­ем для еще боль­шей люб­ви к ним, а пото­му я при­нял­ся выис­ки­вать их с удво­ен­ной энер­ги­ей. Теперь же, когда я их нашел, мой порыв еще уси­лил­ся, ибо нечто в их пла­ни­ров­ке сви­де­тель­ство­ва­ло о том, сколь мало оста­лось подоб­ных дво­ри­ков с тем­ны­ми, без­молв­ны­ми угла­ми, затис­ну­тых про­меж высо­ких глу­хих стен и пусту­ю­щи­ми дома­ми, либо при­та­ив­шим­ся за неосве­щен­ны­ми ароч­ны­ми пере­хо­да­ми, где веч­но оти­ра­ют­ся хит­рые и угрю­мые пред­ста­ви­те­ли боге­мы, чьи тем­ные делиш­ки не для посто­рон­них глаз.

Он сам заго­во­рил со мной, заме­тив мое настро­е­ние и взгля­ды, что я бро­сал на парад­ные две­ри, укра­шен­ные при­чуд­ли­вы­ми двер­ны­ми молот­ка­ми или коль­ца­ми. Отблеск, пада­ю­щий из-за ажур­ных камен­ных фра­муг, слег­ка осве­щал мое лицо. Его же лицо оста­ва­лось в тени, скры­тое поля­ми широ­ко­по­лой шля­пы, пре­крас­но соче­тав­шей­ся с его ста­ро­мод­ным пла­щом. Не знаю, поче­му, но еще до того, как он ко мне обра­тил­ся, меня охва­ти­ла смут­ная тре­во­га. Он был худ, мерт­вен­но-бле­ден, и звук его голо­са был необы­чай­но тихим, слов­но бы замо­гиль­ным, одна­ко не слиш­ком глу­бо­ким. Он заявил, что не впер­вые видит меня здесь, в при­шел к выво­ду, что мы с ним схо­жи в при­вер­жен­но­сти к минув­ше­му и тому, что от него оста­лось. Не желаю ли я послу­шать чело­ве­ка, дав­но изу­ча­ю­ще­го исто­рию здеш­них мест и зна­ю­ще­го ее зна­чи­тель­но глуб­же, чем кто-либо иной? При­ше­лец из даль­них кра­ев мог бы узнать о мно­гом…

Поку­да он так вещал, я, в упав­шем из един­ствен­но­го осве­щен­но­го чер­дач­но­го окна луче, мель­ком уви­дел его лицо. Оно было при­вле­ка­тель­ным, мож­но даже ска­зать, кра­си­вым лицом пожи­ло­го чело­ве­ка. Но что-то в нем пуга­ло почти в той же мере, как и при­тя­ги­ва­ло, веро­ят­но, излиш­няя блед­ность или невы­ра­зи­тель­ность, а воз­мож­но, оно слиш­ком выде­ля­лось из окру­жа­ю­щей обста­нов­ки, что­бы я мог лег­ко успо­ко­ить­ся. И все же я после­до­вал за ним, ибо в те без­от­рад­ные дни един­ствен­ным, что мог­ло укре­пить мой дух, была тяга к пре­ле­сти ста­ри­ны и ее тай­нам. И встре­чу с чело­ве­ком срод­ных мне чая­ний, чьи позна­ния в исто­рии минув­ших веков зна­чи­тель­но пре­вы­ша­ли мои, я сче уди­ви­тель­ной мило­стью Рока.

Нечто, таив­ше­е­ся в ночи, удер­жи­ва­ло мое­го уку­тан­но­го в плащ спут­ни­ка от раз­го­во­ров, и мы дол­го шли, не про­ро­нив ни сло­ва. Порой он бро­сал ску­пые заме­ча­ния каса­тель­но имен, дат и собы­тий, в ука­за­нии доро­ги, огра­ни­чи­ва­ясь, в основ­ном, жеста­ми. Мы про­ди­ра­лись сквозь узкие щели, кра­лись на цыпоч­ках по кори­до­рам, пере­ма­хи­ва­ли через кир­пич­ные сте­ны, на чет­ве­рень­ках полз­ли по низ­ким свод­ча­тым про­хо­дам, чья про­тя­жен­ность и, в осо­бен­но­сти, кош­мар­но-бес­ко­неч­ные пово­ро­ты совер­шен­но сби­ли меня с тол­ку, и я был не в состо­я­нии опре­де­лить, где мы нахо­дим­ся. Все уви­ден­ное нами, было отме­че­но печа­тью ста­ри­ны и при­во­ди­ло меня в вос­торг, по край­ней мере при рас­се­ян­ном осве­ще­нии мне так каза­лось. Нико­гда не забыть мне вет­хих иони­че­ских колонн, пилястр с кан­не­лю­ра­ми, желез­ной изго­ро­ди со стол­ба­ми, чья наверт­ка похо­ди­ла на могиль­ные изва­я­ния, окна с рельеф­ны­ми пере­мыч­ка­ми, и деко­ра­тив­ных над­двер­ных око­шек в фор­ме вее­ра. При­чуд­ли­вость и необыч­ность их, каза­лось, все воз­рас­та­ла, чем глуб­же мы погру­жа­лись в неис­чер­па­е­мый лаби­ринт неиз­ве­дан­ной ста­ри­ны.

На нашем пути нам не встре­ти­лось ни души, все мень­ше и мень­ше ста­но­ви­лось осве­щен­ных окон. Пер­вые из попав­ших­ся нам улич­ных фона­рей, были мас­ля­ны­ми, ста­ро­мод­ны­ми, в виде ром­ба. Затем я уви­дел фона­ри со све­ча­ми, в заклю­че­ние же нам при­шлось пере­сечь пуга­ю­ще мрач­ный двор, где мой спут­ник вынуж­ден был вести меня сквозь кро­меш­ную тьму к узкой дере­вян­ной калит­ке в высо­кой стене, за кото­рой пря­та­лась тес­ная улоч­ка. Вид­но было, что осве­ща­лась она фона­ря­ми, сто­я­щи­ми лишь у каж­до­го седь­мо­го дома, неве­ро­ят­но-коло­ни­аль­ны­ми жестя­ны­ми фона­ря­ми с дыроч­ка­ми по бокам. Ули­ца кру­то вела в гору, кру­че, чем воз­мож­но в этой части Нью-Йор­ка, верх­ний же конец ее под пря­мым углом упи­рал­ся в затя­ну­тую плю­щом сте­ну гра­ни­цу част­но­го вла­де­ния. Над сте­ной выси­лись вер­хуш­ки дере­вьев, зыб­лю­щи­е­ся на фоне едва посвет­лев­ше­го неба. В стене выри­со­вы­ва­лась неболь­шая тем­ная дубо­вая дверь под низ­кой полу­круг­лой аркой. Мой про­во­жа­тый открыл ее тяже­лым клю­чом. Нако­нец мы под­ня­лись по камен­ным сту­пе­ням к две­ри дома, куда он и при­гла­сил меня зай­ти.

Мы ока­за­лись внут­ри. Сто­и­ло лишь мне сту­пить за порог, как я почув­ство­вал, что нахо­жусь на гра­ни обмо­ро­ка, по при­чине хлы­нув­ше­го на нас вол­ной чудо­вищ­но­го зло­во­ния, порож­ден­но­го, каза­лось, века­ми омер­зи­тель­но­го раз­ло­же­ния. Но хозя­ин, види­мо, это­го не заме­чал, а я смол­чал из веж­ли­во­сти, когда он про­вел меня по кру­той вин­то­вой лест­ни­це через при­хо­жую в ком­на­ту, дверь кото­рой, насколь­ко мне уда­лось рас­слы­шать, он сра­зу запер за собой на ключ. Затем он раз­дви­нул зана­ве­си на трех окон­цах, еле вид­ных на фоне пред­рас­свет­но­го неба, после пере­сек ком­на­ту по направ­ле­нию к ками­ну, вос­кре­сил огонь крем­нем и огни­вом и запа­лил пару свеч в мас­сив­ном кан­де­ляб­ре с две­на­дца­тью розет­ка­ми. Он сде­лал дви­же­ние, слов­но бы при­гла­шая к спо­кой­ной, раз­ме­рен­ной бесе­де.

В этом невер­ном све­те я уви­дел, что мы нахо­дим­ся в обши­той пане­ля­ми про­стор­ной, со вку­сом меб­ли­ро­ван­ной биб­лио­те­ке пер­вой чет­вер­ти восем­на­дца­то­го сто­ле­тия с изу­ми­тель­ны­ми десю­де­пор­та­ми, вели­ко­леп­ным кар­ни­зом в дори­че­ском сти­ле и заме­ча­тель­ной резь­бой над ками­ном, завер­ша­ю­щей­ся орна­мен­том, сход­ным с баре­лье­фа­ми на сте­нах гроб­ниц. Над тес­но заби­ты­ми книж­ны­ми пол­ка­ми вдоль стен, на неко­то­ром рас­сто­я­нии друг от дру­га висе­ли фамиль­ные порт­ре­ты в кра­си­вых рам­ках. Порт­ре­ты несколь­ко утра­ти­ли свою преж­нюю яркость, подер­ну­лись зага­доч­ной пеле­ной и уди­ви­тель­ным обра­зом напо­ми­на­ли того, кто сей­час при­гла­шал меня при­сесть к изящ­но­му чип­пен­дей­лов­ско­му сто­ли­ку. Преж­де, чем рас­по­ло­жить­ся за про­ти­во­по­лож­ным сто­ли­ком, хозя­ин мой помед­лил, слов­но бы в сму­ще­нии. Затем, неспеш­но сняв пер­чат­ки, широ­ко­по­лую шля­пу и плащ, он, буд­то на теат­ре пред­стал пере­до мной в костю­ме вре­мен одно­го из англий­ских Геор­гов, от волос, запле­тен­ных в косич­ку, и плис­си­ро­ван­но­го кру­жев­но­го ворот­ни­ка, вплоть до кюло­тов, шел­ко­вых полу­чу­лок и укра­шен­ных пряж­ка­ми туфель, на кото­рые я рань­ше не обра­щал вни­ма­ния. Потом, нето­роп­ли­во опу­стив­шись на стул со спин­кой в виде лиры, он при­нял­ся при­сталь­но меня раз­гля­ды­вать.

С непо­кры­той голо­вой он при­об­рел вид дрях­ло­го стар­ца, что преж­де едва ли бро­са­лось в гла­за, и теперь я гадал, не эта ли печать исклю­чи­тель­но­го дол­го­ле­тия пита­ла источ­ник моей тре­во­ги. Когда же он, нако­нец, заго­во­рил, голос его, сла­бый, замо­гиль­ный, зача­стую дро­жал, и порой я с боль­шим тру­дом пони­мал его, потря­се­ние, с глу­бо­ким вол­не­ни­ем вни­мая его сло­вам, и тай­ная тре­во­га с каж­дой мину­той вырас­та­ла во мне.

Перед вами, сэр, начал мой хозя­ин, чело­век с весь­ма стран­ны­ми при­выч­ка­ми, за чью необы­чай­ную одеж­ду перед вами, при вашем уме и склон­но­стях, нет нуж­ды про­сить про­ще­ния. Раз­мыш­ляя о луч­ших вре­ме­нах, я при­вык при­ни­мать их таки­ми, как они были, со все­ми их внеш­ни­ми при­зна­ка­ми, вку­пе с мане­рой оде­вать­ся я вести себя, со снис­хож­де­ни­ем, кое нико­го не может оскор­бить, еже­ли выра­же­но будет без напуск­но­го рве­ния. На мою уда­чу, дом моих пред­ков сохра­нил­ся, хоть и погло­ти­ли его два горо­да: спер­ва Гри­нич, выстро­ен­ный здесь после тыся­ча вось­ми­со­то­го года, а затем и Нью-Йорк, слив­ший­ся с ним око­ло года тыся­ча восемь­сот семи­де­ся­то­го. Для сохра­не­ния наше­го родо­во­го гнез­да суще­ство­ва­ло мно­же­ство при­чин, и я исто­во испол­нял свой долг. Сквайр, уна­сле­до­вав­ший этот дом в тыся­ча семь­сот шесть­де­сят вось­мом году, изу­чал раз­ные нау­ки и сде­лал некие откры­тия. Все они свя­за­ны эма­на­ци­я­ми, свой­ствен­ны­ми имен­но дан­но­му участ­ку зем­ли, и дер­жа­лись в тайне. С неко­то­ры­ми из любо­пыт­ных резуль­та­тов этих уче­ных тру­дов и откры­тий я и соби­ра­юсь под стро­жай­шим сек­ре­том вас позна­ко­мить. Пола­гаю, что доволь­но раз­би­ра­юсь в людях, что­бы усо­мнить­ся в вашей заин­те­ре­со­ван­но­сти и вашей поря­доч­но­сти.

Он смолк, а я в ответ сумел толь­ко кив­нуть. Я уже гово­рил о сво­ей тре­во­ге, одна­ко не было ниче­го убий­ствен­нее для моей души, чем Нью-Йорк при днев­ном све­те, и, был ли этот чело­век без­обид­ным чуда­ком или обла­дал неко­ей зло­ве­щей силой, у меня выбо­ра не было. Мне не оста­ва­лось ниче­го, как сле­до­вать за ним, дабы уто­лить свое
ожи­да­ние чего-то уди­ви­тель­но­го и неве­до­мо­го. Итак, я готов был выслу­шать его.

Мое­му пред­ку, тихо про­дол­жал он, каза­лось, буд­то воля чело­ве­че­ская обла­да­ет заме­ча­тель­ны­ми свой­ства­ми. Свой­ства, пре­вы­ша­ю­щие, о чем мало кто дога­ды­ва­ет­ся, не толь­ко дей­ствия одно­го чело­ве­ка или мно­гих людей, но над любы­ми про­яв­ле­ни­я­ми силы и суб­стан­ци­я­ми в При­ро­де, и мно­ги­ми эле­мен­та­ми и изме­ре­ни­я­ми, что счи­та­ют­ся уни­вер­саль­нее самой При­ро­ды. Смею ли я ска­зать, что он пре­зрел свя­ты­ни, столь же вели­кие, как про­стран­ство и вре­мя, и отыс­кал стран­ное при­ме­не­ние для риту­а­лов полу­ди­ких крас­но­ко­жих индей­цев, чье стой­би­ще неко­гда рас­по­ла­га­лось на этом хол­ме? Эти индей­цы выда­ли себя, встав здесь лаге­рем и чер­тов­ски надо­еда­ли сво­и­ми прось­ба­ми посе­тить уча­сток зем­ли, окру­жа­ю­щий дом, в ночь пол­но­лу­ния. На про­тя­же­нии лет они каж­дый месяц пере­би­ра­лись украд­кой через сте­ну и тво­ри­ли какие-то риту­а­лы. Потом, в тыся­ча семь­сот шесть­де­сят вось­мом году за этим их пой­мал новый сквайр, и был потря­сен, уви­дев, что имен­но они дела­ют. После чего он заклю­чил с ними дого­вор, раз­ре­шив сво­бод­ный доступ на свою зем­лю в обмен на рас­кры­тие тай­ны. Он узнал, что обы­чай этот ухо­дит кор­ня­ми отча­сти к крас­но­ко­жим пред­кам тех индей­цев, отча­сти же к одно­му ста­ро­му гол­ланд­цу, жив­ше­му во вре­ме­на Гене­раль­ных Шта­тов. Будь он про­клят, но кажет­ся мне, буд­то сквайр уго­стил их подо­зри­тель­ным ромом, пред­на­ме­рен­но ли, нет ли, одна­ко неде­лю спу­стя, как он про­ник в тай­ну, он остал­ся един­ствен­ным посвя­щен­ным в нее живым чело­ве­ком. Вы, сэр, пер­вый из посто­рон­них, кому я об этом рас­ска­зы­ваю. Я на вас пола­га­юсь, и в вашей воле доне­сти на меня вла­стям. Одна­ко мнит­ся мне, что вы пита­е­те глу­бо­кую и страст­ную при­вер­жен­ность к ста­рине.

Его ожив­ле­ние и откро­вен­ность заста­ви­ли меня содрог­нуть­ся. Рас­сказ про­дол­жал­ся:

Вам сле­ду­ет знать и то, сэр, что вызван­ное этим сквай­ром у дика­рей-полу­кро­вок было лишь ничтож­ной толи­кой того, что он узнал впо­след­ствии. Он не напрас­но посе­щал Окс­форд и не без поль­зы бесе­до­вал с убе­лен­ны­ми года­ми париж­ски­ми аст­ро­ло­га­ми и алхи­ми­ка­ми. Коро­че, он полу­чил ощу­ти­мое дока­за­тель­ство того, что весь мир суть не что иное, как порож­де­ние наше­го вооб­ра­же­ния, это, да поз­во­ле­но будет ска­зать, дым наше­го интел­лек­та. Не про­сте­цам и посред­ствен­но­стям, но лишь муд­ре­цам дано затя­ги­вать­ся и выпус­кать клу­бы это­го дыма, подоб­но куриль­щи­кам пре­вос­ход­но­го вир­гин­ско­го таба­ка. Мы спо­соб­ны сотво­рить все, что поже­ла­ем, а все ненуж­ное уни­что­жить. Не ста­ну утвер­ждать, что ска­зан­ное точ­но отра­жа­ет суть, но вполне пра­виль­но для разыг­ры­ва­е­мо­го вре­мя от вре­ме­ни пред­став­ле­ния. Думаю, вам при­шлась бы по серд­цу кар­ти­на про­шлых лет, луч­шее из того, что может поро­дить чело­ве­че­ское вооб­ра­же­ние. Посе­му, пожа­луй­ста, ста­рай­тесь вла­деть собой и не бой­тесь того, что я наме­ре­ва­юсь вам пока­зать. Подой­ди­те к это­му окну и сохра­няй­те спо­кой­ствие и хлад­но­кро­вие.

Он взял меня за руку, дабы под­ве­сти к одно­му из двух окон, рас­по­ло­жен­ных в длин­ной стене этой ком­на­ты, оку­тан­ной зло­во­ни­ем. Едва его рука, лишен­ная пер­чат­ки, кос­ну­лась моей, меня прон­зил холод. Я сра­зу захо­тел отстра­нить­ся. Но тут же вновь поду­мал о кош­мар­ной пусто­те реаль­но­сти и отваж­но при­го­то­вил­ся сле­до­вать за ним всю­ду, куда бы он меня ни повел. Ока­зав­шись у окна, он раз­дви­нул шел­ко­вые жел­тые пор­тье­ры и устре­мил взор во тьму, окру­жив­шую дом. В пер­вое мгно­ве­ние я не уви­дел ниче­го, за исклю­че­ни­ем тан­цу­ю­щих дале­ко-дале­ко мири­а­дов кро­шеч­ных искр. Затем, слов­но бы отве­чая неза­мет­но­му дви­же­нию его руки, на небе осле­пи­тель­но вспых­ну­ла зар­ни­ца, и гла­зам моим пред­ста­ло море рос­кош­ной лист­вы, све­жей лист­вы, а не гряз­ных крыш, какое обя­за­но было бы поро­дить вооб­ра­же­ние здра­во­мыс­ля­ще­го чело­ве­ка. По пра­вую руку от меня ковар­но сереб­ри­лись воды Гуд­зо­на, впе­ре­ди же, в отда­ле­нии, я видел губи­тель­ные бли­ки обшир­ной солон­ча­ко­вой топи, усе­ян­ной пуг­ли­вы­ми свет­ля­ка­ми. Вспыш­ка угас­ла, и зло­ве­щая ухмыл­ка заиг­ра­ла на вос­ко­вых чер­тах ста­ро­го кол­ду­на-некро­ман­та.

Это было еще до меня… до при­хо­да ново­го сквай­ра. Про­шу вас, давай­те сде­ла­ем еще попыт­ку.

Меня охва­ти­ла сла­бость, я ощу­щал дур­но­ту, худ­шую, чем от неле­пой, нена­вист­ной совре­мен­но­сти про­кля­то­го горо­да.

Боже мило­серд­ный! – про­шеп­тал я. – И вы в силах про­де­лать то же с любым вре­ме­нем!

Когда он, кив­нув, обна­жил почер­нев­шие кореш­ки неко­гда жел­тых клы­ков, я вце­пил­ся в пор­тье­ру, что­бы не сва­лить­ся, одна­ко он при­вел меня в чув­ство, вновь при­кос­нув­шись к моим паль­цам сво­ей жут­кой ледя­ной рукой, и сно­ва сде­лал неуло­ви­мое дви­же­ние.

Сно­ва яркая вспыш­ка на сей раз уже над сце­ной, не вполне зна­ко­мой. Это был Гри­нич, Гри­нич, такой, каким он был неко­гда с извест­ны­ми и поныне ряда­ми домов и особ­ня­ка­ми, но так­же с чудес­ны­ми зеле­ны­ми поля­на­ми, луга­ми и зарос­ши­ми тра­вой лужай­ка­ми. Боло­то по-преж­не­му поблес­ки­ва­ло вда­ле­ке, но еще даль­ше мне были вид­ны пира­ми­даль­ные кры­ши буду­ще­го Нью Йор­ка, Тро­и­цу, собор свя­то­го Пав­ла и воз­вы­ша­ю­щу­ю­ся над окру­гой кир­пич­ную цер­ковь, и надо всем заве­су дыма, стру­я­ще­го­ся из труб. Я с тру­дом дышал. Дух мой стес­нил­ся, но не столь­ко от само­го зре­ли­ща, сколь­ко от открыв­ших­ся мне воз­мож­но­стей; от того, что мог­ло быть вызва­но моим вооб­ра­же­ни­ем.

Може­те ли вы… посме­е­те ли вы… пой­ти еще даль­ше? – С бла­го­го­вей­ным тре­пе­том про­из­нес я, и на некую долю секун­ды мне почу­ди­лось, буд­то он раз­де­ля­ет мое жела­ние. Но по его лицу вновь скольз­ну­ла зло­ве­щая усмеш­ка.

Еще даль­ше? То, что я видел, погу­бит вас и обра­тит в камен­ную ста­тую. Назад, назад впе­ред, впе­ред. Слу­шай­те, а вы не пожа­ле­е­те об этом?
Мрач­но про­бур­чав себе под нос послед­ние сло­ва, он повто­рил свое неза­мет­ное дви­же­ние. И тут же небо оза­ри­ла вспыш­ка более осле­пи­тель­ная, чем обе пер­вые. В тече­ние трех секунд пере­до мной про­мельк­ну­ло дья­воль­ское зре­ли­ще. Гла­зам моим пред­ста­ла кар­ти­на, кото­рая дол­го будет тер­зать меня в кош­мар­ных снах. Я видел пре­ис­под­нюю, где в воз­ду­хе кише­ли непо­нят­ные лета­ю­щие объ­ек­ты. Под ними же рас­ки­нул­ся сумрач­ный адский город с вере­ни­ца­ми огром­ных камен­ных башен и пира­мид, в бого­хуль­ной яро­сти стре­мя­щих­ся в под­лун­ную высо­ту, и в бес­чис­лен­ных окнах пыла­ли сата­нин­ские огни. И, сколь­зя взгля­дом по омер­зи­тель­ным вися­чим гале­ре­ям, я уви­дел жите­лей это­го горо­да, жел­то­ко­жих, косо­гла­зых, обла­чен­ных в гнус­ные шафран­но­крас­ные одеж­ды. И они пля­са­ли, как сума­сшед­шие, под лихо­ра­доч­но бью­щи­е­ся син­ко­пы литавр, гром неве­ро­ят­ных щип­ко­вых, ярост­ные сто­ны засур­ди­нен­ных труб, чьи бес­пре­рыв­ные, бес­ко­неч­ные рыда­ния взды­ма­лись и пада­ли, слов­но пол­ные сквер­ны и урод­ства вол­ны асфаль­то­во­го моря.
Я смот­рел на эту кар­ти­ну, мыс­лен­но пред­став­ляя себе ту нече­сти­вую како­фо­нию зву­ков, что ей сопут­ство­ва­ла. И это пре­вы­си­ло все ужа­сы, порож­ден­ные горо­дом-тру­пом в моем моз­гу. Забыв о при­ка­за­нии хра­нить тиши­ну, я отча­ян­но заво­пил. Я кри­чал и кри­чал, не в силах сдер­жать напря­же­ния нер­вов, так что сте­ны вокруг меня задро­жа­ли.
Потом, когда погас­ла вспыш­ка зар­ни­цы, я заме­тил, что хозя­и­на мое­го тоже бьет дрожь. Взгляд, выра­жав­ший непод­дель­ный ужас, отча­сти пере­си­ли­вал кри­вой оскал гне­ва, вызван­но­го моей несдер­жан­но­стью. Он пошат­нул­ся, вце­пил­ся в пор­тье­ру, как я совсем недав­но, и начал дико вра­щать гла­за­ми и голо­вой, слов­но зверь, загнан­ный в ловуш­ку. Бог сви­де­тель, у него были на то при­чи­ны. Но, едва стих­ло эхо мое­го кри­ка, послы­шал­ся новый звук. Он рож­дал такой ужас, что лишь оту­пе­ние чувств помог­ло мне сохра­нить здра­вые память и рас­су­док. За поро­гом запер­той две­ри слы­ша­лось скри­пе­ние лест­ни­цы, тяже­лые, но мяг­кие шаги, слов­но бы по ней под­ни­ма­лась тол­па босых или обу­тых в мока­си­ны ног.

Затем мед­ная щекол­да, туск­ло бле­стя­щая в невер­ном све­те све­чи, осто­рож­но, но явствен­но пода­лась. Ста­рик креп­ко сжал мою руку и плю­нул в меня, и в голо­се его билось хри­пе­ние, пока он, шата­ясь, цеп­лял­ся за жел­тые пор­тье­ры:

Пол­но­лу­ние… будь ты про­клят, ты… ты, визг­ли­вый пес… ты вызвал их, и они при­шли за мной! О, эти ноги в мока­си­нах, мерт­ве­цы… Бог пока­ра­ет вас, вас, крас­но­ко­жие дья­во­лы… Это не я отра­вил ваш ром! Вы сами упи­лись до смер­ти, будь­те про­кля­ты, не смей­те обви­нять сквай­ра… прочь! Оставь­те щекол­ду! Я здесь не ради вас…

В то же мгно­ве­ние три мед­лен­ных, негром­ких, но очень уве­рен­ных уда­ра сотряс­ли дверь, и белая пена высту­пи­ла на губах бес­ну­ю­ще­го­ся кол­ду­на. Его страх, сме­нив­ший­ся мрач­ным отча­я­ни­ем, родил новый при­па­док гне­ва, направ­лен­но­го на меня, и он, шата­ясь, шаг­нул к сто­лу, о край кото­ро­го я опи­рал­ся. Пор­тье­ра, все еще зажа­тая в его пра­вой руке, в то вре­мя как левой он пытал­ся схва­тить меня, натя­ну­лась и, нако­нец, обру­ши­лась на пол вме­сте с крон­штей­ном. В ком­на­ту ворвал­ся поток лучей пол­ной луны, кото­рой пред­ше­ство­ва­ли те яркие вспыш­ки зар­ниц. В ее зеле­но­ва­том сия­нии померк­ло пла­мя све­чей, и новые замет­ные сле­ды раз­ру­ше­ния обо­зна­чи­лись в ком­на­те с ее запа­хом муску­са, изъ­еден­ны­ми чер­вем пане­ля­ми, осев­шим полом, полу­раз­ва­лен­ным ками­ном, рас­ша­тан­ной мебе­лью и потре­пан­ны­ми пор­тье­ра­ми. Замет­ны были эти при­зна­ки и в ста­ри­ке то ли вслед­ствие ярко­го лун­но­го све­та, то ли стра­ха и безу­мия. Я уви­дал, как он весь сра­зу съе­жил­ся и почер­нел, когда он, спо­ты­ка­ясь, надви­гал­ся на меня, стре­мясь рас­тер­зать меня сво­и­ми хищ­ны­ми ког­тя­ми. Не изме­ни­лись лишь его гла­за, излу­чав­шие стран­ный свет, ста­но­вив­ший­ся все ярче по мере того, как все силь­ней съе­жи­ва­лось и чер­не­ло его лицо.

Уда­ры в дверь повто­ри­лись с еще боль­шей настой­чи­во­стью. На сей раз к ним доба­вил­ся какой-то метал­ли­че­ский при­звук. От тем­ной тва­ри, дви­гав­шей­ся ко мне, оста­лась толь­ко голо­ва с гла­за­ми, кото­рая, кор­чась, ста­ра­лась дополз­ти до меня по осев­шим поло­ви­цам. Порой она испус­ка­ла слю­ну и злоб­ное шипе­ние. На вет­хие двер­ные пане­ли обру­ши­лись быст­рые рубя­щие уда­ры, и я уви­дел блеск тома­гав­ка, раз­но­сив­ше­го в щепы дверь. Я не шеве­лил­ся, ибо не в состо­я­нии был это­го делать, но, потря­сен­ный, смот­рел, как дверь рас­сы­па­лась, дабы про­пу­стить чудо­вищ­ный, бес­фор­мен­ный поток чер­ной как смоль суб­стан­ции, в кото­рой как звез­ды горе­ли злоб­ные гла­за. Он изли­вал­ся густой и тол­стой стру­ей, слов­но нефть, чер­ной и жир­ной, сло­мал полу­сгнив­шую пере­го­род­ку, пере­вер­нул слу­чив­ший­ся на пути стул и, нако­нец, под сто­лом устре­мил­ся туда, где потем­нев­шая голо­ва еще тара­щи­лась на меня. Вокруг нее поток сомкнул­ся, погло­тив ее бес­след­но, и в сле­ду­ю­щее мгно­ве­ние начал убы­вать, уно­ся свою пота­ен­ную ношу, не кос­нув­шись меня, уте­кая обрат­но в чер­не­ю­щий про­ем две­ри и далее вниз по скри­пев­шей, как и рань­ше, неви­ди­мой лест­ни­це.

Тут пол не выдер­жал, и я, зады­ха­ясь, рух­нул вниз, в ком­на­ту, чер­ную как ночь, давясь пау­ти­ной и полу­мерт­вый от стра­ха. Зеле­ная луна, све­тив­шая сквозь раз­би­тые окна, помог­ла мне заме­тить при­от­кры­тую дверь хол­ла.

Когда я, с тру­дом выбрав­шись из-под облом­ков обру­шив­ше­го­ся потол­ка, под­ни­мал­ся с усы­пан­но­го шту­ка­тур­кой пола, меня мино­вал омер­зи­тель­ный чер­ный поток с горя­щи­ми в нем неис­чис­ли­мы­ми злоб­ны­ми гла­за­ми. Он искал под­валь­ную дверь и, най­дя ее, в ней исчез. Я же искал выход отсю­да. Тут над моей голо­вой раз­дал­ся треск, вслед за ним что-то обру­ши­лось. Веро­ят­но, это была кры­ша дома. Высво­бо­див­шись из облом­ков и пау­ти­ны, я рва­нул­ся через холл к две­ри на ули­цу. Не сумев открыть ее, я схва­тил стул и, выса­див окно, выско­чил, как безум­ный, на запу­щен­ную лужай­ку, где лун­ный свет сколь­зил по тра­ве и оди­ча­ло­му кустар­ни­ку. Изго­родь была высо­ка, все воро­та в ней запер­ты. Я сдви­нул к стене гру­ду ящи­ков, валяв­ших­ся в углу, и так вска­раб­кал­ся наверх.

В пол­ном изне­мо­же­нии я взгля­нул вокруг и уви­дел лишь дико­вин­ные изго­ро­ди и ста­рин­ные дву­скат­ные кры­ши. Кру­то под­ни­мав­ша­я­ся ули­ца едва про­смат­ри­ва­лась, и то малое, за что успе­вал заце­пить­ся взгляд, несмот­ря на изли­вав­ший­ся с неба яркий лун­ный свет, быст­ро погло­щал под­сту­па­ю­щий от реки туман. Неожи­дан­но навер­шие стол­ба, за кото­рый я цеп­лял­ся, дрог­ну­ло, слов­но бы в ответ на мою смер­тель­ную уста­лость и голо­во­кру­же­ние, и в ту же мину­ту, я стре­ми­тель­но поле­тел вниз, в неиз­вест­ность, уго­то­ван­ную мне Роком.
Чело­век, кото­рый нашел меня, ска­зал, что я, долж­но быть, несмот­ря на пере­ло­ман­ные кости, дол­го полз, ибо кро­ва­вый след тянул­ся за мной так дале­ко, насколь­ко ухва­тил его взгляд. Дождь, начав­ший­ся вско­ро­сти, смыл все сле­ды моих стра­да­ний, и в точ­но­сти уста­но­вить было ниче­го невоз­мож­но. Сви­де­те­ли пока­за­ли, что я появил­ся неиз­вест­но отку­да у вхо­да в малень­кий двор на Пер­ри-стрит.

Нико­гда боль­ше не пытал­ся вер­нуть­ся я в те угрю­мые лаби­рин­ты, и ни одно­му здра­во­мыс­ля­ще­му чело­ве­ку не посо­ве­тую. Кем или чем была та древ­няя тварь, не имею ни малей­ше­го поня­тия; но повто­ряю: город мертв и полон неизъ­яс­ни­мых ужа­сов. Исчез ли он, не знаю, но я вер­нул­ся домой, к све­жим зеле­ным лужай­кам Новой Англии, по вече­рам ове­ва­е­мым напо­ен­ным мор­ской солью вет­ром.