Говард Филлипс Лавкрафт

совместно с August Derleth

ЛАМПА АЛЬ-ХАЗРЕДА

(The Lamp of Alhazred)
Напи­са­но в 1957 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод Ю. Куку­ца

////

Эта лам­па пере­шла в соб­ствен­ность Уор­да Фил­лип­са через семь лет после исчез­но­ве­ния его деда Уиппла. Лам­па, а так­же дом на Энджел­Ст­рит, где теперь жил Фил­липс, рань­ше при­над­ле­жа­ли деду. В дом Фил­липс пере­ехал сра­зу же после того, как исчез дед, одна­ко лам­па до исте­че­ния семи лет, необ­хо­ди­мых по зако­ну для офи­ци­аль­но­го при­зна­ния фак­та смер­ти, хра­ни­лась у пове­рен­но­го — тако­вы были рас­по­ря­же­ния деда, отдан­ные им на слу­чай непред­ви­ден­ных обсто­я­тельств: вне­зап­ной смер­ти или чего-нибудь в этом роде. Таким обра­зом, у Фил­лип­са было вполне доста­точ­но вре­ме­ни для того, что­бы как сле­ду­ет изу­чить­со­дер­жа­ние обшир­ной биб­лио­те­ки Уиппла. Толь­ко про­чи­тав мно­го­чис­лен­ные тома, сто­яв­шие на пол­ках, он был бы окон­ча­тель­но готов уна­сле­до­вать “самое бес­цен­ное сокро­ви­ще” деда — как гова­ри­вал сам Уиппл.

К тому вре­ме­ни Фил­лип­су испол­ни­лось трид­цать, и у него было неваж­но со здо­ро­вьем, при­чем мучи­ли его все те же неду­ги, кото­рые столь часто омра­ча­ли его дет­ские годы. Он родил­ся в отно­си­тель­но бога­той семье, но все богат­ства, накоп­лен­ные еще дедом, были рас­тра­че­ны на раз­ные нера­зум­ные про­жек­ты, и Фил­лип­су в наслед­ство доста­лись толь­ко дом на Энджел-Стрит и его обста­нов­ка. Фил­липс стал попи­сы­вать для буль­вар­ных жур­наль­чи­ков, а, кро­ме того, обра­ба­ты­вал целые горы почти без­на­деж­ной гра­фо­ман­ской про­зы и лири­ки, при­сы­лав­шей­ся ему писа­те­ля­ми-диле­тан­та­ми, наде­яв­ши­ми­ся, что вол­шеб­ное перо Фил­лип­са помо­жет им уви­деть свои про­из­ве­де­ния в печа­ти, – все это поз­во­ля­ло ему вести доволь­но-таки неза­ви­си­мый образ жиз­ни. В то же вре­мя сидя­чая рабо­та умень­ши­ла его спо­соб­ность про­ти­во­сто­ять болез­ни. Он был дол­го­вяз, худо­щав, носил очки и по сла­бо­сти орга­низ­ма пред­став­лял собой лег­кую добы­чу для про­студ, а одна­жды, уже в зре­лом воз­расте, к сво­е­му вели­ко­му сму­ще­нию, даже забо­лел корью.

В теп­лые дни он брал с собой рабо­ту и выхо­дил на живо­пис­ный реч­ной. берег, порос­ший лесом, – это место было люби­мо им еще в дет­ские годы. Берег реки Сиконк с тех пор совсем не изме­нил­ся, и Фил­липс, жив­ший в основ­ном про­шлым, счи­тал, что луч­ший спо­соб побе­дить чув­ство вре­ме­ни – хра­нить вер­ность доро­гим с дет­ских лет местам, не изме­нив­шим сво­е­го тогдаш­не­го обли­ка… Объ­яс­няя свой образ жиз­ни, он писал одно­му из сво­их кор­ре­спон­ден­тов: “Сре­ди этих лес­ных тро­пи­нок, так хоро­шо мне зна­ко­мых, раз­ни­ца меж­ду насто­я­щим и 1899 или 1900 года­ми пол­но­стью исче­за­ет, и ино­гда, выхо­дя на опуш­ку, я почти готов уви­деть город таким, каким он был в кон­це про­шло­го века”. Кро­ме бере­гов Сикон­ка он еще любил заби­рать­ся на холм Нен­та­кон­хонт и подол­гу сидеть там в ожи­да­нии вос­хи­ти­тель­ных видов, по мере наступ­ле­ния ночи откры­вав­ших­ся на город с его ост­ры­ми шпи­ля­ми и дву­скат­ны­ми кры­ша­ми, кото­рые пере­ли­ва­лись оран­же­вы­ми, мали­но­вы­ми, пер­ла­мут­ро­во-зеле­ны­ми отблес­ка­ми, в то вре­мя как мель­кав­шие тут и там огонь­ки пре­вра­ща­ли широ­ко рас­ки­нув­ший­ся вни­зу пей­заж в вол­шеб­ную стра­ну, к кото­рой Фил­липс был при­вя­зан гораз­до силь­ней, чем к соб­ствен­но горо­ду.

В резуль­та­те этих каж­до­днев­ных экс­кур­сий Фил­липс заси­жи­вал­ся за рабо­той дале­ко за пол­ночь, а посколь­ку он, дабы не исто­щать свои и без того скуд­ные сред­ства, дав­но отка­зал­ся от элек­три­че­ства, ста­рая мас­ля­ная лам­па мог­ла при­не­сти ему опре­де­лен­ную прак­ти­че­скую поль­зу, не гово­ря уже о той цен­но­сти, какую пред­став­ля­ло собой это искус­ное изде­лие древ­них масте­ров. В пись­ме, сопро­вож­дав­шем послед­ний дар деда, чья при­вя­зан­ность к вну­ку была неиз­мен­ной, а после ран­ней смер­ти роди­те­лей маль­чи­ка воз­рос­ла еще боль­ше, гово­ри­лось, что лам­па была извле­че­на из ара­вий­ской гроб­ни­цы, воз­двиг­ну­той еще на заре исто­рии. Неко­гда она при­над­ле­жа­ла како­му-то полу­су­ма­сшед­ше­му ара­бу, извест­но­му под име­нем Абдул Аль-Хаз­ред, и была изго­тов­ле­на масте­ра­ми леген­дар­но­го пле­ме­ни Ад, одно­го из четы­рех таин­ствен­ных пле­мен Ара­вии, оби­тав­ше­го на юге полу­ост­ро­ва, в то вре­мя как пле­мя Тха­муд коче­ва­ло на севе­ре, а Тасм и Джа­дис – в цен­траль­ной его части. Дав­ным-дав­но лам­пу обна­ру­жи­ли в забро­шен­ном горо­де Ирем, Горо­де Стол­бов, воз­ве­ден­ном Шеда­дом, послед­ним из дес­по­тов Ада. Неко­то­рые зна­ют его как Безы­мян­ный город, нахо­див­ший­ся где-то в рай­оне Хадра­мау­та. Дру­гие же счи­та­ют, что он был погре­бен веч­но дви­жу­щи­ми­ся пес­ка­ми ара­вий­ских пустынь, и, неви­ди­мый обыч­ным гла­зом, ино­гда слу­чай­но откры­ва­ет­ся взо­ру избран­ных людей – любим­цев Про­ро­ка. В заклю­че­ние сво­е­го длин­но­го пись­ма Уиппл писал: “Она может при­не­сти радость, будучи как зажжен­ной, так и поту­шен­ной; и точ­но так же она может при­не­сти боль. Это источ­ник бла­жен­ства и ужа­са”.

Лам­па Аль-Хаз­ре­да име­ла необыч­ную фор­му, напо­ми­ная по виду неболь­шой про­дол­го­ва­тый гор­шок, с одной сто­ро­ны к кото­ро­му была при­креп­ле­на руч­ка, а с дру­гой нахо­ди­лось отвер­стие для фити­ля. Лам­па была изго­тов­ле­на из метал­ла, похо­же­го на золо­то, и укра­ше­на мно­же­ством забав­ных рисун­ков, а так­же букв и зна­ков, скла­ды­вав­ших­ся в сло­ва на язы­ке, незна­ко­мом Фил­лип­су, чьи зна­ния охва­ты­ва­ли несколь­ко араб­ских диа­лек­тов, но были явно недо­ста­точ­ны для того, что­бы про­честь над­пись. Это был даже не сан­скрит, а гораз­до более древ­ний язык, состо­яв­ший из букв и иеро­гли­фов, неко­то­рые из кото­рых пред­став­ля­ли собой пик­то­грам­мы. Весь день Фил­липс чистил и дра­ил лам­пу – и, нако­нец, налил в нее мас­ло.

Тем вече­ром, отста­вив в сто­ро­ну све­чи и керо­си­но­вую лам­пу, столь­ко лет помо­гав­шие ему в рабо­те, он зажег лам­пу Аль-Хаз­ре­да. Его при­ят­но уди­ви­ли при­су­щая лам­пе теп­ло­та, посто­ян­ство пла­ме­ни и яркость све­та. Одна­ко у него не было вре­ме­ни на изу­че­ние всех досто­инств это­го све­тиль­ни­ка. Нуж­но было сроч­но закон­чить рабо­ту, и Фил­липс погру­зил­ся в реше­ние зада­чи, заклю­чав­шей­ся в прав­ке объ­е­ми­сто­го сти­хо­твор­но­го опу­са, начи­нав­ше­го­ся сле­ду­ю­щим обра­зом:

Я пом­ню то, что было до меня Дале­кую зарю Зем­но­го Дня И пер­вой жиз­ни шаг, взра­щен­ной из огня Сти­хий­ных битв – задол­го до меня…

И так далее – все тем же арха­ич­ным сло­гом, уже дав­но вышед­шем из упо­треб­ле­ния. Тем не менее, арха­и­ка импо­ни­ро­ва­ла Фил­лип­су. Он до такой сте­пе­ни жил про­шлым, что раз­ра­бо­тал целое миро­воз­зре­ние, ско­рее даже соб­ствен­ное фило­соф­ское уче­ние, о воз­дей­ствии про­шло­го на насто­я­щее. Его идея отли­ча­лась холод­ной цве­ти­сто­стью и какой-то пре­зи­ра­ю­щей вре­мя и про­стран­ство фан­та­зи­ей, кото­рая с пер­вых про­блес­ков созна­ния была настоль­ко тес­но свя­за­на с его сокро­вен­ны­ми мыс­ля­ми и чув­ства­ми, что любое дослов­ное их выра­же­ние выгля­де­ло бы в выс­шей сте­пе­ни искус­ствен­ным, экзо­ти­че­ским и выхо­дя­щим за рам­ки обще­при­ня­тых пред­став­ле­ний, неза­ви­си­мо от того, насколь­ко­все это похо­ди­ло на прав­ду. Деся­ти­ле­ти­я­ми гре­зы Фил­лип­са были напол­не­ны тре­вож­ным ожи­да­ни­ем чего-то необъ­яс­ни­мо­го, свя­зан­но­го с окру­жа­ю­щим пей­за­жем, архи­тек­ту­рой, пого­дой. Все вре­мя перед его гла­за­ми сто­я­ло вос­по­ми­на­ние о том, как он, будучи трех­лет­ним ребен­ком, смот­рел с желез­но­до­рож­но­го моста на наи­бо­лее плот­но застро­ен­ную часть горо­да, ощу­щая при­бли­же­ние како­го-то чуда, кото­рое он не мог ни опи­сать, ни даже доста­точ­но пол­но осо­знать. Это было чув­ство уди­ви­тель­ной, вол­шеб­ной сво­бо­ды, скры­той где-то в неяс­ной дали, –за про­све­та­ми древ­них улиц, тяну­щих­ся через хол­ми­стую мест­ность, или за бес­ко­неч­ны­ми про­ле­та­ми мра­мор­ных лест­ниц, завер­ша­ю­щих­ся яру­са­ми тер­рас. Одна­ко намно­го силь­ней Фил­лип­са тяну­ло укрыть­ся во вре­ме­ни, когда мир был моло­же и гар­мо­нич­нее, в 18‑м веке или еще даль­ше, когда мож­но было про­во­дить дол­гие часы в утон­чен­ных бесе­дах, когда люди мог­ли оде­вать­ся с неко­то­рой эле­гант­но­стью, не ловя при этом на себе подо­зри­тель­ные взгля­ды сосе­дей, когда не было нуж­ды сето­вать на недо­ста­ток фан­та­зии в редак­ти­ру­е­мых им стро­ках, на ску­дость мыс­лейи жут­кую ску­ку – на все то, что дела­ло эту рабо­ту совер­шен­но невы­но­си­мой. Отча­яв­шись выжать что-либо пут­ное из этих мерт­вых сти­хов, он, нако­нец, ото­дви­нул их в сто­ро­ну и отки­нул­ся на спин­ку крес­ла.

А затем – затем он ощу­тил едва уло­ви­мые изме­не­ния в окру­жа­ю­щей обста­нов­ке.

На столь зна­ко­мую сплош­ную сте­ну книг, пере­ме­жа­ю­щу­ю­ся лишь окон­ны­ми про­ема­ми, кото­рые Фил­липс имел при­выч­ку зана­ве­ши­вать так плот­но, что ни один луч све­та сна­ру­жи не мог про­ник­нуть в его свя­ти­ли­ще, пада­ли стран­ные тени, при­чем не толь­ко от ара­вий­ской лам­пы, но и от каких-то пред­ме­тов, вид­нев­ших­ся в ее све­те. На фоне осве­щен­ных книж­ных полок про­ис­хо­ди­ли такие вещи, кото­рые Фил­липс не мог бы вооб­ра­зить в самых буй­ных поры­вах сво­ей фан­та­зии. Но там, где лежа­ла тень, – напри­мер, за высо­кой спин­кой крес­ла – не было ниче­го, кро­ме тем­но­ты, в кото­рой смут­но уга­ды­ва­лись очер­та­ния книг.

Фил­липс в изум­ле­нии наблю­дал за раз­во­ра­чи­вав­ши­ми­ся перед ним кар­ти­на­ми. У него мельк­ну­ла мысль, что он стал жерт­вой необыч­но­го опти­че­ско­го обма­на, но таким объ­яс­не­ни­ем он доволь­ство­вал­ся недол­го. Да он и не нуж­дал­ся в объ­яс­не­ни­ях. Про­изо­шло чудо, и его инте­ре­со­ва­ло толь­ко оно. Ибо мир, раз­вер­нув­ший­ся перед ним в све­те лам­пы, был миром вели­кой и непо­сти­жи­мой тай­ны. Ниче­го подоб­но­го он до сих пор не видел, ни о чем подоб­ном не читал и даже не гре­зил во сне.

Это напо­ми­на­ло одну из сцен сотво­ре­ния мира, когда зем­ля была моло­да, когда огром­ные клу­бы пара выры­ва­лись из глу­бо­ких рас­ще­лин в ска­лах и повсю­ду вид­не­лись сле­ды гигант­ских пре­смы­ка­ю­щих­ся. Высо­ко в небе лета­ли пере­пон­ча­тые чудо­ви­ща, кото­рые дра­лись меж­ду собой и рва­ли друг дру­га на части, а из отвер­стия в ска­ле на бере­гу моря высо­вы­ва­лось ужас­ное щупаль­це, угро­жа­ю­ще изви­ва­ясь в туск­ло-крас­ном све­те это­го дале­ко­го дня – образ, как буд­то вышед­ший из-под пера писа­те­ля- фан­та­ста.

Посте­пен­но кар­ти­на изме­ни­лась. Ска­лы усту­пи­ли место про­ду­ва­е­мой все­ми вет­ра­ми пустыне, сре­ди кото­рой, слов­но мираж, воз­ник забро­шен­ный город, уте­рян­ный Город Стол­бов, леген­дар­ный Ирем, и Фил­липс знал, что, хотя нога чело­ве­ка уже дав­но не сту­па­ла на эти ули­цы, здесь сре­ди древ­них камен­ных зда­ний, сохра­нив­ших­ся в почти неиз­мен­ном виде с тех пор, как оби­та­те­ли горо­да были уни­что­же­ны или изгна­ны неве­до­мо отку­да явив­ши­ми­ся без­жа­лост­ны­ми вра­га­ми – все еще скры­ва­лись таин­ствен­ные и зло­ве­щие суще­ства. Одна­ко нико­го из них не было вид­но; был толь­ко под­спуд­но зата­ив­ший­ся страх перед неиз­вест­но­стью – как тень, упав­шая на эту зем­лю из глу­би­ны дав­но минув­ши­хвре­мен. А дале­ко за горо­дом, на краю пусты­ни воз­вы­ша­лись покры­тые сне­гом горы, и когда он смот­рел на них, назва­ния сами воз­ни­ка­ли у него в голо­ве. Город назы­вал­ся Безы­мян­ным, а снеж­ные вер­ши­ны – Гора­ми Безу­мия или, быть может, Када­том Ледя­ной Пусты­ни. И он с упо­и­тель­ной лег­ко­стью дарил этим местам име­на, кото­рые при­хо­ди­ли к нему сра­зу, как если бы они все­гда блуж­да­ли по пери­мет­ру его мыс­лей, ожи­дая мину­ты вопло­ще­ния.

Он сидел дол­го, чары рас­се­и­ва­лись, на сме­ну им при­хо­ди­ло ощу­ще­ние лег­кой тре­во­ги. Пей­за­жи, про­бе­гав­шие перед гла­за­ми, были лишь гре­за­ми, но в них, тем не менее, при­сут­ство­ва­ла какая-то неяс­ная пока угро­за, исхо­див­шая от насе­ляв­ших эти миры злоб­ных существ, сле­ды при­сут­ствия кото­рых встре­ча­лись ему повсю­ду. В кон­це кон­цов, он не выдер­жал и, пога­сив лам­пу, чуть дро­жа­щи­ми рука­ми зажег све­чу, быст­ро успо­ко­ив­шись при ее пусть неяр­ком, но таком при­выч­ном и уми­ро­тво­ря­ю­щем мер­ца­нии.

Он дол­го раз­ду­мы­вал над тем, что уви­дел. Дед назы­вал лам­пу сво­им “самым бес­цен­ным сокро­ви­щем”, сле­до­ва­тель­но, он был зна­ком с ее свой­ства­ми. И важ­ней­шим из этих свойств, судя по все­му, были наслед­ствен­ная память и вол­шеб­ный дар откро­ве­ния, когда в ее све­те мож­но было уви­деть дале­кие стра­ны и горо­да, в кото­рых быва­ли ее преж­ние вла­дель­цы. Фил­липс мог поклясть­ся, что видел пей­за­жи, зна­ко­мые еще само­му Аль-Хаз­ре­ду. Но не мог же он и впрямь удо­вле­тво­рить­ся подоб­ным объ­яс­не­ни­ем! Чем боль­ше он раз­мыш­лял об уви­ден­ном, тем боль­ше запу­ты­ва­лись его мыс­ли. В кон­це кон­цов, он вер­нул­ся к отло­жен­ной им рабо­те, погру­зив­шись в нее с голо­вой и поза­быв все фан­та­зии и стра­хи, насто­я­тель­но тре­бо­вав­шие осмыс­ле­ния.

На сле­ду­ю­щий вечер, в све­те осен­не­го солн­ца, Фил­липс поки­нул город. Про­ехав на так­си до гра­ни­цы окру­га, он остал­ся наедине с при­ро­дой. Место, куда он попал, было почти на милю даль­ше тех, где ему слу­ча­лось гулять рань­ше. Он дви­нул­ся по тро­пе, шед­шей на севе­ро-запад от Плейн­филд Пайк и оги­бав­шей затем запад­ное под­но­жье Нен­та­кон­хон­та, и вско­ре взо­ру его откры­лась идил­ли­че­ская пано­ра­ма чере­ду­ю­щих­ся меж­ду собой лугов, ста­рин­ных камен­ных стен, веко­вых рощ и раз­но­цвет­ных крыш. Нахо­дясь менее чем в трех милях от цен­тра горо­да, он уже имел воз­мож­ность, подоб­но пер­вым коло­ни­стам, насла­ждать­ся вида­ми ста­рин­ной сель­ской Новой Англии.

Перед самым захо­дом солн­ца он взо­брал­ся на холм по кру­той доро­ге, про­хо­див­шей вдоль опуш­ки ста­ро­го леса, и с голо­во­кру­жи­тель­ной высо­ты перед ним рас­ки­нул­ся оше­лом­ля­ю­щий по кра­со­те вид – мер­ца­ю­щие лен­ты рек, дале­кие леса, оран­же­вый край неба с огром­ным сол­неч­ным дис­ком, мед­лен­но погру­жа­ю­щим­ся в плот­ный слой пери­стых обла­ков. Вой­дя в лес, он уви­дел закат сквозь дере­вья, и повер­нул на восток, что­бы прий­ти туда, где он осо­бен­но любил бывать – на склон хол­ма, обра­щен­ный к горо­ду. Нико­гда преж­де не осо­зна­вал он огром­но­сти Нен­та­кон­хон­та. Этот холм был самым насто­я­щим мини­а­тюр­ным пла­то или даже плос­ко­го­рьем со сво­и­ми доли­на­ми, греб­ня­ми и вер­ши­на­ми и мень­ше все­го похо­дил на обык­но­вен­ный холм. С неболь­ших лугов на воз­вы­шен­ных частях Нен­та­кон­хон­та он любо­вал­ся поис­ти­не чудес­ны­ми вида­ми горо­да, про­тя­нув­ше­го­ся вдоль линии гори­зон­та ска­зоч­ны­ми шпи­ля­ми и купо­ла­ми, как бы плы­ву­щи­ми в воз­ду­хе, оку­тан­ны­ми какой-то таин­ствен­ной дым­кой. Верх­ние окна самых высо­ких башен отра­жа­ли свет, дав­но уже скрыв­ше­го­ся за гори­зон­том солн­ца, являя собой зага­доч­ное, стран­ное и обво­ро­жи­тель­ное зре­ли­ще. Затем он уви­дел, как в осен­нем небе сре­ди коло­ко­лен и шпи­лей плы­вет огром­ный круг­лый лун­ный диск, в то вре­мя как над пере­ли­ва­ю­щей­ся оран­же­вы­ми крас­ка­ми лини­ей зака­та свер­ка­ют Вене­ра и Юпи­тер. Путь через пла­то был изви­лист – ино­гда он шел посе­ре­дине, а ино­гда выхо­дил на зарос­ший лесом склон, отку­да к рав­нине спус­ка­лись тем­ные доли­ны, а огром­ные глад­кие валу­ны на ска­ли­стых вер­ши­нах созда­ва­ли на фоне суме­рек образ чего-то при­зрач­но­го и кол­дов­ско­го.

Нако­нец он добрал­ся до хоро­шо зна­ко­мо­го места, где порос­ший тра­вой край ста­ро­го забро­шен­но­го акве­ду­ка созда­вал иллю­зию древ­ней рим­ской доро­ги. Он сно­ва сто­ял на обра­щен­ном к восто­ку гребне, кото­рый пом­нил с само­го ран­не­го дет­ства. Перед ним в сгу­ща­ю­щих­ся сумер­ках, слов­но огром­ное созвез­дие, лежал свер­ка­ю­щий огня­ми город. Лун­ный свет про­ли­вал­ся пото­ка­ми бело­го золо­та, и на фоне блек­ну­ще­го зака­та все уси­ли­ва­лось мер­ца­ние Вене­ры и Юпи­те­ра. Что­бы дой­ти до дома, надо было спу­стить­ся по хол­му к шос­се, по кото­ро­му он смог бы воз­вра­тить­ся в свое про­за­и­че­ское убе­жи­ще.

Но все эти без­мя­теж­но про­ве­ден­ные часы не заста­ви­ли Фил­лип­са поза­быть о том, что про­изо­шло в его ком­на­те нака­нуне вече­ром, и он не мог отри­цать того, что по мере наступ­ле­ния тем­но­ты его нетер­пе­ние замет­но воз­рас­та­ло. Смут­ная тре­во­га урав­но­ве­ши­ва­лась ожи­да­ни­ем даль­ней­ших ноч­ных при­клю­че­ний, подоб­ных кото­рым он нико­гда еще не пере­жи­вал.

Быст­ро покон­чив со сво­им скром­ным ужи­ном, он сра­зу про­шел в каби­нет, где его мол­ча при­вет­ство­ва­ли зна­ко­мые ряды книг, под­ни­мав­ши­е­ся от пола до само­го потол­ка. На этот раз он даже не взгля­нул на ожи­дав­шую его рабо­ту, а сра­зу зажег лам­пу Аль-Хаз­ре­да. Затем сел и стал ждать.

Мяг­кий свет лам­пы отбра­сы­вал на застав­лен­ные кни­га­ми сте­ны жел­то­ва­тые бли­ки. Свет не мер­цал; пла­мя было посто­ян­ным, и, как и преж­де, Фил­липс сра­зу ощу­тил при­ят­ную, уба­ю­ки­ва­ю­щую теп­ло­ту. Посте­пен­но пол­ки и кни­ги на них ста­ли покры­вать­ся дым­кой, таять и, в кон­це кон­цов, сме­ни­лись кар­ти­на­ми из дру­гих миров и вре­мен.

Этой ночью час про­хо­дил за часом, а Фил­липс все смот­рел и смот­рел. Он давал незна­ко­мым местам име­на, извле­кая их из досе­ле неве­до­мой обла­сти сво­е­го вооб­ра­же­ния, как бы проснув­ше­го­ся при све­те ста­рин­ной лам­пы. Он уви­дел необы­чай­ной кра­со­ты зда­ние на оку­тан­ном мор­ски­ми тума­на­ми кру­том мысе, напо­ми­нав­шем мыс в окрест­но­стях Гло­сте­ра, и назвал его “зага­доч­ным домом на туман­ном уте­се”. Он уви­дел ста­рин­ный город с дву­скат­ны­ми кры­ша­ми, по кото­ро­му про­те­ка­ла тем­ная река, город, похо­жий на Салем, но более таин­ствен­ный и жут­кий, и назвал его Арк­хэмом, а реку — Мис­ка­то­ни­ком. Он уви­дел оку­тан­ный тьмой при­бреж­ный город Иннс­мут, а под­ле него – Риф Дья­во­ла, узрел глу­бо­кие воды Р’Лайх, где поко­ит­ся мерт­вый бог Ктул­ху. Он смот­рел на про­ду­ва­е­мое вет­ра­ми пла­то Ленг и на тем­ные ост­ро­ва южных морей – таин­ствен­ные ост­ро­ва грез, и на пей­за­жи дру­гих мест. Он видел дале­кие кос­ми­че­ские миры и уров­ни бытия, суще­ство­вав­шие в дру­гих вре­мен­ных сло­ях, кото­рые были стар­ше самой Зем­ли, и отку­да сле­ды Древ­ней­ших вели к Хали, в нача­ло всех начал и даже даль­ше.

Но все эти кар­ти­ны он наблю­дал как бы через окно или через дверь, каза­лось, манив­шие его поки­нуть сует­ный мир и отпра­вить­ся в путе­ше­ствие по этим вол­шеб­ным про­сто­рам; иску­ше­ние в нем рос­ло и рос­ло, он весь дро­жал от жела­ния пови­но­вать­ся, отбро­сить все, чем он жил до сих пор, и попро­бо­вать стать кем-то дру­гим, еще неиз­вест­ным ему само­му – но вме­сто это­го, сде­лав над собой уси­лие, он пога­сил лам­пу и вновь уви­дел устав­лен­ные кни­га­ми сте­ны каби­не­та дедуш­ки Уиппла.

И весь оста­ток ночи, при све­чах, отка­зав­шись от запла­ни­ро­ван­ных им на сего­дня рутин­ных заня­тий, он писал рас­сказ за рас­ска­зом, пере­но­ся на бума­гу кар­ти­ны и явле­ния, уви­ден­ные им в све­те лам­пы Аль­Хаз­ре­да.

Всю эту ночь он писал и, изму­чен­ный, про­спал весь сле­ду­ю­щий день. А всю сле­ду­ю­щую ночь он опять писал, одна­ко, нашел вре­мя отве­тить сво­им кор­ре­спон­ден­там, подроб­но обри­со­вав им свои “сны”, не зная, были ли виде­ния, про­шед­шие перед его гла­за­ми, реаль­но­стью или игрой вооб­ра­же­ния. Как он вско­ре заме­тил, его соб­ствен­ный духов­ный мир при­чуд­ли­во пере­пле­тал­ся с мира­ми, являв­ши­ми­ся ему в све­те лам­пы, иоб­ра­зы, еще с дет­ских лет нашед­шие при­ют в пота­ен­ных угол­ках его серд­ца, воз­рож­да­ясь, про­ни­ка­ли в неве­до­мые досе­ле глу­би­ны Все­лен­ной.

Мно­го ночей с тех пор Фил­липс не зажи­гал лам­пу. Ночи пре­вра­ща­лись в меся­цы, меся­цы – в годы.

Он поста­рел, его про­из­ве­де­ния про­ник­ли в печать, и мифы о Ктул­ху, о Хасту­ре Несрав­нен­ном, о Йог-Сото­те и Шуб-Ниг­гу­ра­те, о Чер­ном Коз­ле из Лесов Тыся­чи Мла­дых, о Гип­но­зе, Боге сна, о Вели­кой Расе и ее тай­ных послан­цах, о Ньяр­ла­то­те­пе – все это ста­ло частью зна­ния, хра­нив­ше­го­ся в самых сокро­вен­ных нед­рах его чело­ве­че­ской сущ­но­сти, и уди­ви­тель­но­го мира теней, лежа­ще­го дале­ко за пре­де­ла­ми позна­ва­е­мо­го. Он пере­нес Арк­хэм в дей­стви­тель­ность и сде­лал набро­сок “Зага­доч­но­го дома на туман­ном уте­се”; он писал о зло­ве­щей тени, навис­шей над Иннс­му­том и о Неве­до­мом, шеп­чу­щем­ся в тем­но­те, о гри­бах из Югго­та и ужа­сах древ­не­го Дан­ви­ча, и все это вре­мя в его сти­хах и про­зе ярко горел свет лам­пы Аль-Хаз­ре­да, несмот­ря на то, что Фил­липс дав­но уже ее не зажи­гал.

Так про­шло шест­на­дцать лет, и вот одна­жды вече­ром Уорд Фил­липс подо­шел к лам­пе, сто­яв­шей за гру­дой книг на одной из ниж­них полок биб­лио­те­ки дедуш­ки Уиппла. Он взял ее в руки, и на него сра­зу же сни­зо­шло забы­тое оча­ро­ва­ние. Вычи­стив лам­пу, он поста­вил ее на стол. За послед­нее вре­мя здо­ро­вье Фил­лип­са силь­но пошат­ну­лось. Он был смер­тель­но болен и знал, что годы его сочте­ны, и он вновь хотел уви­деть пре­крас­ные и ужас­ные миры в сия­нии лам­пы Аль-Хаз­ре­да.

Он зажег лам­пу и посмот­рел на сте­ны.

Но слу­чи­лось стран­ное. На стене, там, где рань­ше появ­ля­лись кар­ти­ны, свя­зан­ные с жиз­нью Аль-Хаз­ре­да, воз­ник чару­ю­щий образ стра­ны, милой серд­цу Уор­да Фил­лип­са – но нахо­ди­лась она не в реаль­но­сти, а в дале­ком про­шлом, в доб­ром ста­ром вре­ме­ни, когда на бере­гах Сикон­ка он без­за­бот­но разыг­ры­вал в сво­ем дет­ском вооб­ра­же­нии сюже­ты изд­рев­не­гре­че­ских мифов. Он вновь уви­дел зеле­ные лужай­ки сво­е­го дет­ства, тихие реч­ные заво­ди и бесед­ку, неко­гда постро­ен­ную им в честь вели­ко­го бога Пана – вся без­мя­теж­ная, счаст­ли­вая пора его дет­ства про­яви­лась на этих сте­нах; лам­па воз­вра­ща­ла ему его же соб­ствен­ные вос­по­ми­на­ния. И к нему сра­зу при­шла мысль о том, что лам­па, воз­мож­но, все­гда вос­кре­ша­ла в нем память о про­шлом – память, пере­дав­шу­ю­ся ему через деда, пра­де­да и еще более дале­ких пред­ков Уор­да Фил­лип­са, кото­рые мог­ли когда-то видеть места, появ­ляв­ши­е­ся в све­те лам­пы.

И вновь ему пока­за­лось, что он гля­дит через дверь. Кар­ти­на мани­ла его, и он, с тру­дом ковы­ляя, подо­шел к стене.

Он коле­бал­ся лишь мгно­ве­ние – и сде­лал послед­ний шаг.

Неожи­дан­но вокруг него вспых­ну­ли сол­неч­ные лучи. Как буд­то сбро­сив око­вы лет, он лег­ко побе­жал по бере­гу Сикон­ка туда, где его под­жи­да­ли вос­по­ми­на­ния дет­ства и где он мог воз­ро­дить­ся начать все зано­во, еще раз пере­жив чудес­ное вре­мя, когда весь мир был моло­дым…

Вплоть до того дня, когда какой-то любо­зна­тель­ный поклон­ник его твор­че­ства не при­е­хал в город с визи­том, никто не заме­чал исчез­но­ве­ния Уор­да Фил­лип­са, а когда заме­ти­ли, то реши­ли, что он ушел бро­дить по окрест­ным лесам, где его и застиг­ла смерть – ведь сосе­ди по Энджел-Стрит были пре­крас­но осве­дом­ле­ны о его обра­зе жиз­ни, да и его неиз­ле­чи­мая болезнь так­же не была ни для кого сек­ре­том.

Несколь­ко спе­ци­аль­ных поис­ко­вых пар­тий обсле­до­ва­ли рай­он Нен­та­кон­хон­та и бере­га Сикон­ка, но ника­ких сле­дов Уор­да Фил­лип­са обна­ру­же­но не было. Поли­ция счи­та­ла, что когда-нибудь его остан­ки все рав­но най­дут­ся. Одна­ко они не нашлись, и со вре­ме­нем нераз­ре­шен­ная загад­ка была погре­бе­на в поли­цей­ских и газет­ных архи­вах.

Про­шли годы. Ста­рый дом на Энджел-Стрит был отдан под снос, биб­лио­те­ку рас­ку­пи­ли книж­ные лав­ки, а всю домаш­нюю утварь про­да­ли с тор­гов – в том чис­ле и ста­ро­мод­ную араб­скую лам­пу. В тех­но­ло­ги­че­ском мире, при­шед­шем на сме­ну вооб­ра­жа­е­мым мирам Фил­лип­са, никто не мог извлечь из нее ника­кой поль­зы.