Говард Филлипс Лавкрафт

ХРАМ

(The Temple)
Напи­са­но в 1920 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод А. Мороз, Г. Кот

////

(Руко­пись, най­ден­ная на побе­ре­жье Юка­та­на)

Два­дца­то­го авгу­ста 1917 года я, Карл-Хайн­рих, граф фон Альт­берг­Э­рен­штейн, коман­дор-лей­те­нант импер­ско­го воен­но­го фло­та, пере­даю эту бутыл­ку и запи­си Атлан­ти­че­ско­му оке­а­ну в месте, неиз­вест­ном мне: веро­ят­но, это 20 гра­ду­сов север­ной широ­ты и 35 гра­ду­сов восточ­ной дол­го­ты, где мой корабль бес­по­мощ­но лежит на оке­ан­ском дне. Посту­паю так в силу мое­го жела­ния пре­дать глас­но­сти неко­то­рые необыч­ные фак­ты: нет веро­ят­но­сти, что я выжи­ву и смо­гу рас­ска­зать об этом сам, пото­му что окру­жа­ю­щие обсто­я­тель­ства настоль­ко же необы­чай­ны, насколь­ко угро­жа­ю­щи, и вклю­ча­ют в себя не толь­ко без­на­деж­ное повре­жде­ние У‑29, но и совер­шен­но раз­ру­ши­тель­ное ослаб­ле­ние моей немец­кой желез­ной воли.

В пол­день, восем­на­дца­то­го июня, как было доло­же­но по радио У‑61, иду­щей в Киль, мы тор­пе­ди­ро­ва­ли бри­тан­ский транс­порт “Вик­то­ри”, шед­ший из Нью-Йор­ка в Ливер­пуль; коор­ди­на­ты с.ш.45^16′, з.д.28^34′; коман­де было раз­ре­ше­но поки­нуть корабль, кото­рый тонул очень эффект­но: сна­ча­ла кор­ма, нос высо­ко под­нял­ся из воды, пока кор­пус погру­жал­ся пер­пен­ди­ку­ляр­но дну. Наша каме­ра ниче­го не про­пу­сти­ла, и я сожа­лею, что эти пре­крас­ные кад­ры нико­гда не попа­дут в Бер­лин. После это­го мы пото­пи­ли шлюп­ки из наших ору­дий и погру­зи­лись.

Когда мы перед зака­том под­ня­лись на поверх­ность, на палу­бе ока­за­лось тело мат­ро­са: его руки стран­ным обра­зом вце­пи­лись в поруч­ни.

Бед­ня­га был молод, доволь­но смугл и очень кра­сив: навер­но, ита­лья­нец или грек — без сомне­ния, из коман­ды “Вик­то­ри”. Оче­вид­но, он искал спа­се­ния на том самом судне, что вынуж­де­но было раз­ру­шить его соб­ствен­ное, — еще одна жерт­ва гряз­ной вой­ны, раз­вя­зан­ной эти­ми англий­ски­ми сви­нья­ми про­тив фатер­лан­да. Наши люди обыс­ка­ли его на пред­мет суве­ни­ров и нашли в кар­мане курт­ки очень ста­рый кусок сло­но­вой кости, из кото­ро­го была выре­за­на голо­ва юно­ши в лав­ро­вом вен­ке. Мой напар­ник, лей­те­нант Клен­це, решил, что вещь эта очень древ­няя и боль­шой худо­же­ствен­ной цен­но­сти, поэто­му забрал ее себе. Как она мог­ла достать­ся про­сто­му мат­ро­су – ни он, ни я вооб­ра­зить не пыта­лись.

Когда тело отправ­ля­ли за борт, про­изо­шло два инци­ден­та, серьез­но взбу­до­ра­жив­ших коман­ду. Гла­за мерт­ве­ца были закры­ты; одна­ко, когда его волок­ли к пери­лам, они рас­пах­ну­лись, и мно­гим пока­за­лось, что они пере­жи­ли стран­ную гал­лю­ци­на­цию — при­сталь­но и насмеш­ли­во эти гла­за посмот­ре­ли на Шмид­та и Цим­ме­ра, накло­нив­ших­ся над телом. Боц­ман Мюл­лер, пожи­лой чело­век, мог бы быть и поум­ней, не будь он эль­зас­ским сви­но­па­сом, пол­ным пред­рас­суд­ков; его так потряс этот взгляд, что он сле­дил за телом и в воде и клял­ся, что когда оно погру­зи­лось, то рас­пра­ви­ло чле­ны на манер плов­ца и поплы­ло под вол­на­ми на юг. Клен­це и мне не понра­ви­лись эти про­яв­ле­ния кре­стьян­ско­го неве­же­ства, и мы суро­во отчи­та­ли коман­ду, осо­бен­но Мюл­ле­ра.

Сле­ду­ю­щий день нас очень встре­во­жил — забо­ле­ли неко­то­рые чле­ны коман­ды. Они явно стра­да­ли нерв­ным пере­на­пря­же­ни­ем, вызван­ным дли­тель­но­стью пла­ва­нья, и мучи­лись дур­ны­ми сна­ми. Неко­то­рые выгля­де­ли совер­шен­но оту­пев­ши­ми и подав­лен­ны­ми: удо­сто­ве­рив­шись, что они не симу­ли­ру­ют, я осво­бо­дил их от вах­ты. Море было бур­но, поэто­му мы погру­зи­лись: на глу­бине вол­не­ние не так бес­по­ко­и­ло. Здесь и люди ста­ли срав­ни­тель­но спо­кой­ней, несмот­ря на какое-то стран­ное южное тече­ние, кото­ро­го не было на наших оке­а­но­гра­фи­че­ских кар­тах. Сто­ны боль­ных были реши­тель­но неснос­ны: но пока они не демо­ра­ли­зо­вы­ва­ли коман­ду, мы не при­ни­ма­ли край­них мер. Наш план был оста­вать­ся там до пере­се­че­ния с кур­сом лай­не­ра “Дакия”, упо­мя­ну­том в доне­се­нии аген­тов в Нью-Йор­ке.

Рано вече­ром мы всплы­ли — море было спо­кой­но. На севе­ре вид­не­лись дымы эскад­ры, но рас­сто­я­ние и наша спо­соб­ность погру­жать­ся хра­ни­ли нас. Меня куда боль­ше бес­по­ко­и­ла бол­тов­ня боц­ма­на Мюл­ле­ра, кото­рый к утру стал еще более буй­ным. Он впал в отвра­ти­тель­ное ребя­че­ство, нес чушь о мерт­ве­цах, пла­ва­ю­щих за иллю­ми­на­то­ра­ми и гля­дя­щих на негр в упор, и что он узнал в них тех, кто погиб, пал жерт­вой наших слав­ных гер­ман­ских побед. А еще он ска­зал, что юно­ша, кото­ро­го он нашел и вышвыр­нул за борт, был их вождем. Это было очень мрач­но и нездо­ро­во: поэто­му Мюл­ле­ру наде­ли кан­да­лы и выда­ли хоро­шую пор­ку. Нака­за­ние коман­де не понра­ви­лось, но дис­ци­пли­на нуж­на. Мы так­же откло­ни­ли прось­бу деле­га­ции, воз­глав­ля­е­мой мат­ро­сом Цим­ме­ром, что­бы изва­я­ние сло­но­вой кости было выбро­ше­но за борт.

Два­дца­то­го июня мат­ро­сы Бем и Шмидт, забо­лев­шие нака­нуне, впа­ли в буй­ство. Сожа­лею, что в состав офи­це­ров не вхо­дят вра­чи, ведь немец­кие жиз­ни дра­го­цен­ны: но нескон­ча­е­мый бред этих дво­их и их ужас­ные про­кля­тия настоль­ко под­ры­ва­ли дис­ци­пли­ну, что при­шлось при­нять кру­тые меры. Коман­да вос­при­ня­ла это мрач­но, зато, похо­же, успо­ко­и­лась. Мюл­лер боль­ше не достав­лял нам хло­пот. Вече­ром его осво­бо­ди­ли и он мол­ча вер­нул­ся к сво­им обя­зан­но­стям.

В тече­ние неде­ли мы все издер­га­лись, под­жи­дая “Дакию”. Напря­же­ние усу­губ­ля­лось исчез­но­ве­ни­ем Мюл­ле­ра и Цим­ме­ра, без сомне­ния, покон­чив­ших с собой из-за пре­сле­до­вав­ших их стра­хов, хотя никто не видел, как они бро­са­лись за борт. Я был даже рад изба­вить­ся от Мюл­ле­ра: само его мол­ча­ние небла­го­при­ят­но вли­я­ло на коман­ду. Все теперь ста­ра­лись мол­чать, слов­но сдер­жи­вая тай­ный страх. Мно­гие забо­ле­ли, но никто не достав­лял хло­пот. Лей­те­нант Клен­це от бес­си­лия и напря­же­ния выхо­дил из себя по малей­ше­му пово­ду: напри­мер, из-за дель­фи­нов, все чаще соби­рав­ших­ся вокруг У‑29, из-за креп­ну­ще­го южно­го тече­ния, не отме­чен­но­го на наших кар­тах.

Нако­нец ста­ло ясно, что “Дакию” мы про­пу­сти­ли. Такие неуда­чи слу­ча­ют­ся, и мы ско­рее обра­до­ва­лись, чем огор­чи­лись, ведь теперь мы мог­ли вер­нуть­ся в Виль­гельм­с­ха­вен. Днем два­дцать вось­мо­го июня мы повер­ну­ли на север и, несмот­ря на комич­ные затруд­не­ния из-за необы­чай­ных масс дель­фи­нов, ско­ро лег­ли на курс.

Взрыв в машин­ном отде­ле­нии про­изо­шел в два часа дня и был пол­ной неожи­дан­но­стью. Ника­ких дефек­тов машин или небреж­но­сти пер­со­на­ла отме­че­но не было, и все же корабль трях­ну­ло до послед­ней заклеп­ки жут­ким уда­ром. Лей­те­нант Клен­це помчал­ся в машин­ное и обна­ру­жил, что топ­лив­ные цистер­ны и почти весь дви­га­тель раз­во­ро­че­ны, а инже­не­ры Шнай­дер и Раабе уби­ты на месте. Наше поло­же­ние вне­зап­но ста­ло без­вы­ход­ным: хотя хими­че­ские реге­не­ра­то­ры воз­ду­ха были целы и мы мог­ли всплы­вать и погру­жать­ся, пока дей­ство­ва­ли насо­сы и акку­му­ля­то­ры, но дви­гать­ся лод­ка не мог­ла. Искать спа­се­ния в шлюп­ках озна­ча­ло отдать себя в руки вра­гов, бес­смыс­лен­но оже­сто­чен­ных про­тив вели­кой гер­ман­ской нации, а радио мол­ча­ло с тех пор, как перед ата­кой на “Вик­то­ри” мы свя­зы­ва­лись с под­лод­кой наше­го фло­та.

С момен­та ава­рии до вто­ро­го июля мы посте­пен­но дрей­фо­ва­ли на юг без карт, не встре­чая судов. Дель­фи­ны кру­жат вокруг У‑29; при­ме­ча­тель­ное обсто­я­тель­ство, если учесть покры­тое нами рас­сто­я­ние. Утром вто­ро­го июля мы засек­ли воен­ное суд­но под аме­ри­кан­ским фла­гом, и люди настой­чи­во тре­бо­ва­ли нашей сда­чи. Нако­нец лей­те­нан­ту Клен­це при­шлось застре­лить мат­ро­са Тра­у­та, осо­бен­но рья­но под­би­вав­ше­го осталь­ных на этот анти­гер­ман­ский акт. На вре­мя это усми­ри­ло коман­ду, и мы погру­зи­лись неза­ме­чен­ны­ми.

На сле­ду­ю­щий день с юга нале­те­ли плот­ные стаи птиц, оке­ан раз­бу­ше­вал­ся. Задра­ив люки, мы жда­ли зати­шья, пока не поня­ли, что надо либо ныр­нуть, либо дать себя раз­бить вол­нам. Дав­ле­ние воз­ду­ха и напря­же­ние пада­ли, и нам хоте­лось избе­жать ненуж­ной тра­ты наших скуд­ных запа­сов; одна­ко выбо­ра не было. Мы спу­сти­лись неглу­бо­ко, и когда через несколь­ко часов море успо­ко­и­лось, мы реши­ли сно­ва всплыть. Одна­ко здесь воз­ник­ла новая непри­ят­ность: лод­ка отка­за­лась всплы­вать, несмот­ря на все уси­лия меха­ни­ков. Людей испу­га­ло это под­вод­ное зато­че­ние, и кто-то сно­ва забор­мо­тал о костя­ной фигур­ке лей­те­нан­та Клен­це, но вид авто­ма­ти­че­ско­го писто­ле­та их успо­ко­ил. Мы все вре­мя ста­ра­лись занять чем-то этих бедо­лаг, ковы­ря­лись в машине, хотя зна­ли, что это бес­смыс­лен­но.

Клен­це и я обыч­но спа­ли в раз­ное вре­мя; когда спал я, око­ло пяти часов вече­ра, чет­вер­то­го июня начал­ся общий бунт. Шесте­ро остав­ших­ся сви­ней, зову­щих себя моря­ка­ми, счи­тая, что заста­ли нас врас­плох, с дикой яро­стью мсти­ли нам за наш отказ сдать­ся янки два дня назад. Рыча, как зве­ри — они ими и были, — они кру­ши­ли инстру­мен­ты и мебель, вопя чушь и про­кля­тия костя­но­му аму­ле­ту и смуг­ло­му мерт­ве­цу, что сгла­зил их и уплыл. Лей­те­нант Клен­це был слов­но пара­ли­зо­ван и без­дей­ство­вал. Впро­чем, чего еще сле­до­ва­ло ожи­дать от этих мяг­ких жено­по­доб­ных выход­цев с Рей­на? Я застре­лил всех шесте­рых так было нуж­но.

Мы выбро­си­ли всех через тор­пед­ный аппа­рат и оста­лись в лод­ке одни. Лей­те­нант Клен­це нерв­ни­чал и бес­про­буд­но пил. Было реше­но, что мы поста­ра­ем­ся про­жить как мож­но доль­ше, поль­зу­ясь боль­шим запа­сом про­до­воль­ствия и реге­не­ра­то­ра­ми воз­ду­ха, ни один из кото­рых не постра­дал во вре­мя бун­та. Наши ком­па­сы, глу­би­но­ме­ры и дру­гие тон­кие инстру­мен­ты были раз­би­ты; отныне мы мог­ли пола­гать­ся толь­ко на догад­ки, часы и кален­да­ри, а так­же отсчи­ты­вать дрейф по пред­ме­там, види­мым из руб­ки и иллю­ми­на­то­ров. К сча­стью, у нас еще были запас­ные бата­реи на дол­гий срок для внут­рен­не­го осве­ще­ния и для про­жек­то­ров. Мы часто вклю­ча­ли кру­го­вое осве­ще­ние, но виде­ли толь­ко дель­фи­нов, плы­ву­щих парал­лель­но наше­му кур­су. К этим дель­фи­нам я испы­ты­вал науч­ный инте­рес — ведь обыч­ный Delphinus delphis есть кито­об­раз­ное мле­ко­пи­та­ю­щее, неспо­соб­ное выжить без воз­ду­ха; я же видел одно­го из них плы­ву­щим око­ло двух часов, не под­ни­ма­ясь.

По про­ше­ствии вре­ме­ни Клен­це и я реши­ли, что мы по-преж­не­му плы­вем на юг, погру­жа­ясь все глуб­же и глуб­же. Мы наблю­да­ли оке­ан­скую фло­ру и фау­ну, чита­ли кни­ги, взя­тые мною для ред­ких сво­бод­ных минут. Одна­ко я не мог не отме­тить пони­жен­ный интел­лек­ту­аль­ный уро­вень мое­го парт­не­ра. У него не прус­ский склад мыш­ле­ния: он под­вер­жен бес­по­лез­ной игре ума и вооб­ра­же­ния. Факт нашей гря­ду­щей смер­ти любо­пыт­но подей­ство­вал на него: он часто в рас­ка­я­нии молит­ся за всех муж­чин, жен­щин и детей, кото­рых отпра­вил на дно, забы­вая, что бла­го­род­но все, что слу­жит делу гер­ман­ской нации. Со вре­ме­нем он стал замет­но несдер­жан­нее, часа­ми гля­дел на костя­ную фигур­ку и плел фан­та­сти­че­ские исто­рии о забы­том и поте­рян­ном в море. Ино­гда, ради науч­но­го любо­пыт­ства, я наво­дил его на тему и выслу­ши­вал бес­ко­неч­ные поэ­ти­че­ские цита­ты и рас­ска­зы о зато­нув­ших судах. Мне было жаль его: не хоте­лось видеть, как стра­да­ет немец, но он не был чело­ве­ком, с кото­рым лег­ко уми­рать. Собой я гор­дил­ся, зная, что фатер­ланд почтит мою память и что мои сыно­вья вырас­тут похо­жи­ми на меня.

Девя­то­го авгу­ста пока­за­лось оке­ан­ское дно, и мы посла­ли туда мощ­ный луч про­жек­то­ра. Это ока­за­лось про­стор­ная вол­ни­стая рав­ни­на, покры­тая пре­иму­ще­ствен­но водо­рос­ля­ми и усе­ян­ная рако­ви­на­ми мол­люс­ков. Там и здесь вид­не­лись колы­шу­щи­е­ся пред­ме­ты неопре­де­лен­ных очер­та­ний, оку­тан­ные водо­рос­ля­ми и зарос­шие ракуш­ка­ми, про кото­рые Клен­це ска­зал, что это древ­ние суда, лежа­щие в сво­их моги­лах. Он был пора­жен одной вещью: обе­лис­ком твер­до­го мате­ри­а­ла, высту­па­ю­щим над дном фута на четы­ре, фута. два тол­щи­ной, глад­ким, с ров­ны­ми сто­ро­на­ми и ров­ной плос­кой вер­ши­ной; все углы — тоже пря­мые. Я счел это высту­пом ска­лы, но Клен­це уве­рял, что видел на нем резь­бу. Немно­го пого­дя он стал дро­жать и отвер­нул­ся от иллю­ми­на­то­ра, буд­то напу­ган­ный: объ­яс­нить поче­му, он не мог, гово­рил, что пора­жен огром­но­стью, мрач­но­стью, уда­лен­но­стью, древ­но­стью и зага­доч­но­стью оке­ан­ской без­дны. Его рас­су­док был утом­лен; но я все­гда немец и успел заме­тить две вещи: что У‑29 пре­вос­ход­но выдер­жи­ва­ет дав­ле­ние и что необы­чай­ные дель­фи­ны по-преж­не­му были с нами, хотя суще­ство­ва­ние выс­ших орга­низ­мов на таких глу­би­нах отри­ца­ет­ся боль­шин­ством нату­ра­ли­стов. Может быть, я пре­уве­ли­чил глу­би­ну, и все же она была доста­точ­ной, что­бы при­знать явле­ние фено­ме­наль­ным. Ско­рость дрей­фа к югу дер­жа­лась вычис­лен­ных мною пара­мет­ров.

Две­на­дца­то­го авгу­ста в 3:15 бед­ный Клен­це окон­ча­тель­но обе­зу­мел. Он был в руб­ке, све­тил про­жек­то­ром, когда я вдруг уви­дел его направ­ля­ю­щим­ся в биб­лио­теч­ный отсек, и лицо сра­зу выда­ло его. Я повто­рю здесь ска­зан­ное им, под­черк­нув то, что он выде­лял голо­сом: “ОН зовет! Я слы­шу ЕГО! Надо идти!” Выкри­ки­вая, он схва­тил со сто­ла изва­я­ние, спря­тал его и схва­тил меня за руку, что­бы выво­лочь из каю­ты на палу­бу. Я мгно­вен­но сооб­ра­зил, что он гото­вит­ся открыть люки и выбрать­ся за борт вме­сте со мной – вспыш­ка само­убий­ствен­ной мании, к кото­рой я не был готов. Когда я вырвал­ся и попы­тал­ся его успо­ко­ить, он стал еще ярост­нее, гово­ря: “Идем сей­час, не надо ждать, луч­ше пока­ять­ся и быть про­щен­ны­ми, чем пре­зреть и быть про­кля­ты­ми!” Тогда я ска­зал, что он безу­мец. Но он был непре­кло­нен и кри­чал: “Если я безу­мен, это милость! Да сжа­лят­ся боги над чело­ве­ком, кото­рый в заско­руз­ло­сти сво­ей оста­нет­ся нор­маль­ным до жут­ко­го кон­ца! Идем, и будь безу­мен, пока ОН зовет в мило­сти!“

Вспыш­ка слов­но бы умень­ши­ла дав­ле­ние на его мозг: накри­чав­шись, он стал мяг­че, про­ся меня раз­ре­шить ему уйти одно­му, если я не иду с ним. Я при­нял реше­ние. Он был нем­цем, но все­го лишь рей­н­ланд­цем и пле­бе­ем, а теперь он был еще и потен­ци­аль­но опа­сен. Пой­дя навстре­чу его само­убий­ствен­ной прось­бе, я мог тут же осво­бо­дить себя от того, кто был уже не това­ри­щем, а угро­зой. Я попро­сил его оста­вить мне фигур­ку, но это вызва­ло у него при­ступ тако­го жут­ко­го сме­ха, что я не повто­рил ее. Затем я спро­сил его, не хочет ли оста­вить хотя бы прядь волос на память сво­ей семье в Гер­ма­нии, на слу­чай, если я спа­сусь, но он сно­ва рас­хо­хо­тал­ся. Итак, он вска­раб­кал­ся по тра­пу, я подо­шел к рыча­гам и через поло­жен­ные интер­ва­лы совер­шил то, что обре­ка­ло его на смерть. Когда я уви­дел, что его боль­ше нет в лод­ке, то вклю­чил про­жек­тор в попыт­ке уви­деть Клен­це послед­ний раз; мне хоте­лось убе­дить­ся, рас­плю­щи­ло его дав­ле­ни­ем или тело оста­лось непо­вре­жден­ным, как тела этих необы­чай­ных дель­фи­нов. Одна­ко успе­ха я не добил­ся, ибо дель­фи­ны плот­но сби­лись вокруг руб­ки.

Вече­ром я пожа­лел, что не вынул неза­мет­но фигур­ку из кар­ма­на бед­но­го Клен­це, пото­му что меня оча­ро­вы­ва­ло даже вос­по­ми­на­ние о ней. Я не мог забыть о юно­ше­ской пре­крас­ной голо­ве в вен­ке из листьев, хотя нату­ра у меня совсем не арти­сти­че­ская. Мне было так­же груст­но, что не с кем пого­во­рить. Клен­це, хотя и не ров­ня мне по уму, был все же луч­ше, чем ниче­го. В эту ночь я пло­хо спал и думал, когда же при­дет конец. Шан­сов спа­стись у меня совсем мало.

На сле­ду­ю­щий день я под­нял­ся в руб­ку и начал обыч­ное иссле­до­ва­ние с помо­щью про­жек­то­ра. С севе­ра вид был тот же, что и все четы­ре дня, но я ощу­щал, что дрейф У‑29 стал мед­лен­нее. Когда я напра­вил луч на юг, то заме­тил, что оке­ан­ское дно впе­ре­ди замет­но пони­зи­лось. В неко­то­рых местах про­гля­ды­ва­ли очень пра­виль­ные камен­ные бло­ки, как буд­то уло­жен­ные искус­ствен­но. Лод­ка не сра­зу погру­зи­лась на боль­шую глу­би­ну, и мне при­шлось при­спо­саб­ли­вать­ся, что­бы про­жек­тор мог све­тить вер­ти­каль­но вниз. От рез­ко­го пере­ги­ба про­во­да разъ­еди­ни­лись, потре­бо­вал­ся ремонт; нако­нец свет появил­ся вновь, напол­няя мор­ские глу­би­ны подо мной.

Я не под­вла­стен эмо­ци­ям, но то, что откры­лось мне в элек­три­че­ском све­те, вызва­ло гро­мад­ное изум­ле­ние. Хотя, вос­пи­тан­ный в луч­ших тра­ди­ци­ях прус­ской Kultur, я не дол­жен был удив­лять­ся, ибо гео­ло­гия и тра­ди­ция оди­на­ко­во гово­рят нам о вели­ких пере­ме­ще­ни­ях оке­ан­ских и кон­ти­нен­таль­ных зон. То, что я видел, было обшир­ным и слож­ным мас­си­вом раз­ру­шен­ных зда­ний вели­че­ствен­ной, хотя и неузна­ва­е­мой архи­тек­ту­ры в раз­ных сте­пе­нях сохран­но­сти. Боль­шин­ство было, види­мо, из мра­мо­ра, сияв­ше­го белиз­ной в луче про­жек­то­ра; общий план гово­рил об огром­ном горо­де на дне узкой доли­ны, с бес­чис­лен­ны­ми уеди­нен­ны­ми хра­ма­ми и вил­ла­ми на поло­гих скло­нах. Кры­ши обру­ши­лись, колон­ны под­ло­ми­лись, но дух неза­па­мят­но древ­не­го вели­чия, кото­рый ничто не мог­ло уни­что­жить, был еще жив.

Встре­тив­шись нако­нец с Атлан­ти­дой, кото­рую до тех пор счи­тал ско­рее мифом, я стал ее рев­ност­ным иссле­до­ва­те­лем. По дну доли­ны когда-то бежа­ла река; изу­чая пей­за­жи тща­тель­нее, я раз­гля­дел остат­ки мра­мор­ных и камен­ных мостов и набе­реж­ных, тер­рас и при­ча­лов, неко­гда зеле­ных и пре­крас­ных. В сво­ем энту­зи­аз­ме я дошел почти до той же глу­по­сти и сен­ти­мен­таль­но­сти, что и бед­ный Клен­це, и позд­но заме­тил, что южное тече­ние нако­нец утих­ло, давая У‑29 мед­лен­но опус­кать­ся вниз, на зато­нув­ший город, как садят­ся на зем­лю аэро­пла­ны. Я так же запоз­да­ло понял, что стая необыч­ных дель­фи­нов исчез­ла.

Часа через два лод­ка уже поко­и­лась на пло­ща­ди воз­ле ска­ли­стой сте­ны доли­ны. С одной сто­ро­ны мне был виден весь город, спус­ка­ю­щий­ся от пло­ща­ди вниз к ста­рой набе­реж­ной реки, с дру­гой в пора­жа­ю­щей бли­зо­сти про­ти­во­сто­ял бога­то укра­шен­ный, и, види­мо, совер­шен­но целый фасад гигант­ско­го зда­ния, оче­вид­но, хра­ма, выруб­лен­но­го в целом уте­се. Об истин­ном состо­я­нии этой тита­ни­че­ской построй­ки я мог толь­ко дога­ды­вать­ся. Фасад неве­ро­ят­ных раз­ме­ров явно при­кры­вал дале­ко тяну­щу­ю­ся выем­ку: в нем мно­го окон раз­но­го назна­че­ния.

В цен­тре зия­ла гро­мад­ная откры­тая дверь, куда вела пора­жа­ю­щая вооб­ра­же­ние камен­ная лест­ни­ца; дверь окайм­ле­на тон­чай­шей резь­бой кажет­ся, вак­хи­че­ские сюже­ты. Вер­ши­на все­го — гро­мад­ные колон­ны и фри­зы, укра­шен­ные скульп­ту­ра­ми невы­ра­зи­мой кра­со­ты: изоб­ра­же­ны, види­мо, иде­а­ли­зи­ро­ван­ные пас­то­раль­ные сце­ны и шествия жре­цов и жриц, несу­щих стран­ные риту­аль­ные пред­ме­ты, покло­ня­ясь сия­ю­ще­му богу. Искус­ство фено­ме­наль­но­го совер­шен­ства, пре­иму­ще­ствен­но элли­ни­сти­че­ское по виду, но стран­но само­сто­я­тель­ное. Оно раз­ру­ша­ет впе­чат­ле­ние жут­кой древ­но­сти, как буд­то оно совре­мен­нее, чем непо­сред­ствен­ное потом­ство гре­че­ско­го искус­ства. Каж­дая деталь это­го мас­сив­но­го про­из­ве­де­ния ощу­ща­лась как часть скло­на доли­ны, хотя я не мог вооб­ра­зить, как выруб­ле­но гро­мад­ное внут­рен­нее про­стран­ство. Воз­мож­но, это кавер­на или серия пещер, послу­жив­ших цен­тром. Ни вре­мя, ни затоп­ле­ние не повре­ди­ли вели­ча­вой свя­то­сти жут­кой хра­ми­ны — ибо это мог быть толь­ко храм — и сего­дня, спу­стя тыся­чи лет он сто­ит, нетро­ну­тый, неосквер­нен­ный, в бес­ко­неч­ной ночи и мол­ча­нии оке­ан­ской пучи­ны.

Не могу под­счи­тать, сколь­ко часов я про­вел, гля­дя на зато­нув­ший город — его дома, арки, ста­туи, мосты и колос­саль­ный храм. Хотя я знал, что смерть рядом, любо­пыт­ство пожи­ра­ло меня, и я посы­лал про­жек­тор­ный луч в нескон­ча­е­мый поиск. Столб све­та поз­во­лял мне изу­чить мно­же­ство дета­лей, но отка­зы­вал­ся высве­тить что-либо за зия­ю­щей две­рью скаль­но­го хра­ма; через неко­то­рое вре­мя я выклю­чал ток, созна­вая необ­хо­ди­мость беречь энер­гию. Луч был теперь ощу­ти­мо сла­бее, чем в пер­вые неде­ли дрей­фа. Как буд­то обострен­ное гря­ду­щим рас­ста­ва­ни­ем с жиз­нью, рос­ло мое жела­ние узнать оке­ан­ские сек­ре­ты. Я, сын Гер­ма­нии, буду пер­вым, кто сту­пит на эти тыся­че­ле­ти­я­ми забы­тые пути.

Я достал и осмот­рел метал­ли­че­ский костюм для глу­бо­ко­вод­ных погру­же­ний; поэкс­пе­ри­мен­ти­ро­вал с пере­нос­ной лам­пой и реге­не­ра­то­ром воз­ду­ха. Хотя мне будет труд­но одно­му спра­вить­ся с двой­ным люком, я верил, что пре­одо­лею все пре­пят­ствия и с мои­ми навы­ка­ми уче­но­го прой­ду по мерт­во­му горо­ду.

Шест­на­дца­то­го авгу­ста я осу­ще­ствил выход из У‑2 и про­ло­жил путь сквозь раз­ру­шен­ные и заплыв­шие гря­зью ули­цы к древ­ней реке. Я не нашел ске­ле­тов или дру­гих чело­ве­че­ских остан­ков, но обна­ру­жил мно­же­ство архео­ло­ги­че­ско­го мате­ри­а­ла, от скульп­тур до монет. Об этом невоз­мож­но рас­ска­зать: выра­жу толь­ко свою скорбь о куль­ту­ре, быв­шей в рас­цве­те сла­вы в те вре­ме­на, когда по Евро­пе бро­ди­ли пещер­ные люди, а Нил тек в оке­ан, никем не созер­ца­е­мый. Дру­гие, ведо­мые эти­ми замет­ка­ми, — если их когда-нибудь най­дут — долж­ны раз­вер­нуть перед чело­ве­че­ством тай­ны, на кото­рые я могу толь­ко наме­кать. Я вер­нул­ся в лод­ку, когда бата­реи ста­ли садить­ся, решив на сле­ду­ю­щий день иссле­до­вать пещер­ный храм.

Сем­на­дца­то­го авгу­ста вели­чай­шее из разо­ча­ро­ва­ний постиг­ло меня: я обна­ру­жил, что мате­ри­а­лы, необ­хо­ди­мые для пере­за­ряд­ки фона­ря, погиб­ли в июнь­ском бун­те. Моя ярость была бес­пре­дель­ной, но немец­кий здра­вый смысл запре­щал мне рис­ко­вать, непод­го­тов­лен­ным сту­пая в непро­гляд­ную тьму, где мог­ло ока­зать­ся лого­во неопи­су­е­мо­го мор­ско­го чудо­ви­ща или лаби­ринт, из чьих изви­вов я нико­гда не выбе­русь. Все, что я мог — вклю­чить сла­бе­ю­щий про­жек­тор У‑29 и с его помо­щью взой­ти по сту­пе­ням и изу­чить наруж­ную резь­бу. Столб све­та упи­рал­ся в про­ход сни­зу вверх, и я ста­рал­ся раз­гля­деть что-нибудь, но бес­по­лез­но. Не было вид­но даже кры­ши: и хотя я сде­лал шаг или два вовнутрь, про­ве­рив сна­ча­ла пол, даль­ше идти не посмел. Более того, впер­вые в жиз­ни я испы­ты­вал ужас. Я начал пони­мать, отку­да воз­ни­ка­ли неко­то­рые настро­е­ния бед­но­го Клен­це, пото­му что хотя храм все боль­ше при­тя­ги­вал меня, я испы­ты­вал перед его глу­би­на­ми сле­пой ужас. Воз­вра­ща­ясь в суб­ма­ри­ну, я выклю­чал свет и думал в тем­но­те. Элек­три­че­ство надо было беречь для сроч­ных слу­ча­ев.

Суб­бо­ту, восем­на­дца­то­го, я про­вел в пол­ной тьме, тер­за­е­мый мыс­ля­ми и вос­по­ми­на­ни­я­ми, гро­зив­ши­ми побо­роть мою немец­кую волю. Клен­це обе­зу­мел и погиб преж­де, чем достиг этих губи­тель­ных остан­ков нево­об­ра­зи­мо дале­ко­го про­шло­го, и звал меня с собой. Что, если судь­ба в самом деле сохра­ни­ла мне рас­су­док толь­ко для того, что­бы непре­одо­ли­мо увле­кать меня к кон­цу, более жут­ко­му и немыс­ли­мо­му, чем в состо­я­нии при­ду­мать чело­век? Поис­ти­не, мои нер­вы были болез­нен­но напря­же­ны, и я дол­жен отбро­сить эти впе­чат­ле­ния: они для сла­бых.

Всю суб­бот­нюю ночь я не спал и вклю­чал свет, не думая о буду­щем. Раз­дра­жа­ло, что элек­три­че­ство иссяк­нет рань­ше воз­ду­ха и про­ви­зии. Я вер­нул­ся к мыс­ли о лег­кой смер­ти без муче­ний и осмот­рел свой авто­ма­ти­че­ский писто­лет. Под утро я, долж­но быть, уснул со вклю­чен­ным све­том, так что проснул­ся во тьме, что­бы обна­ру­жить, что бата­реи мерт­вы. Я зажег одну за дру­гой несколь­ко спи­чек и отча­ян­но сожа­лел о непреду­смот­ри­тель­но­сти, с кото­рой были сожже­ны несколь­ко имев­ших­ся у нас све­чей.

После того, как погас­ла послед­няя зажжен­ная спич­ка, я очень спо­кой­но остал­ся сидеть в тем­но­те. Пока я раз­мыш­лял о неиз­беж­ном кон­це, мой разум про­бе­жал все преж­ние собы­тия, и вывел нечто стран­ное, что заста­ви­ло бы содрог­нуть­ся чело­ве­ка посла­бее и посуе­вер­нее.

ГОЛОВА СВЕТЛОГО БОГА НА СКУЛЬПТУРАХ СКАЛЫ-ХРАМА ТА ЖЕ, ЧТО И НА КУСОЧКЕ РЕЗНОЙ КОСТИ, КОТОРУЮ МЕРТВЫЙ МОРЯК ПРИНЕС ИЗ МОРЯ И КОТОРУЮ БЕДНЫЙ КЛЕНЦЕ УНЕС ОБРАТНО В МОРЕ.

Я был слег­ка оша­ра­шен этим сов­па­де­ни­ем, но не ужас­нул­ся. Толь­ко сла­бый ум торо­пит­ся объ­яс­нить уни­каль­ное и слож­ное при­ми­тив­ным замы­ка­ни­ем на сверхъ­есте­ствен­ном. Сов­па­де­ние было стран­ным, но я был слиш­ком здрав в суж­де­ни­ях, что­бы свя­зы­вать несвя­зу­е­мое или неким диким обра­зом ассо­ци­и­ро­вать ужас­ные собы­тия, при­вед­шие от слу­чая с “Вик­то­ри” к мое­му тепе­реш­не­му ужас­но­му состо­я­нию. Чув­ствуя потреб­ность в отды­хе, я при­нял успо­ко­и­тель­ное и поспал еще. Состо­я­ние моих нер­вов отра­зи­лось и в снах: я слы­шал кри­ки тону­щих, видел мерт­вые лица, при­жа­тые к иллю­ми­на­то­рам. Сре­ди мерт­вых лиц было и живое — насмеш­ли­вое лицо юно­ши с костя­ной ста­ту­эт­кой.
Опи­сы­вать мое про­буж­де­ние сле­ду­ет с осто­рож­но­стью, пото­му что мои нер­вы совер­шен­но рас­стро­е­ны и гал­лю­ци­на­ции пере­ме­ши­ва­ют­ся с фак­та­ми. Физио­ло­ги­че­ски мой слу­чай очень инте­ре­сен, и очень жаль, что его не мог­ли про­на­блю­дать ком­пе­тент­ные немец­кие спе­ци­а­ли­сты. Открыв гла­за, пер­вым делом я ощу­тил все­по­гло­ща­ю­щее жела­ние посе­тить храм-ска­лу; жела­ние рос­ло с каж­дым мгно­ве­ни­ем, но я почти авто­ма­ти­че­ски пере­бо­рол его чув­ством стра­ха, кото­рое сра­ба­ты­ва­ло как тор­моз. А сле­дом на меня сни­зо­шло ощу­ще­ние све­та сре­ди тьмы. Я слов­но бы уви­дел фос­фо­рес­ци­ру­ю­щее сия­ние в воде, про­би­вав­ше­е­ся сквозь иллю­ми­на­то­ры, обра­щен­ные к хра­му. Это воз­бу­ди­ло мое любо­пыт­ство, ибо я не знал глу­бо­ко­вод­ных орга­низ­мов, спо­соб­ных испус­кать такое све­че­ние. Но преж­де чем я разо­брал­ся, при­шло лиш­нее ощу­ще­ние, сво­ей ирра­ци­о­наль­но­стью заста­вив­шее меня усо­мнить­ся в объ­ек­тив­но­сти все­го, что реги­стри­ро­ва­ли чув­ства. Это была слу­хо­вая гал­лю­ци­на­ция: рит­мич­ный, мело­дич­ный звук како­го-то дико­го, но пре­крас­но­го хораль­но­го гим­на, иду­ще­го слов­но извне, сквозь абсо­лют­но зву­ко­не­про­ни­ца­е­мую обо­лоч­ку У‑2. Убеж­ден­ный в сво­ей пси­хи­че­ской ано­маль­но­сти, я зажег несколь­ко спи­чек и налил себе боль­шую дозу бро­ми­сто­го натрия, каза­лось, успо­ко­ив­ше­го меня до уров­ня отклю­че­ния иллю­зии зву­ка. Но све­че­ние оста­лось; было труд­но пода­вить жела­ние пой­ти к иллю­ми­на­то­ру и доис­кать­ся его источ­ни­ков. Све­че­ние было настоль­ко реаль­ным, что ско­ро я мог видеть с его помо­щью зна­ко­мые пред­ме­ты вокруг, я видел даже склян­ку из-под бро­ма, а ведь я не знал, где она лежит. Послед­нее заин­те­ре­со­ва­ло меня — я пере­шел каю­ту и дотро­нул­ся до склян­ки. Она была имен­но там. Теперь я знал, что свет или реа­лен, или он часть гал­лю­ци­на­ции настоль­ко стой­кой, что я не могу наде­ять­ся пода­вить ее; поэто­му, отка­зав­шись от сопро­тив­ле­ния, я под­нял­ся в руб­ку взгля­нуть, что же имен­но све­тит. Может быть, это дру­гая под­лод­ка, несу­щая спа­се­ние?..

Хоро­шо, что чита­тель не при­ни­ма­ет ниче­го это­го на веру, ибо когда собы­тия пре­сту­па­ют есте­ствен­ные зако­ны, они неиз­беж­но ста­но­вят­ся субъ­ек­тив­ны­ми и нере­аль­ны­ми созда­ни­я­ми мое­го пере­на­пря­жен­но­го рас­суд­ка. Под­няв­шись в руб­ку, я нашел, что море све­тит­ся куда мень­ше, чем я ожи­дал. То, что я уви­дел, не было гро­теск­ным или ужа­са­ю­щим, одна­ко виде­ние убра­ло послед­ние опо­ры дове­рия мое­му созна­нию. Вход и окна под­вод­но­го хра­ма, высе­чен­но­го в ска­ле, ясно горе­ли мер­ца­ю­щим све­том, буд­то от могу­че­го све­тиль­ни­ка внут­ри.

Даль­ней­шие собы­тия хао­тич­ны. Пока я смот­рел на жут­кое све­че­ние, я стал жерт­вой необы­чай­ной иллю­зии — настоль­ко экс­тра­ва­гант­ной, что я не смо­гу даже рас­ска­зать о ней. Мне гре­зи­лось, что я раз­ли­чаю в хра­ме пред­ме­ты, пред­ме­ты непо­движ­ные и дви­жу­щи­е­ся; каза­лось, опять зазву­чал при­зрач­ный хорал, явив­ший­ся мне, когда я проснул­ся пер­вый раз. И надо всем рос­ли думы и стра­хи, цен­тром кото­рых были юно­ша из моря и костя­ная фигур­ка, облик кото­рой повто­рял­ся на фри­зах и колон­нах хра­ма пере­до мной. Я поду­мал о бед­ном Клен­це — где-то поко­ит­ся его тело с идо­лом, кото­ро­го он унес обрат­но в море? Он пре­ду­пре­ждал меня о чем-то, а я не внял – но ведь он был мяг­ко­ха­рак­тер­ный рей­н­лан­дец, обе­зу­мев­ший от собы­тий, кото­рые прус­сак пере­но­сит с лег­ко­стью.

Даль­ше все очень про­сто. Мое стрем­ле­ние вый­ти нару­жу и вой­ти в храм ста­ло уже необъ­яс­ни­мым и пове­ли­тель­ным зовом, кото­рый реши­тель­но нель­зя отверг­нуть. Моя соб­ствен­ная немец­кая воля боль­ше не кон­тро­ли­ру­ет моих дей­ствий, и с это­го вре­ме­ни уси­лие воли воз­мож­но толь­ко во вто­ро­сте­пен­ных слу­ча­ях. То же безу­мие, что погна­ло Клен­це к его смер­ти, неза­щи­щен­но­го, с непо­кры­той голо­вой пря­мо в оке­ан; но я прус­сак и трез­во­мыс­ля­щий чело­век и до кон­ца исполь­зую все то немно­гое, что еще не кон­чи­лось. Когда я впер­вые понял, что дол­жен идти, я под­го­то­вил свой водо­лаз­ный костюм, шлем и реге­не­ра­тор воз­ду­ха для сроч­но­го погру­же­ния; закон­чил эту поспеш­ную хро­ни­ку собы­тий в надеж­де, что она когда-нибудь достиг­нет мира. Я запе­ча­таю ману­скрипт в бутыл­ку и дове­рю ее морю, когда насо­всем остав­лю У‑29.

Во мне нет стра­ха, даже после про­ро­честв безум­но­го Клен­це. То, что я видел, не может быть прав­дой: я знаю, что это мое соб­ствен­ное сума­сше­ствие и по боль­шей части оно объ­яс­ня­ет­ся кис­ло­род­ным голо­да­ни­ем. Свет в хра­ме — чистей­шая иллю­зия, и я умру спо­кой­но, как истин­ный немец, в чер­ных и забы­тых глу­би­нах. Этот дья­воль­ский смех, кото­рый я слы­шу, допи­сы­вая, зву­чит толь­ко в моем сла­бе­ю­щем моз­гу. Поэто­му я тща­тель­но наде­ваю свой костюм и отваж­но шагаю вверх по сту­пе­ням в древ­ний храм, в эту мол­ча­щую тай­ну неиз­ме­ри­мых вод и несо­чтен­ных лет.