Говард Филлипс Лавкрафт

НЬЯРЛАТХОТЕП

(Nyarlathotep)
Напи­са­но в 1920 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод О. Мич­ков­ско­го

////

Ньяр­латхо­теп… кра­ду­щий­ся хаос… Я един­ствен­ный, кто уце­лел… И я буду гово­рить в пусто­ту…

Когда это нача­лось, я точ­но не пом­ню – во вся­ком слу­чае, с тех пор минул не один месяц. Весь мир слов­но застыл в напря­жен­ном ожи­да­нии чего-то страш­но­го. К повсе­мест­но­му поли­ти­че­ско­му и обще­ствен­но­му бро­же­нию доба­ви­лось стран­ное и неот­вяз­ное ощу­ще­ние надви­га­ю­щей­ся ката­стро­фы – ката­стро­фы гло­баль­ной и неот­вра­ти­мой, подоб­ной тем, что про­ис­хо­дят в кош­мар­ных снах. Люди ходи­ли блед­ные и встре­во­жен­ные; воз­дух пол­нил­ся все­воз­мож­ны­ми пред­ска­за­ни­я­ми, кото­рые настоль­ко про­ти­во­ре­чи­ли здра­во­му смыс­лу, что никто не смел в них пове­рить. Над пла­не­той тяго­те­ло созна­ние неис­ку­пи­мой вины, а из без­дон­ных меж­звезд­ных про­странств вея­ло ледя­ным холо­дом, и горе было тому, кто испы­ты­вал его на себе, ока­зав­шись в тем­ном без­люд­ном месте! Сме­на вре­мен года дала какой-то дья­воль­ский сбой – бабье лето, каза­лось, дли­лось уже целую веч­ность, и созда­ва­лось впе­чат­ле­ние, что мир, а быть может, и вся Все­лен­ная вышли из под­чи­не­ния извест­ных людям богов или сил и под­па­ли под власть богов или сил неве­до­мых.

Вот тогда-то и объ­явил­ся Ньяр­латхо­теп, выхо­дец из Егип­та. Гово­ри­ли, что он пред­ста­ви­тель ста­рин­но­го рода и выгля­дит как фара­он. Фел­ла­хи, зави­дев его, про­сти­ра­лись ниц, хотя и не мог­ли объ­яс­нить поче­му. Сам он утвер­ждал, что вос­стал из глу­би­ны два­дца­ти семи сто­ле­тий и что до него дохо­ди­ли посла­ния с дру­гих пла­нет. Путе­ше­ствуя по циви­ли­зо­ван­ным стра­нам, Ньяр­латхо­теп – смуг­лый, строй­ный и неиз­мен­но мрач­ный – при­об­ре­тал какие-то замыс­ло­ва­тые при­бо­ры из стек­ла и метал­ла и масте­рил из них дру­гие при­бо­ры, еще более замыс­ло­ва­тые. Он высту­пал с реча­ми на науч­ные темы, рас­ска­зы­вал об элек­три­че­стве и пси­хо­ло­гии и демон­стри­ро­вал такие уди­ви­тель­ные опы­ты, что зри­те­ли теря­ли дар речи, а его сла­ва рос­ла с каж­дым днем. Те, кому слу­ча­лось побы­вать на его выступ­ле­ни­ях, сове­то­ва­ли схо­дить на них дру­гим, но в голо­се их при этом зву­ча­ла дрожь. Всю­ду, где бы он ни появ­лял­ся, спо­кой­ной жиз­ни при­хо­дил конец, и пред­рас­свет­ные часы огла­ша­лись кри­ка­ми людей, пре­сле­ду­е­мых кош­мар­ны­ми виде­ни­я­ми. Нико­гда преж­де подоб­ные вещи не при­ни­ма­ли харак­тер обще­ствен­но­го бед­ствия, и умные люди нача­ли пого­ва­ри­вать о том, что непло­хо было бы запре­тить сон в предут­рен­ние часы, дабы истош­ные вопли несчаст­ных не сму­ща­ли покой луны, лью­щей блед­ный сочув­ствен­ный свет на зеле­ные воды город­ских кана­лов и вет­хие коло­коль­ни, вон­зен­ные в туск­лое нездо­ро­вое небо.

Я хоро­шо пом­ню, как Ньяр­латхо­теп появил­ся в нашем горо­де – в этом огром­ном, ста­рин­ном и сумрач­ном горо­де, хра­ня­щем память о бес­чис­лен­ных зло­де­я­ни­ях про­шло­го. Я был нема­ло наслы­шан о Ньяр­латхо­те­пе от сво­е­го при­я­те­ля, пове­дав­ше­го мне о том неиз­гла­ди­мом впе­чат­ле­нии, кото­рое про­из­во­ди­ли на людей его опы­ты, и горел жела­ни­ем уви­деть их воочию и раз­об­ла­чить как лов­кие трю­ки. По сло­вам при­я­те­ля, эти опы­ты пре­вос­хо­ди­ли самое сме­лое вооб­ра­же­ние, ибо про­ро­че­ства, про­еци­ру­е­мые на экран в зашто­рен­ной ком­на­те, были под силу одно­му лишь Ньяр­латхо­те­пу, а его пре­сло­ву­тые искры обла­да­ли чудес­ной спо­соб­но­стью вызы­вать у людей виде­ния, что досе­ле таи­лись в самой глу­бине их зрач­ков и не мог­ли быть извле­че­ны ника­ким иным спо­со­бом. Впро­чем, мне и рань­ше дово­ди­лось слы­шать, буд­то все, кто побы­вал на сеан­сах Ньяр­латхо­те­па, полу­ча­ли спо­соб­ность видеть такие вещи, каких не мог­ли видеть дру­гие.

Сто­ял жар­кий осен­ний вечер, когда сре­ди тол­пы таких же любо­пыт­ных я дви­гал­ся по шум­ным ули­цам на встре­чу с Ньяр­латхо­те­пом. Мы про­шли через весь город, а потом нескон­ча­е­мо дол­го под­ни­ма­лись по сту­пе­ням, веду­щим в тес­ный и душ­ный зал. И когда на экране зама­я­чи­ли тени, я раз­ли­чил неяс­ные очер­та­ния фигур в капю­шо­нах, собрав­ших­ся на фоне древ­них раз­ва­лин, и жел­тые, иска­жен­ные зло­бой лица, выгля­ды­ва­ю­щие из-за облом­ков камен­ных соору­же­ний. И еще я уви­дел мир, одо­ле­ва­е­мый мра­ком, и раз­ру­ши­тель­ные смер­чи, нис­хо­дя­щие с запре­дель­ных высот, и ярост­ную пляс­ку вих­рей вокруг туск­ло­го осты­ва­ю­ще­го солн­ца. А потом над голо­ва­ми зри­те­лей при­чуд­ли­во затан­це­ва­ли искры, и у меня воло­сы вста­ли дыбом при виде тех неве­до­мо отку­да взяв­ших­ся урод­ли­вых теней, что повис­ли над голо­ва­ми при­сут­ству­ю­щих. И когда я, самый хлад­но­кров­ный и раци­о­наль­ный из всех, дро­жа­щим голо­сом про­бор­мо­тал что-то насчет «наду­ва­тель­ства» и «ста­ти­че­ско­го элек­три­че­ства», Ньяр­латхо­теп при­ка­зал нам уби­рать­ся вон, и, спу­стив­шись по голо­во­кру­жи­тель­ной лест­ни­це, мы выбе­жа­ли в сырую и жар­кую тьму пустын­ных ноч­ных улиц. Я тор­же­ству­ю­ще вскри­чал, что мне было совсем не страш­но, и все друж­ным хором под­дер­жа­ли меня. Мы при­ня­лись клят­вен­но заве­рять друг дру­га в том, что город совсем не изме­нил­ся, что в нем по-преж­не­му идет жизнь, и при туск­не­ю­щем све­те улич­ных фона­рей без кон­ца клей­ми­ли гнус­но­го шар­ла­та­на и сме­я­лись над соб­ствен­ным лег­ко­ве­ри­ем.

А потом с нами ста­ло тво­рить­ся что-то нелад­ное. Думаю, при­чи­ной тому послу­жил болез­нен­ный, зеле­но­ва­тый свет луны, ибо как толь­ко погас­ли фона­ри, мы непро­из­воль­но выстро­и­лись в сво­е­го рода шерен­ги и при­ня­лись дви­гать­ся к некой извест­ной нам цели, о кото­рой не сме­ли не толь­ко гово­рить, но и думать. Мы шли и заме­ча­ли, что там, где рань­ше была мосто­вая, теперь рос­ла тра­ва, а на месте трам­вай­ных рель­сов лишь изред­ка попа­да­лась полос­ка-дру­гая ржа­во­го метал­ла. Один раз мы наткну­лись на трам­вай – иско­ре­жен­ный, с выби­ты­ми стек­ла­ми, запро­ки­ну­тый набок, и, сколь­ко бы мы ни всмат­ри­ва­лись вдаль, мы никак не мог­ли понять, куда делась тре­тья по сче­ту баш­ня на бере­гу реки и поче­му вер­хуш­ка вто­рой баш­ни име­ет такие неров­ные очер­та­ния. Затем мы раз­би­лись на узкие колон­ны, каж­дая из кото­рых потя­ну­лась в свою сто­ро­ну. Одна скры­лась в пере­ул­ке нале­во, отку­да потом еще дол­го доно­си­лись отзву­ки душе­раз­ди­ра­ю­щих сто­нов. Дру­гая спу­сти­лась в зарос­ший сор­ня­ка­ми вход в мет­ро, огла­сив ноч­ные ули­цы сме­хом, более похо­жим на вой. Колон­на, в кото­рой дви­гал­ся я, напра­ви­лась за пре­де­лы горо­да, и вско­ре мне ста­ло холод­но, как зимой. Огля­дев­шись, мы уви­де­ли, что нахо­дим­ся в откры­том поле сре­ди сне­гов, зло­ве­ще мер­ца­ю­щих в мерт­вен­ном све­те луны. Отку­да она здесь взя­лась – эта нетро­ну­тая снеж­ная пусты­ня, про­сти­ра­ю­ща­я­ся во все сто­ро­ны на необо­зри­мое рас­сто­я­ние? Лишь в одном месте сне­га рас­сту­па­лись

– там зия­ла чудо­вищ­ная про­пасть, казав­ша­я­ся еще более чер­ной посре­ди сво­е­го осле­пи­тель­но­го окру­же­ния. Мои спут­ни­ки, слов­но заво­ро­жен­ные, устре­ми­лись в эту про­пасть, и толь­ко теперь я уви­дел, насколь­ко мало­чис­лен­ной была наша колон­на. Сам я не торо­пил­ся сле­до­вать при­ме­ру осталь­ных, ибо эта чер­ная щель сре­ди осве­щен­ных зеле­но­ва­тым све­том сне­гов вну­ша­ла мне смер­тель­ный страх, тем более что отту­да, где скры­лись мои това­ри­щи, раз­да­ва­лись жалоб­ные сто­ны и при­чи­та­ния. Но мои силы были слиш­ком сла­бы, что­бы про­ти­вить­ся неудер­жи­мой тяге, увле­кав­шей меня вниз, и, слов­но в ответ на при­зыв тех, кто преж­де меня скрыл­ся в этой без­дне, я ныр­нул, тре­пе­ща и обми­рая от стра­ха, в бес­про­свет­ную пучи­ну нево­об­ра­зи­мо­го ужа­са…

О вы, с виду разум­ные, а на деле безум­цы, что преж­де счи­та­лись бога­ми, – толь­ко вы може­те рас­ска­зать все как было!

Сла­бая, бес­по­мощ­ная тень, кор­чась от боли, при­чи­ня­е­мой желез­ной хват­кой неве­до­мых рук, мчит­ся сквозь непро­гляд­ную тьму рас­па­да­ю­ще­го­ся на части миро­зда­ния мимо мерт­вых пла­нет с язва­ми на месте горо­дов. Ледя­ные вих­ри заду­ва­ют туск­лые звез­ды, слов­но све­чи. Бес­фор­мен­ные при­зра­ки нево­об­ра­зи­мых мон­стров вста­ют над галак­ти­ка­ми. За ними тес­нят­ся смут­ные очер­та­ния колонн неосвя­щен­ных хра­мов, что поко­ят­ся на безы­мян­ных уте­сах, а вер­ши­на­ми ухо­дят в пусто­ту гибель­но­го про­стран­ства – туда, где кон­ча­ет­ся цар­ство све­та и тьмы. И на всем про­тя­же­нии это­го жут­ко­го все­лен­ско­го клад­би­ща паде­ние сопро­вож­да­ет­ся при­глу­шен­ным и раз­ме­рен­ным, как серд­це­би­е­ние, бара­бан­ным боем и тон­ки­ми зауныв­ны­ми при­чи­та­ни­я­ми кощун­ству­ю­щих флейт; и под эти отвра­ти­тель­ные дро­би и тре­ли, что доно­сят­ся из непо­сти­жи­мой бес­про­свет­ной без­дны, лежа­щей за гра­нью вре­мен, выде­лы­ва­ют свои замед­лен­ные, неук­лю­жие и бес­по­ря­доч­ные па гигант­ские, чудо­вищ­ные боги, послед­ние боги Все­лен­ной, эти незря­чие, немые и без­душ­ные ста­туи, вопло­ще­ние кото­рых – Ньяр­латхо­теп.