Говард Филлипс Лавкрафт

МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА

(The Music of Erich Zann)
Напи­са­но в 1921 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод Л. Бри­ло­вой

////

Я очень тща­тель­но изу­чил кар­ты горо­да, но ули­цы д’О­сей нигде не нашел. Я обра­щал­ся не толь­ко к совре­мен­ным кар­там: мне извест­но, назва­ния могут менять­ся. Напро­тив, я глу­бо­ко зарыл­ся в исто­рию этих мест, иссле­до­вал само­лич­но, вне зави­си­мо­сти от назва­ния, все город­ские рай­о­ны, где мог­ла бы нахо­дить­ся ули­ца, извест­ная мне как д’О­сей. Стыд­но в этом при­зна­вать­ся, но, несмот­ря на все уси­лия, я так и не нашел ни дом, ни ули­цу, ни даже часть горо­да, где, будучи нищим сту­ден­том-фило­со­фом, в послед­ние меся­цы сво­е­го обу­че­ния в мест­ном уни­вер­си­те­те я слу­шал музы­ку Эри­ха Цан­на.

Что мне отка­за­ла память, неуди­ви­тель­но: пока я жил на ули­це д’О­сей, у меня были серьез­ные нела­ды со здо­ро­вьем, с пси­хи­кой в том чис­ле; пом­нит­ся, меня там не наве­щал никто из моих немно­го­чис­лен­ных зна­ко­мых. Но то, что я не могу отыс­кать свое преж­нее оби­та­ли­ще, удив­ля­ет и оза­да­чи­ва­ет, ведь рас­по­ла­га­лось оно в полу­ча­се ходь­бы от уни­вер­си­те­та и было в неко­то­рых отно­ше­ни­ях при­мет­ным. Труд­но пове­рить в то, что побы­вав­ший там его забу­дет. Никто из тех, с кем я позд­нее гово­рил, ни разу в жиз­ни не видел ули­цу д’О­сей.

Ули­ца эта нахо­ди­лась по ту сто­ро­ну реки, теку­щей меж гро­ма­да­ми кир­пич­ных товар­ных скла­дов с мут­ны­ми окна­ми; бере­га ее соеди­ня­ет мас­сив­ный мост из тем­но­го кам­ня. У реки все­гда было тени­сто, слов­но дым сосед­них фаб­рик на веки веч­ные скрыл из виду солн­це. И еще над рекой сто­я­ли дур­ные запа­хи, совер­шен­но осо­бые; когда-нибудь они помо­гут мне най­ти то место, пото­му что их я ни с чем не спу­таю. За мостом были мощен­ные булыж­ни­ком ули­цы с рель­са­ми, потом начи­нал­ся подъ­ем, спер­ва поло­гий и бли­же к д’О­сей неве­ро­ят­но кру­той.

Мне в жиз­ни не попа­да­лось вто­рой такой узкой и кру­той ули­цы, как д’О­сей. Это был толь­ко что не обрыв, где не ездил ника­кой транс­порт, там и сям глад­кая доро­га сме­ня­лась сту­пень­ка­ми, отдель­ные участ­ки пере­хо­ди­ли в лест­ни­цу, а верх­ний конец замы­ка­ла мощ­ная сте­на, уви­тая плю­щом. Улич­ный настил был неод­но­род­ный: где-то камен­ные пли­ты, где-то булыж­ни­ки, где-то голая зем­ля, с про­би­вав­шей­ся тут и там серо­ва­то-зеле­ной рас­ти­тель­но­стью. Дома, высо­кие, с ост­ро­вер­хи­ми кры­ша­ми, неве­ро­ят­но ста­рые, кре­ни­лись в раз­ные сто­ро­ны. Быва­ло, про­ти­во­ле­жа­щие дома, накло­нен­ные навстре­чу друг дру­гу, обра­зо­вы­ва­ли что-то вро­де арки, и в этом месте все­гда сто­ял полу­мрак. Встре­ча­лись так­же пере­ки­ну­тые через ули­цу мости­ки.

Оби­та­те­ли здеш­них мест про­из­во­ди­ли на меня стран­ное впе­чат­ле­ние. Вна­ча­ле я объ­яс­нял это их мол­ча­ли­во­стью, но позд­нее решил, что они про­сто очень ста­рые. Не знаю, как мне при­шло в голо­ву там посе­лить­ся, но я в то вре­мя был немно­го не в себе. Из-за без­де­не­жья мне часто при­хо­ди­лось пере­се­лять­ся, и я нави­дал­ся раз­ных бед­ных квар­та­лов, пока нако­нец не набрел на вет­хий дом на ули­це д’О­сей, в кото­ром рас­по­ря­жал­ся пара­ли­тик по фами­лии Блан­до. Счи­тая от вер­ши­ны хол­ма, дом сто­ял тре­тьим и дале­ко пре­вос­хо­дил всех сво­их сосе­дей по высо­те.

Моя ком­на­та нахо­ди­лась на пятом эта­же, где боль­ше никто не жил: дом был почти пуст. Позд­но вече­ром, когда я все­лял­ся, из окна ост­ро­вер­хо­го чер­да­ка лилась стран­ная музы­ка, и на сле­ду­ю­щий день я спро­сил Блан­до, кто играл. Он отве­тил, что это ста­рик-немец, немой и чуда­ко­ва­тый; имя его, судя по под­пи­си, Эрих Цанн, вече­ра­ми он игра­ет на вио­ле в оркест­ре при одном заху­да­лом теат­ре. Блан­до доба­вил, что Цанн име­ет при­выч­ку брать­ся за инстру­мент по ночам, когда вер­нет­ся из теат­ра; пото­му он и при­ис­кал себе про­стор­ную и изо­ли­ро­ван­ную чер­дач­ную ком­на­ту с един­ствен­ным окош­ком, через кото­рое, в отли­чие от всех про­чих, откры­ва­ет­ся вид на склон хол­ма по ту сто­ро­ну сте­ны в кон­це ули­цы.

Потом я слы­шал Цан­на каж­дую ночь, он мешал мне спать, и все же я был зача­ро­ван его стран­ной, поту­сто­рон­ней музы­кой. Я мало зна­ком с музы­каль­ным искус­ством, одна­ко был убеж­ден, что ни одно из созву­чий Цан­на не похо­же ни на что слы­шан­ное мною преж­де; отсю­да я сде­лал вывод, что мой сосед ода­рен в выс­шей сте­пе­ни ори­ги­наль­ным талан­том ком­по­зи­то­ра. Чем доль­ше я слу­шал, тем силь­нее пле­ня­ли меня эти зву­ки, и через неде­лю я решил­ся све­сти зна­ком­ство со ста­ри­ком.

Одна­жды вече­ром, когда Цанн воз­вра­щал­ся с рабо­ты, я под­сте­рег его в кори­до­ре и ска­зал, что хотел бы с ним позна­ко­мить­ся и послу­шать вбли­зи его игру. Он был невы­сок ростом, щупл, сутул, с голу­бы­ми глаз­ка­ми и забав­ным личи­ком сати­ра, лыси­ной во всю голо­ву, одет в какие-то обнос­ки. Когда я заго­во­рил, Цанн отве­тил злым и одно­вре­мен­но испу­ган­ным взгля­дом, но, видя мое дру­же­лю­бие, в кон­це кон­цов смяг­чил­ся и недо­воль­ным жестом при­гла­сил меня сле­до­вать за ним по тем­ной и шат­кой чер­дач­ной лест­ни­це. Его ком­на­та, одна из двух под кру­той кры­шей, рас­по­ла­га­лась с запа­да и смот­ре­ла на высо­кую сте­ну, в кото­рую упи­рал­ся верх­ний конец ули­цы. Очень про­стор­ное поме­ще­ние каза­лось еще боль­ше из-за необы­чай­ной ску­до­сти обста­нов­ки и запу­щен­но­сти. Из мебе­ли име­лись толь­ко узкая желез­ная кро­вать, неопрят­ный умы­валь­ник, сто­лик, боль­шой книж­ный шкаф, желез­ный нот­ный пюпитр и три ста­ро­мод­ных сту­ла. На полу гро­моз­ди­лись в бес­по­ряд­ке ноты. Обши­тые голы­ми дос­ка­ми сте­ны, вид­но, нико­гда не шту­ка­ту­ри­ли. Судя по зале­жам пыли и вез­де­су­щей пау­тине, мож­но было вооб­ще усо­мнить­ся, что тут кто-то живет. Оче­вид­но, Эрих Цанн не при­зна­вал иной кра­со­ты, кро­ме сущей в эмпи­ре­ях вооб­ра­же­ния.

Жестом пред­ло­жив мне садить­ся, немой закрыл дверь, повер­нул боль­шую дере­вян­ную задвиж­ку и зажег еще одну све­чу в допол­не­ние к той, что была при нем. Извлек из тра­чен­но­го молью футля­ра вио­лу и с нею в руках сел на самый креп­кий из имев­ших­ся сту­льев. Нота­ми он не вос­поль­зо­вал­ся и, не спро­сив о моих поже­ла­ни­ях, целый час уго­щал меня вос­хи­ти­тель­ны­ми мело­ди­я­ми, подоб­ных кото­рым я нико­гда не слы­шал. Не ина­че как это были его соб­ствен­ные ком­по­зи­ции. Что они собой пред­став­ля­ли, я, не будучи зна­то­ком музы­ки, опи­сать не спо­со­бен. Это были как буд­то фуги с повто­ря­ю­щи­ми­ся пас­са­жа­ми само­го пле­ни­тель­но­го свой­ства, но я обра­тил вни­ма­ние на то, что в них ни разу не про­зву­ча­ли поту­сто­рон­ние моти­вы, кото­рые я слы­шал преж­де, у себя.

Те, преж­ние мело­дии неволь­но запе­чат­ле­лись у меня в памя­ти, и я часто пытал­ся, не совсем успеш­но, напеть их про себя или про­сви­стеть. И пото­му, когда музы­кант нако­нец отло­жил смы­чок, я попро­сил его сыг­рать что-нибудь из них. Когда я завел об этом речь, ста­рик насто­ро­жил­ся и спо­кой­ствие и ску­ка на его мор­щи­ни­стом личи­ке сати­ра сме­ни­лись дико­вин­ным соче­та­ни­ем зло­сти и стра­ха, как в тот раз, когда я впер­вые к нему обра­тил­ся. Поду­мав, что это стар­че­ские капри­зы, к кото­рым не сто­ит отно­сить­ся серьез­но, я стал его уго­ва­ри­вать и даже, что­бы вызвать соот­вет­ству­ю­щее настро­е­ние, попы­тал­ся насви­стеть одну из мело­дий, слы­шан­ных нака­нуне ночью. Одна­ко мне сра­зу же при­шлось умолк­нуть: едва немой музы­кант узнал мотив, как чер­ты его иска­зи­ла неопи­су­е­мая гри­ма­са, а длин­ная кости­стая рука потя­ну­лась к моим губам, что­бы оста­но­вить гру­бую ими­та­цию. И еще одна стран­ность: испу­ган­ный взгляд ста­ри­ка скольз­нул к оди­но­ко­му, заве­шен­но­му што­рой окну, слов­но там мог­ли появить­ся незва­ные гости. Это было тем более неле­по, что чер­дак рас­по­ла­гал­ся очень высо­ко, куда выше сосед­них крыш; кон­сьерж гово­рил мне, что на ули­це нет вто­ро­го окна, отку­да виден через сте­ну про­ти­во­по­лож­ный склон хол­ма.

Заме­тив испуг ста­ри­ка, я вспом­нил о сло­вах Блан­до, и мне взбре­ло в голо­ву полю­бо­вать­ся широ­кой, голо­во­кру­жи­тель­ной пано­ра­мой посе­реб­рен­ных луною крыш и город­ских огней с той сто­ро­ны хол­ма — зре­ли­щем, недо­ступ­ным всем про­чим оби­та­те­лям ули­цы д’О­сей. Я шаг­нул к окну и гото­вил­ся уже раз­дер­нуть неопи­су­е­мо вет­хие што­ры, но тут меня настиг, в пол­ном уже неистов­стве, хозя­ин ком­на­ты. Кивая на дверь, он обе­и­ми рука­ми стал оття­ги­вать меня от окна. Это меня окон­ча­тель­но воз­му­ти­ло, я велел ему убрать руки и ска­зал, что немед­лен­но ухо­жу. Ста­рик осла­бил хват­ку и, видя, как я оби­жен, стал успо­ка­и­вать­ся. Он сно­ва сжал мою руку, но на этот раз при­ми­ри­тель­ным жестом, при­ну­дил меня сесть на стул, с задум­чи­вым видом подо­шел к сто­лу и, най­дя сре­ди хла­ма каран­даш, стал писать на тяже­ло­вес­ном, как быва­ет у ино­стран­цев, фран­цуз­ском длин­ную запис­ку. Когда он нако­нец вру­чил запис­ку мне, там ока­за­лась прось­ба сни­зой­ти к нему и про­стить. Цанн утвер­ждал, что он стар, оди­нок и под­вер­жен необыч­ным стра­хам и нев­ро­зам, свя­зан­ным с соб­ствен­ной музы­кой и не толь­ко с ней. Ему понра­ви­лось, как я слу­шаю, и он при­гла­шал меня при­хо­дить еще, но толь­ко про­сил не обра­щать вни­ма­ния на его при­чу­ды. Одна­ко он не может испол­нять свою необыч­ную музы­ку для дру­гих и не выно­сит, когда ее вос­про­из­во­дят дру­гие, а так­же не тер­пит, когда посто­рон­ние что-нибудь тро­га­ют в его ком­на­те. До нашей встре­чи в кори­до­ре он не имел поня­тия, что мне слыш­на его игра, и теперь он спра­ши­ва­ет, нель­зя ли дого­во­рить­ся с Блан­до, пусть пере­се­лит меня в ниж­ний этаж, подаль­ше от ноч­ных кон­цер­тов. Он, Цанн, берет­ся допла­чи­вать за мою новую ком­на­ту.

Пока я раз­би­рал жут­кий фран­цуз­ский язык ста­ри­ка, моя оби­да сме­ни­лась сочув­стви­ем. Он стра­да­ет от физи­че­ско­го и нерв­но­го неду­га, я тоже; фило­соф­ские заня­тия научи­ли меня доб­ро­те. Тут в окне послы­шал­ся тихий стук — навер­ное, задре­без­жа­ли под ноч­ным ветер­ком став­ни, и я поче­му-то, вслед за Эри­хом Дан­ном, испу­ган­но вздрог­нул. Закон­чив читать, я пожал хозя­и­ну руку, и мы рас­ста­лись дру­зья­ми. Назав­тра Блан­до предо­ста­вил мне более доро­гую ком­на­ту на тре­тьем эта­же, меж­ду квар­ти­рой пожи­ло­го ростов­щи­ка и ком­на­той респек­та­бель­но­го обой­щи­ка. На чет­вер­том эта­же жиль­цов не было. Вско­ре я убе­дил­ся, что Цанн не так жаж­дет мое­го обще­ства, как мож­но было поду­мать, когда он уго­ва­ри­вал меня съе­хать с пято­го эта­жа. Он не при­гла­шал меня к себе, а если я при­хо­дил незва­ным, Цанн дер­жал­ся бес­по­кой­но и играл вяло. Про­ис­хо­ди­ло это все­гда ночью: днем Цанн спал и нико­го не при­ни­мал. Нель­зя ска­зать, что­бы я про­ни­кал­ся к нему все боль­шей сим­па­ти­ей, хотя чер­дач­ная ком­на­та и поту­сто­рон­няя музы­ка сохра­ня­ли для меня свою непо­нят­ную при­тя­га­тель­ность. Меня одо­ле­ва­ло стран­ное жела­ние выгля­нуть в это окно, уви­деть ту сто­ро­ну сте­ны, неиз­вест­ный склон, бле­стя­щие кры­ши и шпи­ли вни­зу. Одна­жды я под­нял­ся на чер­дак в то вре­мя, когда Цанн был в теат­ре, но дверь ока­за­лась запер­та. Что мне уда­ва­лось, так это под­слу­ши­вать ноч­ную игру немо­го музы­кан­та. Вна­ча­ле я про­кра­ды­вал­ся на цыпоч­ках в свой преж­ний пятый этаж, потом набрал­ся сме­ло­сти и стал взби­рать­ся по скри­пу­чей лест­ни­це до само­го вер­ха, побли­же к чер­да­ку. Там, в тес­ном кори­до­ре, перед запер­той на засов две­рью с при­кры­той замоч­ной сква­жи­ной, я неред­ко вни­мал зву­кам, напол­няв­шим душу неопре­де­лен­ным стра­хом, ибо за ними чуди­лась какая-то сверхъ­есте­ствен­ная тай­на. Нет, музы­ка была кра­си­ва, а вовсе не ужас­на, но ее сопро­вож­да­ли виб­ра­ции, несрав­ни­мые ни с чем на нашей брен­ной зем­ле, а вре­ме­на­ми она обре­та­ла сим­фо­ни­че­ское зву­ча­ние и труд­но было пове­рить, что это игра­ет один-един­ствен­ный испол­ни­тель. Несо­мнен­но, Эрих Цанн обла­дал истин­ной гени­аль­но­стью, при­чем само­го необуз­дан­но­го свой­ства. Неде­ли тек­ли, игра ста­но­ви­лась все мощ­нее и при­чуд­ли­вей, сам же ста­рый музы­кант худел и выгля­дел таким затрав­лен­ным, что боль­но было смот­реть. Он от меня затво­рил­ся, а при слу­чай­ных встре­чах на лест­ни­це шара­хал­ся в сто­ро­ну.

Одна­жды ночью, пока я под­слу­ши­вал под две­рью, пенье вио­лы пере­рос­ло в бес­по­ря­доч­ный визг. Ловя эту сумя­ти­цу зву­ков, я усо­мнил­ся в соб­ствен­ном здра­вом рас­суд­ке, но тут про­зву­чав­ший за закры­той две­рью вопль под­твер­дил пла­чев­ную реаль­ность: там дей­стви­тель­но про­ис­хо­ди­ло что-то ужас­ное. Так жут­ко и нечле­но­раз­дель­но мог кри­чать толь­ко немой и толь­ко от отча­ян­но­го стра­ха или нече­ло­ве­че­ской боли. Я стал коло­тить в дверь — отве­та не было. Дро­жа от холо­да и стра­ха, я ждал в тем­ном кори­до­ре. Нако­нец послы­шал­ся шорох: бед­ный музы­кант пытал­ся, опи­ра­ясь на стул, под­нять­ся на ноги. Я решил, что он при­хо­дит в себя после обмо­ро­ка, и сно­ва стал сту­чать в дверь, повто­ряя обод­ря­ю­щим тоном свое имя. Цанн, судя по все­му, доко­вы­лял до окна, закрыл его и задер­нул што­ры, потом не без тру­да добрал­ся до две­ри, ото­дви­нул невер­ной рукой засов и впу­стил меня. На этот раз мож­но было не сомне­вать­ся, что он рад меня видеть: его несчаст­ное личи­ко про­си­я­ло от облег­че­ния и он ухва­тил­ся за мою курт­ку, как ребе­нок хва­та­ет­ся за юбку мате­ри.

Жалост­но дро­жа, ста­рик уса­дил меня на стул, и сам сел тоже; вио­ла со смыч­ком лежа­ли, забы­тые, рядом с ним на полу. Пер­вое вре­мя он сидел непо­движ­но, толь­ко стран­но кивая и слов­но бы напря­жен­но и испу­ган­но к чему-то при­слу­ши­ва­ясь. Потом Цанн как буд­то успо­ко­ил­ся, пере­сел к сто­лу, напи­сал крат­кую запис­ку, отдал ее мне и, вер­нув­шись за стол, при­нял­ся быст­ро и непре­рыв­но стро­чить. В запис­ке он умо­лял меня, во имя мило­сер­дия и ради удо­вле­тво­ре­ния соб­ствен­но­го любо­пыт­ства, оста­вать­ся на месте и ждать, пока он под­го­то­вит на немец­ком пол­ный рас­сказ о страш­ных тай­нах, его окру­жа­ю­щих. Я ждал, немой музы­кант водил каран­да­шом по бума­ге.

Про­шло око­ло часа, я все еще ждал, рядом со ста­рым музы­кан­том быст­ро вырас­та­ла стоп­ка лист­ков, но вдруг он отча­ян­но дер­нул­ся. Оши­бить­ся было невоз­мож­но: он гля­дел на зашто­рен­ное окно, вслу­ши­вал­ся и тряс­ся от испу­га. Тут мне почу­ди­лось, что я и сам что-то раз­ли­чаю: звук, совсем не пуга­ю­щий, напо­ми­нал чрез­вы­чай­но тихую и отда­лен­ную мело­дию, слов­но неве­до­мый музы­кант играл в каком-нибудь из сосед­них домов или по ту сто­ро­ну высо­кой сте­ны, за кото­рую мне не дово­ди­лось загля­ды­вать. На Цан­на было страш­но смот­реть: он уро­нил каран­даш, рыв­ком встал, схва­тил вио­лу и при­нял­ся огла­шать ноч­ную тиши­ну теми дичай­ши­ми моти­ва­ми, какие испол­нял толь­ко наедине с собой, а я слу­шал толь­ко из-за запер­той две­ри.

Что играл той ужас­ной ночью Эрих Цанн, опи­сы­вать бес­по­лез­но. Преж­де, под­слу­ши­вая, я не пред­став­лял себе, что это за жуть, так как не видел его лица, теперь же понял: за этой бур­ной игрой сто­ит отча­ян­ный страх. Гром­ки­ми зву­ка­ми ста­рик то ли от чего-то себя защи­щал, то ли ста­рал­ся что-то заглу­шить; в чем он видел опас­ность, я не дога­ды­вал­ся, но чув­ство­вал, что опас­ность эта вели­ка. При­чуд­ли­вое музи­ци­ро­ва­ние обре­та­ло харак­тер бре­да, исте­ри­ки, но сохра­ня­ло в себе сле­ды выс­ше­го талан­та, кото­рым, как мне было извест­но, обла­дал стран­ный ста­рик. Я узнал мело­дию: это был неисто­вый вен­гер­ский танец, люби­мый теат­раль­ной пуб­ли­кой, и на миг мне поду­ма­лось, что преж­де я ни разу не слы­шал, что­бы Цанн испол­нял чужие сочи­не­ния.

Вио­ла завы­ва­ла все гром­че и отча­ян­ней. Музы­кант, зали­ва­е­мый пото­ка­ми пота, дер­гал­ся как обе­зья­на и не спус­кал безум­но­го взгля­да с зана­ве­шен­но­го окна. Под ярост­ный напев мне все отчет­ли­вей пред­став­ля­лись тени сати­ров и вак­ха­нок, беше­но кру­жа­щих­ся сре­ди водо­во­ро­та туч, дымов и мол­ний. Затем я раз­ли­чил как буд­то иные тоны, более высо­кие и про­тяж­ные, чем у вио­лы; где-то дале­ко на запа­де они выпе­ва­ли раз­ме­рен­ную, упор­ную, драз­ня­щую мело­дию.

Тут за окном запла­кал и засту­чал в став­ни ноч­ной ветер, слов­но бы вызван­ный безум­ной игрой ста­ри­ка. Визг­ли­вая вио­ла Цан­на ста­ла истор­гать из себя зву­ки, не свой­ствен­ные, как я думал, это­му инстру­мен­ту. Став­ни засту­ча­ли гром­че, рас­тво­ри­лись и нача­ли бить­ся об окно. Задре­без­жа­ло раз­би­тое стек­ло, внутрь ворвал­ся сту­де­ный ветер, заши­пе­ли све­чи, заше­ле­сте­ли бума­ги на сто­ле, где Цанн начал запи­сы­вать свою страш­ную тай­ну. Я погля­дел на Цан­на: ясное созна­ние его поки­ну­ло. Голу­бые гла­за бес­смыс­лен­но пяли­лись в пусто­ту, смы­чок извле­кал из вио­лы уже не музы­ку, а меха­ни­че­ское, ни на что не похо­жее чере­до­ва­ние зву­ков, опи­сать кото­рое не под силу перу. Вне­зап­ный, еще более мощ­ный порыв вет­ра под­хва­тил руко­пис­ные листы и увлек к окну. Я отча­ян­но кинул­ся сле­дом, одна­ко не успел: листы исчез­ли. Тогда мне вспом­ни­лось мое преж­нее жела­ние выгля­нуть в это окно, един­ствен­ное на ули­це д’О­сей, отку­да виден склон хол­ма за сте­ной и про­стер­тый вни­зу город. Было очень тем­но, одна­ко город все­гда све­тит­ся огня­ми, и я наде­ял­ся уви­деть их сквозь пото­ки дождя. Но когда я при­ник к это­му чер­дач­но­му окош­ку, само­му высо­ко­му на ули­це, и под шипе­нье све­чей и завы­ва­ния безум­ной вио­лы и ноч­но­го вет­ра стал всмат­ри­вать­ся в сумрак, там не ока­за­лось ни про­стер­то­го вни­зу горо­да, ни при­вет­ли­вых фона­рей зна­ко­мых улиц — ниче­го, кро­ме бес­пре­дель­но­го чер­но­го про­стран­ства, нево­об­ра­зи­мо­го про­стран­ства, ожив­лен­но­го дви­же­ни­ем и музы­кой, не похо­же­го ни на что на этой зем­ле. И пока я гля­дел, оце­пе­нев от ужа­са, ветер задул обе све­чи, осве­щав­шие ста­рин­ный, с ост­ро­уголь­ным потол­ком, чер­дак, и оста­вил меня в пер­во­быт­ном непро­ни­ца­е­мом мра­ке, с демо­ни­че­ским хао­сом перед гла­за­ми и демо­ни­че­ским бес­но­ва­ни­ем ноч­ной вио­лы за спи­ной. Не имея воз­мож­но­сти добыть све­та, я шат­нул­ся назад, уда­рил­ся о стол, опро­ки­нул стул и стал на ощупь про­би­рать­ся туда, где вскри­ки­вал, извер­гая дикую музы­ку, мрак. Какие бы силы мне ни про­ти­во­сто­я­ли, я дол­жен был, по край­ней мере, попы­тать­ся спа­сти Эри­ха Цан­на и спа­стись само­му. Одна­жды я ощу­тил какое-то холод­ное при­кос­но­ве­ние и закри­чал, но жут­кая вио­ла заглу­ши­ла мой крик. Вне­зап­но меня толк­нул ходив­ший ходу­ном смы­чок: музы­кант был рядом. Я про­тя­нул наугад руку и наткнул­ся на спин­ку сту­ла, потом нашел пле­чо Цан­на и стал тря­сти, что­бы ста­рик очнул­ся.

Он не откли­кал­ся, но вио­ла про­дол­жа­ла завы­вать все так же оглу­ши­тель­но. Я нащу­пал голо­ву музы­кан­та, сумел оста­но­вить его меха­ни­че­ские кив­ки и про­кри­чал в ухо, что нам обо­им нуж­но спа­сать­ся бег­ством от непо­нят­ных ноч­ных созда­ний. Одна­ко он не отве­чал и с тем же остер­ве­не­ни­ем водил смыч­ком, а меж­ду тем по все­му чер­да­ку загу­ля­ли стран­ные ветер­ки, зате­яв­шие во тьме и нераз­бе­ри­хе подо­бие тан­ца. Кос­нув­шись уха музы­кан­та, я, сам не поняв отче­го, вздрог­нул. И понял, толь­ко ощу­пав его непо­движ­ное лицо: холод­ное, око­че­нев­шее, без­ды­хан­ное лицо, остек­ле­нев­ши­ми гла­за­ми бес­смыс­лен­но пялив­ше­е­ся в пусто­ту. И вот, каким- то чудом отыс­кав дверь и боль­шой дере­вян­ный засов, я с беше­ной ско­ро­стью при­пу­стил вниз по лест­ни­це, подаль­ше от обла­да­те­ля остек­ле­нев­ших глаз и от дья­воль­ско­го завы­ва­ния про­кля­той вио­лы, ярость кото­рой не сти­ха­ла, а толь­ко уси­ли­ва­лась.

Век буду пом­нить это ужас­ное бег­ство: как я пры­гал, сколь­зил, летел по бес­ко­неч­ным лест­ни­цам тем­но­го дома; как выско­чил в забы­тьи на узкую кру­тую улоч­ку, к сту­пен­ча­той доро­ге и кре­нив­шим­ся домам, как по сту­пе­ням и булыж­ни­ку сбе­жал на ниж­ние ули­цы, к зло­вон­ной, зажа­той в высо­ких бере­гах реке, как пере­сек, пых­тя, боль­шой тем­ный мост и очу­тил­ся на извест­ных нам всем ули­цах и буль­ва­рах — широ­ких и опрят­ных. Вет­ра, пом­нит­ся, не было, как и луны, и все огни в горо­де сия­ли ярким блес­ком. Все мои розыс­ки, все самые тща­тель­ные рас­сле­до­ва­ния ни к чему не при­ве­ли: я так и не нашел ули­цу д’О­сей. Одна­ко ни об этом, ни о поте­ре плот­но испи­сан­ных лист­ков, един­ствен­но­го клю­ча к тайне музы­ки Эри­ха Цан­на, я осо­бо не печа­люсь.