Говард Филлипс Лавкрафт

совместно с Hazel Heald

УЖАСЫ СТАРОГО КЛАДБИЩА

(The Horror in the Burying-Ground)
Напи­са­но в 1935 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод М. Вол­ко­вой

////

Когда основ­ная авто­ма­ги­страль на Рат­ленд закры­та, путе­ше­ствен­ни­кам при­хо­дит­ся ехать по доро­ге, что ведет в Тихую Заводь через Топ­кую Лощи­ну. Марш­рут этот места­ми необы­чай­но живо­пи­сен, одна­ко уже мно­го лет им мало кто поль­зу­ет­ся. Есть в здеш­них кра­ях что-то гне­ту­щее, осо­бен­но вбли­зи самой Тихой Заво­ди. Смут­ное бес­по­кой­ство охва­ты­ва­ет про­ез­жа­ю­щих мимо фер­мер­ско­го дома с плот­но закры­ты­ми став­ня­ми, что сто­ит на хол­ме к севе­ру от дерев­ни, или ста­ро­го клад­би­ща к югу, где дню­ет и ночу­ет бело­бо­ро­дый недо­умок, кото­рый, по слу­хам, бесе­ду­ет с оби­та­те­ля­ми неко­то­рых могил. Тихая Заводь уже не та, что преж­де. Зем­ля исто­щи­лась, мно­гие жите­ли пере­бра­лись либо в посел­ки по ту сто­ро­ну реки, либо в город за даль­ни­ми хол­ма­ми. Шпиль ста­рой бело­ка­мен­ной церк­ви раз­ва­лил­ся, а из двух-трех десят­ков поря­доч­но раз­бро­сан­ных домов поло­ви­на пусту­ет и тоже раз­ва­ли­ва­ет­ся – где быст­рее, а где мед­лен­нее. Бие­ние жиз­ни ощу­ща­ет­ся лишь в лав­ке у Пека и у бен­зо­ко­лон­ки; здесь-то любо­пыт­ству­ю­щие и оста­нав­ли­ва­ют­ся иной раз, что­бы рас­спро­сить о доме с закры­ты­ми став­ня­ми и сума­сшед­шем, кото­рый бор­мо­чет что-то покой­ни­кам. У боль­шин­ства пут­ни­ков после тако­го раз­го­во­ра оста­ет­ся в душе непри­ят­ный оса­док: есть что-то оттал­ки­ва­ю­щее в этих дрях­лых обы­ва­те­лях, чьи вос­по­ми­на­ния о собы­ти­ях дав­но минув­ших дней сплошь состо­ят из туман­ных наме­ков на какие-то им одним извест­ные обсто­я­тель­ства. О самом обыч­ном здесь гово­рят с угро­жа­ю­щи­ми, зло­ве­щи­ми нот­ка­ми в голо­се – ну к чему, ска­жи­те, напус­кать на себя эту мно­го­зна­чи­тель­ность и таин­ствен­ность, то и дело пони­жая голос до устра­ша­ю­ще­го шепо­та? Слу­ша­ешь – и в серд­це закра­ды­ва­ет­ся тре­во­га. За ста­ро­жи­ла­ми Новой Англии водит­ся такая мане­ра раз­го­ва­ри­вать, но в нашем слу­чае, при­ни­мая во вни­ма­ние мрач­ный харак­тер рас­ска­за и сам по себе вид ста­рой полу­сгнив­шей дерев­ни, все эти недо­молв­ки обре­та­ют какой-то осо­бый смысл. За сло­ва­ми тако­го отшель­ни­ка- пури­та­ни­на и тем, что он поче­му-то ута­и­ва­ет, кро­ет­ся само вопло­ще­ние ужа­са его чув­ству­ешь почти физи­че­ски; чув­ству­ешь и меч­та­ешь поско­рее выбрать­ся из гибель­ной атмо­сфе­ры это­го захо­лу­стья.

Мест­ные жите­ли сооб­ща­ют заго­вор­щиц­ким шепо­том, что дом с закры­ты­ми став­ня­ми при­над­ле­жит ста­ру­хе Лов­кинз – той самой Софи Лов­кинз, бра­та кото­рой схо­ро­ни­ли сем­на­дца­то­го июня дале­ко­го 1886 года. После похо­рон Тома Лов­кин­за и дру­гих слу­чив­ших­ся в тот день собы­тий Софи буд­то под­ме­ни­ли; кон­чи­лось тем, что она вооб­ще пере­ста­ла выхо­дить из дома. С тех пор так и живет затвор­ни­цей — если что ей пона­до­бит­ся, пишет в запис­ках, кото­рые остав­ля­ет под двер­ным ков­ри­ком у чер­но­го хода, а маль­чик-посыль­ный из лав­ки Неда Пека при­но­сит ей про­дук­ты и все осталь­ное. Софи чего-то боит­ся – и пер­во-напер­во, конеч­но, ста­ро­го клад­би­ща у Топ­кой Лощи­ны. С тех пор как там схо­ро­ни­ли ее бра­та – а с ним и кое-кого еще – ее туда и на аркане не зата­щишь. Хотя оно и понят­но: кому ж охо­та гля­деть, как бес­ну­ет­ся клад­би­щен­ский завсе­гда­тай – Джон­ни Дау. Этот дере­вен­ский дура­чок око­ла­чи­ва­ет­ся сре­ди могил день-день­ской, а то и ночью, и все твер­дит, что яко­бы раз­го­ва­ри­ва­ет с Томом – тем, дру­гим. А наго­во­рив­шись, он пря­ми­ком направ­ля­ет­ся к дому Софи и осы­па­ет хозяй­ку гром­кой бра­нью; отче­го той и при­шлось раз и навсе­гда захлоп­нуть став­ни. Наста­нет вре­мя, явят­ся за ней отту­да – веща­ет под окна­ми Джон­ни. Надо бы ему всы­пать для остраст­ки, да ведь какой с бед­ня­ги спрос. К тому же Стив Бар­бор все­гда имел на сей счет свое осо­бое мне­ние.

Джон­ни бесе­ду­ет толь­ко с дву­мя моги­ла­ми. В пер­вой поко­ит­ся Том Лов­кинз. Во вто­рой, на дру­гом кон­це пого­ста, – Ген­ри Бель­мо­уз, погре­бен­ный в тот же день. Ген­ри был дере­вен­ским гро­бов­щи­ком – един­ствен­ным на всю окру­гу, кото­рая, одна­ко, его недо­люб­ли­ва­ла. Он ведь город­ской – из Рат­лен­да, обра­зо­ван­ный – в инсти­ту­те учил­ся и мно­го раз­ных кни­жек про­чи­тал. Он читал такое, о чем никто здесь сро­ду не слы­хи­вал, а еще неиз­вест­но зачем вся­кие порош­ки и жид­ко­сти сме­ши­вал. Все хотел изоб­ре­сти что-то – то ли новей­ший баль­зам; то ли какое дурац­кое зелье. Пого­ва­ри­ва­ли, буд­то он метил в док­то­ра, да недо­учил­ся и тогда занял­ся этим неиз­беж­но сопут­ству­ю­щим вра­че­ва­нию бла­го­род­ным ремеслом. Прав­да, в такой глу­ши, как Тихая Заводь для гро­бов­щи­ка дел немно­го, но Ген­ри еще под­ра­ба­ты­вал на окрест­ных фер­мах.

Угрю­мый, про­тив­ный – к тому же, види­мо, пья­ни­ца, судя по мно­же­ству буты­лок в его мусор­ной куче. Понят­но, что Том тер­петь его не мог, поэто­му и в масон­скую ложу всту­пить поме­шал, и от сест­ры отва­дил, когда тот поло­жил было на нее глаз. А уж что Ген­ри над жив­но­стью вытво­рял – вопре­ки всем зако­нам При­ро­ды, не гово­ря уже о Свя­щен­ном Писа­нии. Вся дерев­ня пом­нит слу­чай с соба­кой: страш­но ска­зать, что он с этой кол­ли сде­лал. И про­ис­ше­ствие с кош­кой ста­ру­хи Эйк­ли тоже у всех на памя­ти. А с телен­ком свя­щен­ни­ка Левит­та и вовсе целая исто­рия вышла. Том тогда созвал дере­вен­ских пар­ней и повел к Ген­ри – раз­би­рать­ся. Самое инте­рес­ное, что теле­нок после опы­тов ока­зал­ся жив-здо­ров, хотя нака­нуне Том сво­и­ми гла­за­ми видел, что он око­лел. Кое-кто из дере­вен­ских решил, что Том про­сто пошу­тил; но Ген­ри, навер­ня­ка, думал ина­че: к тому вре­ме­ни, как ошиб­ка выяс­ни­лась, он уже валял­ся на полу, сби­тый с ног уда­ром вра­же­ско­го кула­ка.

Том тогда был, конеч­но, под хмель­ком. Этот отъ­яв­лен­ный него­дяй если не ска­зать боль­ше – все вре­мя угро­жал сест­ре чем-нибудь, запу­ги­вая бед­няж­ку до полу­смер­ти. Отто­го ее, вид­но, и по сей день одо­ле­ва­ют вся­кие стра­хи. Изо всей семьи их толь­ко двое оста­лось, и Том ни за что на све­те не дал бы ей вый­ти замуж, пото­му что в таком слу­чае при­шлось бы делить наслед­ство. Да мно­гие пар­ни и не осме­ли­ва­лись уха­жи­вать за девуш­кой – поба­и­ва­лись ее бра­та, чуть ли не двух­мет­ро­во­го вер­зи­лу. Но Ген­ри Бель­мо­уз был прой­до­ха: он обде­лы­вал свои делиш­ки вти­ха­ря. С виду нека­зист, но Софи им ничуть не гну­ша­лась. Пусть стра­шен, пусть лихо­дей – она любо­му рада, лишь бы выз­во­лил ее из-под вла­сти брат­ца. Кто ее зна­ет – может, она поду­мы­ва­ла, как и от Ген­ри изба­вить­ся, когда он изба­вит ее от Тома. Таким вот обра­зом обсто­я­ли дела на нача­ло июня 1886 года. До это­го места шепот рас­сказ­чи­ков из лав­ки Пека еще тер­пи­мо зло­вещ, но даль­ше они мало-пома­лу напус­ка­ют таин­ствен­но­сти, подо­гре­вая недоб­рые пред­чув­ствия слу­ша­те­ля. Итак, речь идет о Томе Лов­кин­зе, кото­рый пери­о­ди­че­ски наве­ды­вал­ся в Рат­ленд для оче­ред­но­го загу­ла, и каж­дая его отлуч­ка ста­но­ви­лась бла­го­дат­ным вре­ме­нем для Ген­ри Бель­мо­уза. Воз­вра­щал­ся Том вся­кий раз помя­тый и осу­нув­ший­ся, и док­тор Пратт – сам уже глу­хой, полу­сле­пой ста­рик – все корил Тома, что тот не бере­жет свое серд­це и может дове­сти себя до белой горяч­ки. В деревне уже зна­ли: коли из дома Лов­кин­зов несут­ся кри­ки и брань – зна­чит, хозя­ин вер­нул­ся. В свой послед­ний и самый дол­гий запой Том уда­рил­ся в сре­ду, девя­то­го июня – нака­нуне, во втор­ник, Джо­шуа Сно­сенз-млад­ший как раз закон­чил соору­же­ние сво­ей ново­мод­ной силос­ной баш­ни. Вер­нул­ся Том лишь неде­лю спу­стя, утром сле­ду­ю­ще­го втор­ни­ка; народ в лав­ке видел, как он вовсю хле­стал сво­е­го гне­до­го жереб­ца, что на него все­гда нахо­ди­ло в под­пи­тии. Вско­ре из его дома раз­да­лись кри­ки, виз­ги, ругань, а потом – вдруг выско­чи­ла Софи и опро­ме­тью бро­си­лась к дому ста­ри­ка Прат­та. При­зван­ный на помощь док­тор Пратт застал у Лов­кин­зов гро­бов­щи­ка Ген­ри; хозя­ин лежал на кро­ва­ти в сво­ей спальне взгляд его был непо­дви­жен, на губах засты­ла пена. Ста­рик Пратт засу­е­тил­ся, осмот­рел боль­но­го по всем пра­ви­лам, а затем мно­го­зна­чи­тель­но пока­чал голо­вой и объ­явил Софи, что ее постиг­ла тяж­кая утра­та: самый близ­кий и доро­гой ей чело­век без­вре­мен­но ото­шел в луч­ший мир. Насчет луч­ше­го мира он, ясное дело, загнул – где это вида­но, чтоб от трак­тир­ных ворот чело­век пря­ми­ком попа­дал к вра­там рая. Софи, как поло­же­но в таких слу­ча­ях, слег­ка всплак­ну­ла, но – вкрад­чи­во шеп­чут рас­сказ­чи­ки нель­зя ска­зать, что­бы слиш­ком уж опе­ча­ли­лась. Бель­мо­уз же лишь улыб­нул­ся: похо­же, его поза­ба­ви­ло, что он – закля­тый враг Тома­са Лов­кин­за – теперь един­ствен­ный из всех мог ему быть хоть чем-то поле­зен. Ген­ри про­кри­чал ста­ри­ку Прат­ту в то ухо, кото­рым он еще слы­шал, что надо бы поспе­шить с погре­бе­ни­ем, посколь­ку кли­ент, мол, не в луч­шей фор­ме. С пья­ни­ца­ми вро­де него все­гда хло­пот­но; любая задерж­ка при отсут­ствии само­го необ­хо­ди­мо­го обо­ру­до­ва­ния тот­час ска­жет­ся на внеш­но­сти тру­па, не гово­ря уже про запах, что вряд ли устро­ит скор­бя­щих по покой­но­му род­ных и близ­ких. Док­тор на это про­бор­мо­тал, что бла­го­да­ря сво­им воз­ли­я­ни­ям Том, навер­ное, уже при жиз­ни насквозь про­спир­то­вал­ся; одна­ко Бель­мо­уз стал убеж­дать его в обрат­ном, попут­но похва­ля­ясь сво­им мастер­ством в похо­рон­ных делах и новей­ши­ми мето­да­ми, кото­рые он изоб­рел, ста­вя опы­ты на живот­ных.

На этом самом месте шепот рас­сказ­чи­ков – и без того не очень-то вра­зу­ми­тель­ный – пере­хо­дит в свер­бя­щий свист. Даль­ше повест­во­ва­ние ведет не начи­на­ю­щий его обыч­но Эзра Давен­порт и не Лютер Фрай, если он под­ме­нял при­бо­лев­ше­го Эзру – зимой он часто про­сту­жа­ет­ся, – даль­ше про­дол­жа­ет ста­рик Уил­мер: вот уж кто уме­ет испод­воль, вкрад­чи­вым голо­сом нагнать на слу­ша­те­лей стра­ху. Но сто­ит ока­зать­ся побли­зо­сти дурач­ку Джон­ни Дау, как рас­сказ­чик замол­ка­ет –жите­лям Тихой Заво­ди не нра­вит­ся, когда Джон­ни пус­ка­ет­ся в черес­чур дол­гие раз­го­во­ры с чужа­ка­ми. Каль­вин Уил­мер боч­ком под­би­ра­ет­ся к про­ез­же­му чело­ве­ку, полу­за­крыв выцвет­шие, неко­гда голу­бые гла­за, а иной раз и схва­тив его за лац­кан пиджа­ка узло­ва­ты­ми, в тем­ных пят­нах паль­ца­ми. “Ну так вот, гос­по­дин хоро­ший, – шеп­чет ста­рик. Пошел, зна­чит, Ген­ри домой, взял свои похо­рон­ные шту­ко­ви­ны – кста­ти, тащил их как раз дура­чок Джон­ни, веч­но ходив­ший у Ген­ри в под­пе­ва­лах – а потом ска­зал лека­рю Прат­ту и дурач­ку это­му, что­бы под­со­би­ли тело на стол пере­ло­жить. А лекарь наш, надо ска­зать, все­гда счи­тал Ген­ри Бель­мо­уза пусто­зво­ном: ишь, рас­хва­стал­ся, какой он вели­кий мастер да как всем нам повез­ло, что сво­е­го гро­бов­щи­ка име­ем – мол, народ в Тихой Заво­ди честь по чести хоро­нят, не то что в Уит­би или еще где. “Вдруг кого судо­ро­гой насмерть скру­тит, да так и оста­вит – слы­ха­ли, навер­ное, о таких слу­ча­ях, – гово­рил нам Ген­ри. – Вот и поду­май­те, како­во ему будет, когда его в моги­лу опу­стят да сырой зем­ли­цей засы­пать нач­нут! Како­во ему там зады­хать­ся под толь­ко что постав­лен­ным над­гро­би­ем – а коли пара­лич отпу­стил, то еще и барах­тать­ся, зная напе­ред, что все рав­но нару­жу не вылез­ти! Так что, дру­зья мои, моли­тесь Богу, что послал вам в Тихую Заводь тако­го знат­но­го док­то­ра – он точ­но ска­жет, умер чело­век или нет; и уме­ло­го гро­бов­щи­ка: так уло­жит покой­ни­ка – будет что твой орех в скор­лу­пе”.

Так, быва­ло, гова­ри­вал Ген­ри; он, поди, и ново­пре­став­лен­но­му бед­ня­ге ту же речь завел. А ста­рик-лекарь, тот еже­ли что и рас­слы­шал, то уж, навер­ное, не одоб­рил, хоть Ген­ри и назвал его знат­ным док­то­ром. Тем вре­ме­нем дура­чок Джон­ни все на покой­но­го смот­рел и ску­лил: “Лекарь, лекарь, а он и не холо­де­ет” или “Гля­ди­те, а у него в руке дыроч­ка, как у меня после уко­лов; Ген­ри в шприц нальет чего-то, потом мне дает, я себя коль­ну – и хоро­шо дела­ет­ся”. Услы­шав такое, Бель­мо­уз цык­нул на дурач­ка – хоть ни для кого не сек­рет, что он горе­мыч­но­го нар­ко­ти­ка­ми пот­че­вал. И как еще бедо­ла­га не при­стра­стил­ся вко­нец к этой пако­сти?

Самый ужас начал­ся, как после рас­ска­зы­вал лекарь, когда Ген­ри при­нял­ся качать в труп этот самый баль­зам, а труп и давай дер­гать­ся. Ген­ри все похва­лял­ся, что измыс­лил какой-то отлич­ный состав, кото­рый опро­бо­вал на кош­ках да соба­ках. От это­го баль­за­ма труп вдруг буд­то ожил: стал при­под­ни­мать­ся, садить­ся и чуть было Ген­ри рукою не цап­нул. Люди доб­рые, да что же это?! Лекарь пря­мо остол­бе­нел от стра­ху, хотя и знал, что с покой­ни­ка­ми такое быва­ет, когда у них начи­на­ют коче­неть мыш­цы. Ну, коро­че гово­ря, гос­по­дин хоро­ший, сел тот труп и хвать шприц у Бель­мо­уза, да так вывер­нул, что ему само­му вса­дил хоро­шую дозу его же хва­ле­но­го баль­за­ма. Тут Ген­ри здо­ро­во струх­нул, но не рас­те­рял­ся: иглу выдер­нул, покой­ни­ка обрат­но уло­жил и все нут­ро ему сво­им баль­за­мом залил. Он сво­е­го сна­до­бья все добав­лял и добав­лял, буд­то для вер­но­сти, и все тешил себя: мол, в него все­го кап­ля-дру­гая попа­ла; но тут дура­чок Джон­ни давай выкри­ки­вать нарас­пев: “То самое, то самое, что ты колол соба­ке; око­ле­ла она, око­че­не­ла, а потом ожи­ла и к хозяй­ке сво­ей, Лайдж Гоп­кинс, побе­жа­ла. А теперь и ты мерт­вя­ком сде­ла­ешь­ся, око­че­не­ешь и ста­нешь, как Том Лов­кинз! Толь­ко, сам зна­ешь, не сра­зу, пото­му как оно, когда чуть- чуть попа­дет, то не ско­ро дей­ству­ет”.

А Софи тогда вни­зу была – там сосе­ди при­шли, и моя жена Матиль­да вот уж трид­цать лет, как она помер­ла – тоже при­шла. Уж очень им хоте­лось раз­уз­нать, застал тогда Том у себя Бель­мо­уза или нет, а если застал, то не от это­го ли око­чу­рил­ся. Надо ска­зать, кое-кто из собрав­ших­ся поди­вил­ся на Софи: она боль­ше не шуме­ла и не воз­му­ща­лась, уви­дев, как ухмы­лял­ся Бель­мо­уз. На то, что Том мог слечь с “помо­щью” Ген­ри с его шпри­ца­ми и неве­до­мо как состря­пан­ны­ми сна­до­бья­ми, никто не наме­кал, как не наме­ка­ли и на воз­мож­ное потвор­ство Софи, при­ди ей в голо­ву та же мысль; но ведь как быва­ет: ска­зать не ска­жут, а поду­мать поду­ма­ют. Все же зна­ли, что Бель­мо­уз нена­ви­дел Тома лютой нена­ви­стью – и было за что, меж­ду про­чим; вот Эми­ли Бар­бор и шеп­ну­ла тогда моей Матиль­де: повез­ло, мол, гро­бов­щи­ку, что ста­рый лекарь рядом ока­зал­ся и смерть засви­де­тель­ство­вал – теперь уж никто не усо­мнит­ся”.

Дой­дя до это­го места, ста­рик Каль­вин обыч­но начи­на­ет бор­мо­тать себе под нос что-то невнят­ное, тря­ся спу­тан­ной, серой от гря­зи боро­ден­кой. Почти все слу­ша­те­ли ста­ра­ют­ся при этом поти­хонь­ку ускольз­нуть от него, но ста­рик чаще все­го не заме­ча­ет про­ис­хо­дя­ще­го. Даль­ше рас­ска­зы­ва­ет, как пра­ви­ло, Фред Пек: он в те вре­ме­на был совсем малень­ким. Хоро­ни­ли Тома­са Лов­кин­за в чет­верг, сем­на­дца­то­го июня, уже через два дня после его смер­ти. Такую поспеш­ность жите­ли захо­луст­ной Тихой Заво­ди почли чуть ли не кощун­ствен­ной, одна­ко Бель­мо­уз насто­ял на сво­ем, сослав­шись на осо­бое состо­я­ние орга­низ­ма покой­но­го. С момен­та баль­за­ми­ро­ва­ния тру­па гро­бов­щик замет­но раз­вол­но­вал­ся и то и дело щупал пульс сво­е­го кли­ен­та. Ста­рик Пратт пред­по­ло­жил, что Ген­ри тре­во­жил­ся из-за нао­бум уве­ли­чен­ной дозы сна­до­бья. И тогда пополз слу­шок, что Тома “угро­би­ли”, отче­го скор­бя­щие зем­ля­ки, пад­кие до подоб­ных скан­даль­ных исто­рий, с удво­ен­ной силой рва­лись на похо­ро­ны, где наде­я­лись уто­лить свое нездо­ро­вое любо­пыт­ство.

Бель­мо­уз был явно удру­чен, но, тем не менее, каза­лось, весь сосре­до­то­чил­ся на испол­не­нии сво­их про­фес­си­о­наль­ных обя­зан­но­стей. При виде усоп­ше­го Софи и дру­гие собрав­ши­е­ся остол­бе­не­ли от удив­ле­ния: он лежал в гро­бу как живой, меж тем вир­ту­оз похо­рон­но­го дела стро­го пери­о­ди­че­ски делал ему какие-то вли­ва­ния, дабы закре­пить свой успех. Пло­ды его само­от­вер­жен­ных уси­лий вызва­ли у мест­ных и при­ез­жих участ­ни­ков тра­ур­ной про­цес­сии нечто вро­де вос­хи­ще­ния, хотя он и под­пор­тил про­из­ве­ден­ный эффект сво­и­ми крайне бес­такт­ны­ми, хваст­ли­вы­ми рас­суж­де­ни­я­ми. Вво­дя оче­ред­ную пор­цию сна­до­бья сво­е­му без­молв­но­му под­опеч­но­му, он знай себе нес око­ле­си­цу, все твер­дя о том, какое, мол, сча­стье, иметь под рукой пер­во­класс­но­го гро­бов­щи­ка. Ведь како­во было бы Тому – с эти­ми сло­ва­ми он боль­ше обра­щал­ся к покой­но­му – попа­ди он к дру­го­му, нера­ди­во­му гро­бов­щи­ку: такой и зажи­во схо­ро­нить может. Ужа­сы погре­бе­ния зажи­во он рас­пи­сы­вал без кон­ца и с поис­ти­не чудо­вищ­ным сма­ко­ва­ни­ем.

Пани­хи­ду слу­жи­ли в луч­шей и самой душ­ной из ком­нат – ее впер­вые откры­ли после кон­чи­ны мис­сис Лов­кинз. Малень­кий и донель­зя рас­стро­ен­ный салон­ный орган зауныв­но сто­нал; гроб, сто­яв­ший на дро­гах воз­ле две­ри в холл, был усы­пан цве­та­ми, от запа­ха кото­рых при­сут­ству­ю­щих слег­ка тош­ни­ло. Нико­гда преж­де в здеш­них местах не быва­ло столь мно­го­люд­ных похо­рон, и Софи ради тако­го слу­чая вовсю ста­ра­лась изоб­ра­зить из себя уби­тую горем сест­ру. Ино­гда она, прав­да, забы­ва­лась, и в такие момен­ты в ее взгля­де, пооче­ред­но обра­ща­е­мом то на лихо­ра­доч­но суе­тив­ше­го­ся гро­бов­щи­ка, то на необъ­яс­ни­мо пышу­щий здо­ро­вьем труп ее бра­та, отра­жа­лись недо­уме­ние и тре­во­га. На Ген­ри она смот­ре­ла с явным отвра­ще­ни­ем, и сосе­ди в откры­тую шушу­ка­лись: мол, теперь, когда Том ей боль­ше не поме­ха, она с Ген­ри ско­ро рас­про­ща­ет­ся за ненуж­но­стью – то есть, если суме­ет, конеч­но; ведь от тако­го ушло­го пар­ня не все­гда про­сто отде­лать­ся. Одна­ко Софи – с ее наслед­ством и еще не вполне увяд­шей кра­со­той – может най­ти себе дру­го­го, а уж тот, навер­ное, поза­бо­тит­ся о даль­ней­шей судь­бе Ген­ри.

Меж тем орган захри­пел “Дале­кий пре­крас­ный ост­ров”, и в эту мрач­ную како­фо­нию вли­лись уны­лые голо­са пла­каль­щиц из мето­дист­ско­го хора; все бла­го­го­вей­но взгля­ну­ли на свя­щен­ни­ка Левит­та – все, за исклю­че­ни­ем, разу­ме­ет­ся, Джон­ни: он не сво­дил глаз с непо­движ­ной фигу­ры под стек­лян­ным кол­па­ком гро­ба и что-то бор­мо­тал себе под нос. Един­ствен­ным чело­ве­ком, обра­тив­шим вни­ма­ние на Джон­ни, был Сти­вен Бар­бор – вла­де­лец сосед­ней фер­мы. Бар­бор вздрог­нул, уви­дев, что дере­вен­ский недо­умок гово­рил что-то не кому-нибудь, а покой­но­му, и даже делал дурац­кие зна­ки паль­ца­ми, слов­но под­драз­ни­вал спя­ще­го веч­ным сном под тол­стым стек­лян­ным покры­ти­ем. Фер­мер при­пом­нил, что бед­ня­ге Джон­ни не раз доста­ва­лось от Тома, хотя, навер­ное, было за что. Все про­ис­хо­дя­щее вызы­ва­ло у Сти­ве­на раз­дра­же­ние. Что-то неесте­ствен­ное было в самой этой сцене – какое-то скры­тое напря­же­ние, при­чи­ну кото­ро­го он никак не мог себе уяс­нить. Похо­же, не сто­и­ло пус­кать сюда дурач­ка; да и Бель­мо­уз ведет себя стран­но он как буд­то все­ми сила­ми ста­ра­ет­ся не гля­деть на покой­но­го. Вре­мя от вре­ме­ни гро­бов­щик щупал у него пульс – вот еще одна стран­ность.

Пре­по­доб­ный Сай­лас Атвуд жалоб­но забуб­нил поми­наль­ное сло­во об усоп­шем: «Смерть с ее бес­по­щад­но разя­щей косой ворва­лась в это малень­кое семей­ство, разо­рвав зем­ные узы любя­щих бра­та и сест­ры.» Неко­то­рые из сосе­дей украд­кой пере­гля­ну­лись из-под полу­опу­щен­ных рес­ниц, а Софи и в самом деле нача­ла судо­рож­но всхли­пы­вать. Бель­мо­уз подо­шел к ней сбо­ку и стал успо­ка­и­вать, но она вдруг отпря­ну­ла от него. Дви­же­ния его были как-то ско­ва­ны; похо­же, и он чув­ство­вал себя не луч­шим обра­зом в этой необъ­яс­ни­мо гне­ту­щей атмо­сфе­ре. Вспом­нив, нако­нец, о сво­их обя­зан­но­стях рас­по­ря­ди­те­ля на похо­ро­нах, он вышел впе­ред и загроб­ным голо­сом воз­ве­стил, что настал момент про­ща­ния с телом.

Сосе­ди и при­я­те­ли покой­но­го вере­ни­цей потя­ну­лись мимо дрог, от кото­рых Бель­мо­уз бес­це­ре­мон­но уво­лок дурач­ка Джон­ни. На лице Тома как буд­то лежа­ла печать успо­ко­е­ния.

При жиз­ни этот чер­тя­ка был весь­ма неду­рен собой. Раз­да­лось несколь­ко непод­дель­ных и гораз­до боль­ше при­твор­ных всхли­пы­ва­ний; в основ­ном же собрав­ши­е­ся огра­ни­чи­ва­лись тем, что бро­са­ли на мерт­ве­ца любо­пыт­ный взгляд и тут же при­ни­ма­лись шепо­том делить­ся впе­чат­ле­ни­я­ми. Стив Бар­бор задер­жал­ся у гро­ба: он дол­го и при­сталь­но всмат­ри­вал­ся в непо­движ­ное лицо, а затем ото­шел, пока­чав голо­вой. Семе­нив­шая сле­дом его жена Эми­ли впол­го­ло­са ска­за­ла, что Ген­ри

Бель­мо­уз зря так уж нахва­ли­вал свою рабо­ту, вот и гла­за у Тома опять рас­кры­лись, хотя в нача­ле пани­хи­ды они были закры­ты: она сама виде­ла, пото­му что сто­я­ла рядом. Гла­за, одна­ко, и впрямь каза­лись живы­ми – и это через два дня после смер­ти; обыч­но так не быва­ет. Дой­дя до это­го места, Фред Пек обык­но­вен­но умол­ка­ет, слов­но не желая про­дол­жать. А слу­ша­тель уже и сам улав­ли­ва­ет, что даль­ше будет что-то непри­ят­ное. Но Пек успо­ка­и­ва­ет вни­ма­ю­щих ему, заве­ряя, что все кон­ча­ет­ся не так страш­но, как любят изоб­ра­жать рас­сказ­чи­ки. Стив, и тот не дает воли сво­е­му вооб­ра­же­нию, ну а дура­чок Джон­ни, есте­ствен­но, не в счет. В хоре пла­каль­щиц была одна чрез­мер­но впе­чат­ли­тель­ная ста­рая дева по име­ни Луэл­ла Морс – пожа­луй, по ее-то мило­сти собы­тия и при­ня­ли неожи­дан­ный обо­рот. Про­хо­дя вме­сте с осталь­ны­ми мимо гро­ба, она задер­жа­лась доль­ше всех, за исклю­че­ни­ем четы Бар­бор: хоте­ла, как и они, раз­гля­деть покой­но­го получ­ше. И вдруг ни с того ни с сего Луэл­ла прон­зи­тель­но взвизг­ну­ла и упа­ла без чувств.

Тут в ком­на­те конеч­но же под­нял­ся страш­ный пере­по­лох. Про­тис­нув­шись сквозь тол­пу к Луэл­ле, ста­рый лекарь Пратт попро­сил при­не­сти воды, что­бы попрыс­кать ей на лицо; меж тем любо­пыт­ству­ю­щие напи­ра­ли на них со всех сто­рон – посмот­реть на пла­каль­щи­цу и загля­нуть в гроб, а Джон­ни Дау при­нял­ся поти­хонь­ку напе­вать: “А он про все зна­ет, зна­ет; а он все слы­шит и все видит; но его все рав­но зако­па­ют”. Но к его бор­мо­та­нию никто не при­слу­ши­вал­ся – раз­ве толь­ко Стив Бар­бор. Очень ско­ро Луэл­ла очну­лась, но так и не при­пом­ни­ла, чего имен­но испу­га­лась, и толь­ко без­звуч­но повто­ря­ла: “Он так посмот­рел… так посмот­рел…” Одна­ко осталь­ные ниче­го у покой­но­го не заме­ти­ли – какой был, такой и есть. Вид, прав­да, жут­ко­ва­тый: гла­за рас­кры­ты, на щеках румя­нец. А затем взгля­ду изум­лен­ной тол­пы откры­лось нечто такое, отче­го все на мгно­ве­ние забы­ли и про Луэл­лу, и про покой­но­го. На полу лежал, силясь сесть, Ген­ри Бель­мо­уз; оче­вид­но, в сума­то­хе его сби­ли с ног. Похо­же, вне­зап­ное все­об­щее воз­буж­де­ние и тол­кот­ня повли­я­ли на него самым неожи­дан­ным обра­зом. Его лицо выра­жа­ло дикий ужас, а взгляд ста­но­вил­ся туск­лым и без­жиз­нен­ным. Голос у него почти про­пал, из гор­ла рва­лись трес­ку­чие хри­пы, в кото­рых явствен­но слы­ша­лось отча­я­ние. “Домой меня, ско­рее; отне­си­те и оставь­те. Сна­до­бье, что мне слу­чай­но попа­ло в руку… вли­я­ет на серд­це… я живой… вы не думай­те… это сна­до­бье дей­ству­ет – ну неси­те же меня домой… а потом жди­те… Я очнусь, толь­ко не знаю когда… в это вре­мя я буду все видеть и слы­шать… учти­те, я не умер, я…”

Ста­рый лекарь про­брал­ся к Ген­ри, когда тот затих на полу­сло­ве. Он пощу­пал пульс, дол­го вгля­ды­вал­ся в непо­движ­ное лицо и, нако­нец, пока­чал голо­вой:

“Меди­ци­на бес­силь­на – он скон­чал­ся. Серд­це отка­за­ло – види­мо, вино­ва­та попав­шая ему в руку жид­кость. Я даже не знаю, что это за веще­ство такое”. Все при­сут­ству­ю­щие слов­но оце­пе­не­ли. В доме покой­ни­ка новый покой­ник! И толь­ко Стив Бар­бор напом­нил осталь­ным вырвав­ши­е­ся с послед­ним хри­пом сло­ва Бель­мо­уза. А дей­стви­тель­но ли Ген­ри мертв? Ведь он же пре­ду­пре­дил, что на вид может пока­зать­ся мерт­вым. И не луч­ше ли будет, если лекарь Пратт еще разок осмот­рит Тома Лов­кин­за перед захо­ро­не­ни­ем? Кинув­шись на грудь Бель­мо­у­зу, слов­но пре­дан­ный пес, дура­чок Джон­ни заску­лил: “Не зака­пы­вай­те его, не надо! Ника­кой он не мерт­вый. Он – как тогда теле­нок свя­щен­ни­ка Левит­та; как соба­ка этой Лайдж Гоп­кинс – он их тогда нака­чал из шпри­ца. У него такая вода есть: нака­ча­ешь ею чело­ве­ка – и тот как мерт­вый дела­ет­ся, а на самом деле живой! С виду мерт­вяк, но все видит и слы­шит, а на дру­гой день вста­ет как ни в чем не быва­ло. Не зака­пы­вай­те его. Он же сам себя не отко­па­ет, когда очнет­ся под зем­лей! Он такой доб­рый – не то, что Том Лов­кинз. Чтоб этот Том всю крыш­ку исца­ра­пал, чтоб у него гла­за повы­ла­зи­ли до того, как совсем задох­нет­ся…”

Но никто – кро­ме Бар­бо­ра – не обра­щал на бед­ня­гу ника­ко­го вни­ма­ния. Да и к сло­вам само­го Сти­ва народ, судя по все­му, остал­ся глух. Вокруг цари­ла пол­ная нераз­бе­ри­ха. Ста­рый лекарь про­из­во­дил окон­ча­тель­ный осмотр тела, бор­мо­ча что-то о блан­ках сви­де­тель­ства о смер­ти; елей­ный Эль­дер Атвуд при­зы­вал поза­бо­тить­ся о новых похо­ро­нах. Со смер­тью Бель­мо­уза по эту сто­ро­ну от Рат­лен­да не оста­лось боль­ше гро­бов­щи­ков, нани­мать же город­ско­го – целое разо­ре­ние; а не баль­за­ми­ро­вать тело Бель­мо­уза тоже нель­зя: на дво­ре июнь­ская жара – вся­кое может слу­чить­ся. И решить окон­ча­тель­но неко­му: ведь ни род­ных, ни близ­ких Бель­мо­уза здесь нет; этот труд мог­ла бы взять на себя Софи – но Софи оста­лась в дру­гом углу ком­на­ты и мол­ча, неот­рыв­но, слов­но оце­пе­нев и обес­па­мя­тев, гля­де­ла на гроб, где лежал ее брат.

Свя­щен­ник Левитт попы­тал­ся создать види­мость при­ли­чий: он рас­по­ря­дил­ся, что­бы бед­ня­гу Бель­мо­уза отнес­ли через холл в гости­ную, затем послал Зена­са Уэл­л­за и Уол­те­ра Пер­кин­са выбрать в лав­ке гро­бов­щи­ка Ген­ри гроб под­хо­дя­ще­го раз­ме­ра. Ключ от лав­ки нахо­дил­ся в кар­мане брюк скон­чав­ше­го­ся. Джон­ни тем вре­ме­нем все выл и ело­зил рука­ми по тру­пу, а Эль­дер Атвуд усерд­но выяс­нял, какую веру испо­ве­до­вал ново­пре­став­лен­ный: при жиз­ни Бель­мо­уз мест­ную цер­ковь не посе­щал. Когда, нако­нец, уста­но­ви­ли, что его род­ствен­ни­ки из Рат­лен­да – ныне все покой­ные – были бап­ти­сты, пре­по­доб­ный Сай­лас решил, что свя­щен­ни­ку Левит­ту сле­до­ва­ло бы огра­ни­чить­ся крат­кой молит­вой.

Тот день стал для люби­те­лей похо­рон из Тихой Заво­ди и ее окрест­но­стей боль­шим собы­ти­ем. Даже Луэл­ла нашла в себе силы и оста­лась до само­го кон­ца. Пока при­хо­ра­ши­ва­ли дере­ве­не­ю­щее тело Бель­мо­уза, собрав­ши­е­ся, ожи­дая про­дол­же­ния цере­мо­нии, суда­чи­ли и пере­шеп­ты­ва­лись, так что в ком­на­те сто­ял непре­рыв­ный моно­тон­ный гул. Дурач­ка Джон­ни вытол­ка­ли из дома, что, по мне­нию мно­гих, нуж­но было сде­лать еще в самом нача­ле служ­бы; одна­ко уда­лен­ный вре­мя от вре­ме­ни давал о себе знать доно­сив­ши­ми­ся сна­ру­жи отча­ян­ны­ми воп­ля­ми.

Когда уло­жен­ное в гроб тело Ген­ри вынес­ли для про­ща­ния и поста­ви­ли рядом с гро­бом Тома­са Лов­кин­за, без­молв­ная Софи – вид у нее был, надо сознать­ся, жут­ко­ва­тый – впи­лась в него тем же взгля­дом, каким смот­ре­ла до того на бра­та. Ее дол­гое мол­ча­ние уже пуга­ло, а отра­зив­шу­ю­ся на лице сумя­ти­цу чувств нель­зя было ни понять, ни тол­ком опи­сать. Народ поти­хонь­ку вышел из ком­на­ты, что­бы оста­вить ее наедине с покой­ны­ми, и тогда она, нако­нец, заго­во­ри­ла, но как-то неесте­ствен­но и невнят­но – слов не разо­брать; а обра­ща­лась она, похо­же, сна­ча­ла к одно­му, потом к дру­го­му. А затем после­до­ва­ло то, что сто­рон­ний наблю­да­тель назвал бы вер­хом поне­во­ле разыг­ран­ной тра­ги­ко­ме­дии: утрен­няя тра­ур­ная цере­мо­ния была без осо­бо­го энту­зи­аз­ма испол­не­на на “бис”. Опять хри­пел орган, опять выли и голо­си­ли пла­каль­щи­цы, опять моно­тон­но жуж­жа­ла поми­наль­ная речь, опять изны­ва­ю­щие от любо­пыт­ства зева­ки вере­ни­цей потя­ну­лись мимо зло­ве­ще­го объ­ек­та их “стра­да­ний”, пред­став­лен­но­го теперь уже дуэ­том гро­бов. При­сут­ство­вав­шие из чис­ла натур более впе­чат­ли­тель­ных дро­жа­ли мел­кой дро­жью в тече­ние все­го дей­ства, а Сти­вен Бар­бор опять ощу­тил сата­нин­скую чудо­вищ­ность про­ис­хо­дя­ще­го. Гос­по­ди, быва­ет же такое покой­ни­ки, а как живые оба… Бед­ня­га Бель­мо­уз – он ведь не шутя тре­бо­вал учесть, что он не умер… а как люто нена­ви­дел он Тома Лов­кин­за… но про­тив здра­во­го смыс­ла раз­ве пой­дешь? Мерт­вый – и все тут, к тому же ста­рик Пратт – лекарь опыт­ный и не мог оши­бить­ся… и вооб­ще, чего само­му себя тре­во­жить, когда никто боль­ше не тре­во­жит­ся?.. Если с Томом что и сде­ла­лось – ну, может, так ему и надо… а если это сде­лал Ген­ри, то теперь они кви­ты… А Софи Софи, нако­нец, сво­бод­на… Когда вере­ни­ца при­шед­ших погла­зеть пере­ме­сти­лась, нако­нец, в холл и к парад­ной две­ри, Софи опять оста­лась наедине с покой­ны­ми. Эль­дер Атвуд вышел на доро­гу и заго­во­рил с куче­ром похо­рон­ных дрог из карет­но­го сарая Ли, а свя­щен­ник Левитт хло­по­тал о вто­ром соста­ве носиль­щи­ков. Вто­рых дрог, к сча­стью, не тре­бо­ва­лось: оба гро­ба вполне мож­но было вез­ти на одних. И ника­кой спеш­ки: Эд Плам­мер и Этан Сто­ун отпра­вят­ся на клад­би­ще заго­дя, при­хва­тив лопа­ты, и выро­ют вто­рую моги­лу. Тра­ур­ный поезд соста­вят три наем­ных эки­па­жа и неогра­ни­чен­ное чис­ло част­ных упря­жек – народ все рав­но хлы­нет на погост.

И вдруг из боль­шой ком­на­ты, где оста­лась Софи и покой­ные, раз­дал­ся дикий вопль. От неожи­дан­но­сти все пона­ча­лу засты­ли на месте, а затем вто­рич­но пере­жи­ли то же чув­ство, что охва­ти­ло их, когда вскрик­ну­ла и упа­ла в обмо­рок Луэл­ла. Стив Бар­бер и свя­щен­ник Левитт напра­ви­лись к дому, но не успе­ли пере­шаг­нуть через порог, как навстре­чу им выле­те­ла Софи: она, зады­ха­ясь и пла­ча, повто­ря­ла: “Лицо!.. .Лицо!.. В окне!.. В окне!..” В этот самый момент из-за угла дома пока­за­лась чья-то фигу­ра. Иска­жен­ные чер­ты, дико блуж­да­ю­щий взгляд: несо­мнен­но, это и был обла­да­тель лица, так напу­гав­ше­го Софи – дура­чок Джон­ни соб­ствен­ной пер­со­ной. При виде Софи бед­ня­га запры­гал и заве­ре­щал, тыча в нее паль­цем: “А она зна­ет! А она зна­ет! По гла­зам было вид­но, когда на них пяли­лась и гово­ри­ла! Зна­ет и хочет, чтоб их зако­па­ли, чтоб они там зады­ха­лись, чтоб крыш­ку цара­па­ли… Ниче­го, она их еще услы­шит, они с ней пого­во­рят… и уви­дит их… они еще при­дут… за ней при­дут!”

Зенас Уэл­лз отта­щил рас­шу­мев­ше­го­ся недо­ум­ка к дере­вян­но­му сараю на зад­нем дво­ре и запер там креп­ко-накреп­ко. Вопли и гро­хот в сарае раз­но­си­лись по всей окру­ге, но никто уже не обра­щал на них вни­ма­ния. Упряж­ки выстро­и­лись в ряд, в первую из них села Софи, и тра­ур­ная про­цес­сия мед­лен­но про­де­ла­ла корот­кий путь вдоль дерев­ни к клад­би­щу близ Топ­кой Лощи­ны. Эль­дер Атвуд давал необ­хо­ди­мые ука­за­ния о том, как сле­ду­ет опус­кать гроб Тома Лов­кин­за, а когда он закон­чил, моги­ла для Бель­мо­уза на дру­гом кон­це клад­би­ща тоже была гото­ва ста­ра­ни­я­ми Эда и Эта­на – туда вско­ре и пере­ме­сти­лась тол­па.

Затем свя­щен­ник Левитт про­из­нес еще одну пыш­ную речь, после чего был опу­щен и вто­рой гроб. Народ тут же стал разъ­ез­жать­ся неболь­ши­ми груп­па­ми, кру­гом сто­ял шум и лязг отбы­ва­ю­щих эки­па­жей и лег­ких коля­сок, меж тем у могил вновь зара­бо­та­ли лопа­та­ми. Комья зем­ли глу­хо засту­ча­ли по крыш­кам гро­бов, и тут Стив Бар­бор заме­тил, как на лице Софи Лов­кинз отра­зи­лись, мгно­вен­но сме­няя друг дру­га, непо­нят­ные чув­ства. Стив не успе­вал уло­вить все оттен­ки, но в оста­но­вив­шем­ся взгля­де, похо­же, таи­лось какое-то выму­чен­ное, горь­кое, с тру­дом подав­ля­е­мое тор­же­ство. Стив пока­чал голо­вой.

Тем вре­ме­нем Зенас бегом отпра­вил­ся к дере­вян­но­му сараю и выпу­стил дурач­ка Джон­ни до воз­вра­ще­ния Софи; бед­ня­га опро­ме­тью бро­сил­ся на клад­би­ще, где еще рабо­та­ли могиль­щи­ки и оста­ва­лось нема­ло самых любо­пыт­ству­ю­щих участ­ни­ков тра­ур­но­го собы­тия. Что про­кри­чал Джон­ни в еще не зары­тую моги­лу Тома Лов­кин­за, как вце­пил­ся Джон­ни в рых­лую зем­лю све­же­го могиль­но­го хол­ми­ка Бель­мо­уза на том кон­це клад­би­ща – об этом ныне здрав­ству­ю­щие сви­де­те­ли до сих пор вспо­ми­на­ют с содро­га­ни­ем. Джот­ам Блейк – мест­ный поли­цей­ский – вынуж­ден был силой уве­сти Джон­ни на близ­ле­жа­щую фер­му, и жут­кие отго­лос­ки его воплей еще дол­го сму­ща­ли покой всей окру­ги. На этом самом месте Фред Пек обыч­но обры­ва­ет свой рас­сказ. “Ну, а что еще доба­вить, я не знаю, – гово­рит он. – Исто­рия эта мрач­ная, с пло­хим кон­цом сто­ит ли удив­лять­ся, что Софи после слу­чив­ше­го­ся ста­ла какой-то стран­ной”.

Так завер­ша­ет­ся это повест­во­ва­ние, если вре­мя позд­нее, и ста­рик Уил­мер уже поко­вы­лял домой; одна­ко если он еще тол­чет­ся побли­зо­сти, то уж навер­ня­ка не удер­жит­ся и вновь всту­пит в раз­го­вор. Наслу­шав­шись сип­ло­го ста­ри­ков­ско­го шепо­та, неко­то­рые потом боят­ся ходить мимо дома с закры­ты­ми став­ня­ми или клад­би­ща, осо­бен­но когда стем­не­ет. “Хм, хм… Да Фред тогда совсем маль­чон­кой был – где ж ему упом­нить! Жела­е­те, ста­ло быть, узнать, отче­го это Софи окна став­ня­ми закры­ла и поче­му дура­чок Джон­ни по сей день с обо­и­ми покой­ни­ка­ми раз­го­ва­ри­ва­ет да под окна­ми ее дома кри­чит? Что ж, гос­по­дин хоро­ший, может, и мне не все ведо­мо, но что слы­шал – то слы­шал”.

При этих сло­вах ста­рик выпле­вы­ва­ет изо рта жева­тель­ный табак и, при­дви­нув­шись к слу­ша­те­лю, уса­жи­ва­ет­ся для дол­го­го раз­го­во­ра. “Слу­чи­лось это, заметь­те, той же ночью – вер­нее, уже под утро, то есть, часов все­го через восемь после похо­рон. Тогда-то и услы­ша­ли мы пер­вый крик. Кри­ча­ли из дома Софи – да так, что всех нас раз­бу­ди­ли. Вско­чи­ли мы – Стив с Эми­ли и я со сво­ей Матиль­дой – и ско­рей туда, пря­мо в испод­нем. Смот­рим: на полу в ком­на­те, кото­рая для гостей, лежит без чувств Софи – при пол­ной одеж­де. Хоро­шо хоть, что дверь не запер­ла. Ста­ли мы ее отха­жи­вать, а она тря­сет­ся, как лист; и так ей, видать, тяж­ко, что и гово­рить не может: сло­во-дру­гое про­ро­ни­ла – и все. Матиль­да с Эми­ли давай ее успо­ка­и­вать, а Стив тут такое мне стал нашеп­ты­вать, что я и сам покой поте­рял. Про­шло эдак с час, когда реши­ли мы, что ско­ро уже и по домам мож­но, да Софи вдруг вро­де как при­слу­ши­вать­ся к чему-то нача­ла: голо­ву набок скло­нит и слу­ша­ет. А потом как заво­пит – и шлеп опять в обмо­рок. Я, гос­по­дин хоро­ший, гово­рю все как есть, безо вся­ких там наме­ков, как Стив Бар­бор: уж он бы напу­стил тума­ну, коли взял­ся бы доска­зать. Он у нас был мастак на такие шту­ки… десять лет, как помер он, от вос­па­ле­ния лег­ких…

Помни­те, той ночью нам послы­ша­лись какие-то зву­ки – ну, конеч­но, это шум­нул бед­ня­га Джон­ни. От дома до клад­би­ща не боль­ше мили; видать, он с фер­мы убе­жал – через окно вылез, хоть Блейк, поли­цей­ский, и кля­нет­ся, что той ночью Джон­ни сидел вза­пер­ти и нику­да не ухо­дил. С тех пор и вер­тит­ся Джон­ни у этих самых могил и раз­го­ва­ри­ва­ет с лежа­щи­ми там: хол­мик Тома с руга­нью пина­ет, а на хол­мик Ген­ри кла­дет цве­точ­ки, веноч­ки и все такое про­чее. Ну а коли Джон­ни не на клад­би­ще, то, зна­чит, воз­ле дома Софи шля­ет­ся: воет под закры­ты­ми став­ня­ми, что ско­ро, мол, и ее оче­редь при­дет.

Она и тогда уже в сто­ро­ну клад­би­ща – ни ногой, а теперь и вовсе из дому не выхо­дит и к себе нико­го не пус­ка­ет. Твер­дит, что Тихая Заводь – про­кля­тое место. Кто его зна­ет, может, она и пра­ва: дела у нас год от года идут – хуже неку­да. А у самой Софи в доме и впрямь что-то нелад­ное веч­но тво­ри­лось. Зашла к ней как-то Сэл­ли Гоп­кинс

– то ли в 1897, то ли в 1898 году — и вдруг все окна задро­жа­ли от гро­хо­та; Джон­ни тут вро­де как был ни при чем, он тогда сидел под зам­ком, как божил­ся Додж – дру­гой поли­цей­ский. Я‑то, понят­ное дело, ни в грош не став­лю эти рос­сказ­ни про вся­кие непо­нят­ные сту­ки каж­дое сем­на­дца­тое июня или про блед­ных, све­тя­щих­ся при­зра­ков, кото­рые буд­то бы ломят­ся в дверь и окна дома Софи в каж­дую годов­щи­ну той зло­счаст­ной ночи, часов око­ло двух. Надо ска­зать, что в ту самую ночь после похо­рон, часа в два, Софи и услы­ха­ла впер­вые эти сту­ки, отче­го пару раз пада­ла замерт­во. Мы со Сти­вом и жены наши тоже рас­слы­ша­ли кое-что, толь­ко шум был дале­кий и сла­бый ну, я вам уже рас­ска­зы­вал. Так вот, повто­ряю: это навер­ня­ка шумел дура­чок Джон­ни, что бы ни гово­рил наш Джот­ам Блейк. Ведь чело­ве­чий голос или нет – изда­ле­ка не рас­по­знать; а мы тогда оша­ле­ли совсем

– немуд­ре­но, что нам два голо­са почу­ди­лось, и при­том тех, кто свое уже отго­во­рил. Стив после уве­рял, буд­то боль­ше мое­го рас­слы­шал. Про­сто он слиш­ком уж верил в при­ви­де­ния. А Матиль­да и Эми­ли – те с пере­пу­гу и вовсе ниче­го не пом­нят. И вот что инте­рес­но: во всей окру­ге никто боль­ше ни голо­сов, ни каких дру­гих зву­ков не слы­шал хотя, может, никто, кро­ме нас, и не про­сы­пал­ся тогда в такую рань.

Что это было – не знаю; но шум такой тихий – слов­но вете­рок нале­тел. Все бы так, кабы не сло­ва. Кое-какие я рас­слы­шал, но за все те, что пере­дал потом Стив, не пору­чусь….

Сло­ва “ведь­ма… все вре­мя… Ген­ри… живой…” были слыш­ны отчет­ли­во, так же, как и “ты зна­ешь… гово­ри­ла, будешь заод­но… изба­вить­ся от него… меня схо­ро­нить…”, толь­ко эти послед­ние про­из­но­си­лись как буд­то дру­гим голо­сом… А потом был страш­ный вопль “еще вер­нем­ся!’” – он слов­но из-под зем­ли вырвал­ся… но ведь Джон­ни тоже так вопить уме­ет. …Эй, постой­те, куда же вы? Чего это вдруг заспе­ши­ли? Я еще кое-что рас­ска­зать могу, если, конеч­но, при­пом­ню…”