Говард Филлипс Лавкрафт

МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА

(The Music of Erich Zann)
Напи­са­но в 1921 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод Л. Бин­де­ман

////

Я с вели­чай­шим усер­ди­ем про­смот­рел кар­ты горо­да, но так и не нашел на них Rue d’Auseil. Конеч­но, назва­ния меня­ют­ся, поэто­му я поль­зо­вал­ся не толь­ко новей­ши­ми кар­та­ми. Напро­тив, я дос­ко­наль­но изу­чил ста­рые спра­воч­ни­ки и лич­но обсле­до­вал мно­гие угол­ки горо­да, ули­цы кото­рых напо­ми­на­ли ту, что я знал под назва­ни­ем Rue d’Auseil. Но, несмот­ря на все ста­ра­ния, я, к сты­ду сво­е­му, не могу най­ти дом, ули­цу или даже часть горо­да, где в послед­ние меся­цы моей убо­гой жиз­ни сту­ден­та-мета­фи­зи­ка мест­но­го уни­вер­си­те­та я слу­шал музы­ку Эри­ха Зан­на.

Я не удив­ля­юсь сво­ей корот­кой памя­ти, ибо мое здо­ро­вье, физи­че­ское и душев­ное, было силь­но подо­рва­но в ту пору, когда я жил на Rue d’Auseil, я даже при­по­ми­наю, что не завел там ни одно­го из моих немно­го­чис­лен­ных зна­комств. Но то, что я не могу отыс­кать это место, уди­ви­тель­но и зага­доч­но: ведь я жил в полу­ча­се ходь­бы от уни­вер­си­те­та на ули­це столь при­ме­ча­тель­ной, что вряд ли поза­был бы ее при­ме­ты. Но мне еще не повстре­чал­ся ни один чело­век, видев­ший Rue d’Auseil.

Эта ули­ца нахо­ди­лась по дру­гую сто­ро­ну тем­ной реки, окру­жен­ной кир­пич­ны­ми товар­ны­ми скла­да­ми со сле­пы­ми туск­лы­ми окна­ми, с гро­мозд­ким мостом из тем­но­го кам­ня. Здесь все­гда было туман­но, слов­но дым сосед­них фаб­рик посто­ян­но скры­вал солн­це. От реки исхо­ди­ли дур­ные запа­хи, каких я не при­пом­ню в дру­гих местах горо­да. Они мог­ли бы помочь мне в моих поис­ках, я тот­час уло­вил бы эту харак­тер­ную вонь. За мостом бра­ли нача­ло узкие мощен­ные булыж­ни­ком ули­цы с трам­вай­ны­ми рель­са­ми, потом начи­нал­ся подъ­ем – сна­ча­ла плав­ный, а потом, у под­хо­да к Rue d’Auseil, очень кру­той.

Я нигде не видел ули­цы более узкой и кру­той, чем Rue d’Auseil. Она взбе­га­ла в гору и счи­та­лась пеше­ход­ной, пото­му что в несколь­ких местах при­хо­ди­лось под­ни­мать­ся вверх по лест­ни­це, а в кон­це она упи­ра­лась в высо­кую, уви­тую плю­щом сте­ну. Ули­ца была вымо­ще­на булыж­ни­ком, но места­ми – камен­ны­ми пли­та­ми, а кое-где про­гля­ды­ва­ла голая зем­ля с едва про­би­ва­ю­щей­ся буро­ва­то-зеле­ной рас­ти­тель­но­стью. Дома – высо­кие, с ост­ро­вер­хи­ми кры­ша­ми, нево­об­ра­зи­мо древ­ние, шат­кие, поко­сив­ши­е­ся впе­ред, назад, вбок. В неко­то­рых местах дома, сто­яв­шие друг про­тив дру­га и накре­нив­ши­е­ся впе­ред, почти сопри­ка­са­лись посре­ди ули­цы, обра­зуя что-то вро­де арки, силь­но зате­няя все вни­зу. От дома к дому на дру­гой сто­роне было пере­бро­ше­но несколь­ко мости­ков.

Но осо­бен­но впе­чат­ля­ли оби­та­те­ли ули­цы. Сна­ча­ла я заклю­чил, что они мол­ча­ли­вые и замкну­тые, а потом понял, что все они очень ста­рые. Не знаю, поче­му я там посе­лил­ся, навер­ное, был немно­го не в себе, когда туда пере­ехал. Я жил во мно­гих бед­ных квар­та­лах, и меня все­гда высе­ля­ли за неупла­ту рен­ты. И вот нако­нец я ока­зал­ся на Rue d’Auseil, в полу­раз­ру­шен­ном доме, где кон­сьер­жем слу­жил пара­ли­зо­ван­ный Блан­до. Это был тре­тий дом с вер­ши­ны хол­ма и, пожа­луй, самый высо­кий.

Моя ком­на­та была един­ствен­ной жилой на пятом эта­же почти пусто­го дома. В пер­вый же вечер я услы­шал стран­ную музы­ку, доно­сив­шу­ю­ся из ман­сар­ды под ост­ро­вер­хой кры­шей, и на сле­ду­ю­щий день поин­те­ре­со­вал­ся у ста­ро­го Блан­до, кто игра­ет. Он ска­зал, что игра­ет на вио­ле ста­рый немец, глу­хой чудак. Судя по запи­си, его зовут Эрих Занн. По вече­рам он игра­ет в оркест­ре в деше­вом теат­ре. Блан­до доба­вил, что Эрих Занн посе­лил­ся в ман­сар­де под самой кры­шей, пото­му что име­ет обык­но­ве­ние играть в позд­ние часы после воз­вра­ще­ния из теат­ра. Слу­хо­вое окош­ко в ман­сар­де – един­ствен­ное место, отку­да откры­ва­ет­ся пано­ра­ма за сте­ной, замы­ка­ю­щей Rue d’Auseil.

С тех пор я каж­дую ночь слы­шал игру Зан­на, и, хоть он не давал мне спать, я был слов­но окол­до­ван его таин­ствен­ной музы­кой. Я не пола­гал себя зна­то­ком и тон­ким цени­те­лем музы­ки, и все же меня не поки­да­ла уве­рен­ность, что я нико­гда рань­ше не слы­шал ни одной из мело­дий, кото­рые он играл, и пото­му заклю­чил, что Занн – ком­по­зи­тор, наде­лен­ный ред­ким даром. И чем боль­ше я его слу­шал, тем боль­ше меня зача­ро­вы­ва­ла его музы­ка. Через неде­лю я решил све­сти с ним зна­ком­ство.

Одна­жды позд­ним вече­ром, когда Занн воз­вра­щал­ся с рабо­ты, я пере­хва­тил его в кори­до­ре и ска­зал, что хотел бы с ним позна­ко­мить­ся и побы­вать у него в ман­сар­де, когда он будет играть. У Зан­на, малень­ко­го, худо­го, сог­бен­но­го, в потер­том костю­ме, было насмеш­ли­вое лицо сати­ра, голу­бые гла­за и почти лысая голо­ва. Мое обра­ще­ние, каза­лось, его сна­ча­ла рас­сер­ди­ло и испу­га­ло. Но в кон­це кон­цов несо­мнен­ное дру­же­лю­бие смяг­чи­ло ста­ри­ка, и он нехо­тя сде­лал мне знак сле­до­вать за ним по тем­ной шат­кой чер­дач­ной лест­ни­це. Его ком­на­та, одна из двух ман­сард, при­ту­лив­ших­ся под ост­ро­вер­хой кры­шей, выхо­ди­ла на запад, к высо­кой стене в верх­ней части ули­цы. Про­стор­ная ком­на­та каза­лась на вид еще боль­ше: она была очень пустой и запу­щен­ной. Узкая желез­ная кро­вать, гряз­ный умы­валь­ник, боль­шой книж­ный шкаф, желез­ная под­став­ка для нот и три ста­ро­мод­ных сту­ла состав­ля­ли всю меб­ли­ров­ку. На полу лежа­ли в бес­по­ряд­ке кипы нот­ных листов. Доща­тые сте­ны ком­на­ты, по-види­мо­му, нико­гда не шту­ка­ту­ри­ли. Пыль, лежав­шая повсю­ду тол­стым сло­ем, и пау­ти­на уси­ли­ва­ли общее впе­чат­ле­ние запу­щен­но­сти и забро­шен­но­сти. Веро­ят­но, мир пре­крас­но­го Эри­ха Зан­на нахо­дил­ся дале­ко отсю­да, в кос­мо­се вооб­ра­же­ния.

Глу­хой ста­рик пред­ло­жил мне дви­же­ни­ем руки сесть и, закрыв дверь на дере­вян­ный засов, зажег вто­рую све­чу. Потом он достал из поби­то­го молью футля­ра вио­лу и усел­ся на самый устой­чи­вый из сво­их шат­ких сту­льев. Он не осве­до­мил­ся, что бы я хотел услы­шать, и при­нял­ся играть по памя­ти. Я как зача­ро­ван­ный боль­ше часа слу­шал незна­ко­мые мело­дии, оче­вид­но его соб­ствен­но­го сочи­не­ния. Лишь опыт­ный музы­кант смог бы опре­де­лить их суть. Они напо­ми­на­ли фуги с повто­ря­ю­щи­ми­ся пле­ни­тель­ны­ми пас­са­жа­ми, но я сра­зу отме­тил, что в них отсут­ство­ва­ла таин­ствен­ность, свой­ствен­ная музы­ке, кото­рую я слы­шал рань­ше в сво­ей ком­на­те.

Те памят­ные мело­дии пре­сле­до­ва­ли меня, и я часто напе­вал или насви­сты­вал их, слег­ка пере­ви­рая. Когда скри­пач поло­жил нако­нец свой смы­чок, я спро­сил, не сыг­ра­ет ли он одну из них. При этой прось­бе на смор­щен­ном лице ста­ро­го сати­ра без­мя­теж­ность, с кото­рой он играл, сме­ни­лась стран­ным выра­же­ни­ем гне­ва и стра­ха. Подоб­ное выра­же­ние я видел на его лице в тот вечер, когда впер­вые оста­но­вил его в кори­до­ре. Я при­нял­ся было уго­ва­ри­вать скри­па­ча, счи­тая его опа­се­ния при­чу­да­ми стар­че­ско­го воз­рас­та. Я даже попы­тал­ся про­бу­дить его дико­вин­ную фан­та­зию, насви­сты­вая мело­дии, услы­шан­ные нака­нуне. Но уго­во­ры при­шлось тот­час пре­кра­тить: когда глу­хой ста­рик узнал свою мело­дию, его лицо дико иска­зи­лось, и кост­ля­вая рука потя­ну­лась к мое­му рту с явным жела­ни­ем немед­лен­но пре­кра­тить неуме­лое гру­бое под­ра­жа­ние. При этом он, к мое­му удив­ле­нию, бро­сил встре­во­жен­ный взгляд в сто­ро­ну един­ствен­но­го зана­ве­шен­но­го окна, буд­то боял­ся появ­ле­ния незва­но­го гостя. Мне его выход­ка пока­за­лась неле­пой вдвойне: высо­кая ман­сар­да, воз­вы­шав­ша­я­ся над кры­ша­ми сосед­них домов, была прак­ти­че­ски недо­ступ­на. По сло­вам Блан­до, на этой взбе­га­ю­щей в гору ули­це лишь из окна ман­сар­ды Зан­на мож­но было загля­нуть поверх сте­ны.

Опас­ли­вый взгляд ста­ри­ка напом­нил мне эти сло­ва, и у меня воз­ник­ло иску­ше­ние уви­деть широ­кую, захва­ты­ва­ю­щую дух пано­ра­му – зали­тые лун­ным све­том кры­ши, огни горо­да у под­но­жия горы – то, что из всех оби­та­те­лей ули­цы мог уви­деть лишь похо­жий на кра­ба музы­кант. Я шаг­нул к окну и раз­дви­нул бы неопи­су­е­мо гряз­ные што­ры, если бы глу­хой ста­рик не про­явил еще боль­ше­го гне­ва и испу­га. На сей раз он нер­воз­но кив­нул голо­вой в сто­ро­ну две­ри, а потом, вце­пив­шись в меня обе­и­ми рука­ми, попы­тал­ся силой под­толк­нуть меня туда. Обо­злив­шись на хозя­и­на, я велел ему тот­час отпу­стить меня, доба­вив, что и сам уйду. Ста­рик уви­дел него­до­ва­ние и вызов на моем лице и слег­ка раз­жал паль­цы. Каза­лось, он немно­го поостыл. Потом он сно­ва схва­тил меня за руки, но на сей раз вполне дру­же­люб­но и под­толк­нул к сту­лу. Сам он груст­но подо­шел к зава­лен­но­му бума­га­ми сто­ли­ку и при­нял­ся что-то писать каран­да­шом по-фран­цуз­ски, напря­жен­но, как все ино­стран­цы.

В запис­ке, кото­рую он нако­нец про­тя­нул мне, ста­рик при­зы­вал меня про­явить тер­пе­ние и сдер­жан­ность: он стар, оди­нок и под­вер­жен необыч­ным стра­хам и нерв­ным рас­строй­ствам, свя­зан­ным с его музы­кой и неко­то­ры­ми дру­ги­ми обсто­я­тель­ства­ми. Далее Занн писал, что полу­чил удо­воль­ствие от инте­ре­са, про­яв­лен­но­го мною к его музы­ке, и при­гла­шал в гости сно­ва, закли­ная не обра­щать вни­ма­ния на его экс­цен­трич­ное пове­де­ние. Он не в состо­я­нии играть дру­гим свои фан­та­зии и слу­шать их в чужом испол­не­нии. К тому же он не пере­но­сит, когда чужие при­ка­са­ют­ся к чему-либо в его ком­на­те. До нашей встре­чи в кори­до­ре он и не пред­став­лял, что мне слыш­на его игра, и теперь про­сил меня пере­се­лить­ся, с согла­сия Блан­до, пони­же, где мне не будет слыш­на его игра. Занн изъ­яв­лял жела­ние покрыть раз­ни­цу в опла­те.

Раз­би­рая его сквер­ный фран­цуз­ский, я ощу­тил боль­шее рас­по­ло­же­ние к ста­ри­ку. Он был такой же жерт­вой физи­че­ско­го и умствен­но­го рас­строй­ства, как и я сам. Заня­тия мета­фи­зи­кой сде­ла­ли меня доб­рее к людям. Вдруг тиши­ну, царив­шую в ком­на­те, нару­шил еле раз­ли­чи­мый звук – веро­ят­но, став­ни дрог­ну­ли под напо­ром ноч­но­го вет­ра. Я, как и Эрих Занн, испу­ган­но вздрог­нул. Про­чи­тав запис­ку до кон­ца, я пожал ста­ри­ку руку, и мы рас­ста­лись дру­зья­ми.

На сле­ду­ю­щий день Блан­до пере­се­лил меня в более доро­гую ком­на­ту на тре­тьем эта­же. Она поме­ща­лась меж­ду апар­та­мен­та­ми ростов­щи­ка и ком­на­той, кото­рую зани­мал солид­ный обой­щик. На чет­вер­том эта­же под­хо­дя­щей ком­на­ты не ока­за­лось.

Вско­ре обна­ру­жи­лось, что Занн вовсе не стре­мит­ся к обще­нию со мной. В тот раз, когда он уго­ва­ри­вал меня отка­зать­ся от ком­на­ты на пятом эта­же, у меня, ока­зы­ва­ет­ся, сло­жи­лось лож­ное впе­чат­ле­ние. Занн не при­гла­шал меня в гости, а если я являл­ся незва­ным, он дер­жал­ся ско­ван­но и играл без вся­ко­го вдох­но­ве­ния. Это все­гда про­ис­хо­ди­ло по ночам: днем он спал и нико­му не откры­вал дверь. При­зна­юсь, я не испы­ты­вал к Зан­ну рас­ту­щей при­вя­зан­но­сти, хотя его ман­сар­да и таин­ствен­ная музы­ка сохра­ня­ли для меня стран­ную при­тя­га­тель­ную силу. У меня воз­ник­ло любо­пыт­ное жела­ние посмот­реть из окна его ман­сар­ды поверх сте­ны на неви­ди­мый город, лежа­щий на склоне горы, осве­щен­ные луной кры­ши и шпи­ли. Как-то раз я под­нял­ся в ман­сар­ду в то вре­мя, когда Занн играл в теат­ре, но дверь была запер­та.

И все же мне уда­лось под­слу­шать ноч­ную игру глу­хо­го ста­ри­ка. Сна­ча­ла я на цыпоч­ках про­би­рал­ся в свою ста­рую ком­на­ту на пятом эта­же, потом осме­лел и под­нял­ся по скри­пя­щей лесен­ке, веду­щей в его ман­сар­ду. Здесь, в узком кори­дор­чи­ке за две­рью, запер­той на ключ, я слу­шал его фан­та­зии и пре­ис­пол­нял­ся неска­зан­ным ужа­сом перед неве­до­мой тай­ной. Его музы­ка не тер­за­ла мой слух – нет, но она вызы­ва­ла ощу­ще­ние вне­зем­но­го, а порой обре­та­ла поли­фо­нич­ность, несов­мест­ную с одним-един­ствен­ным испол­ни­те­лем. Конеч­но, Занн был гений неви­дан­ной мощи. Шло вре­мя, и его игра ста­но­ви­лась все более исступ­лен­ной, а сам музы­кант – измож­ден­ным, замкну­тым и жал­ким. Занн боль­ше не звал меня к себе, а встре­тив на лест­ни­це, отво­ра­чи­вал­ся.

Одна­жды ночью, стоя по обык­но­ве­нию за две­рью, я услы­шал, как визг вио­лы пере­рос в ужа­са­ю­щую како­фо­нию, кро­меш­ный ад, заста­вив­ший меня усо­мнить­ся в соб­ствен­ном здра­во­мыс­лии. Но демон­ское бес­но­ва­ние доно­си­лось из-за две­ри, и это, к сожа­ле­нию, дока­зы­ва­ло то, что ужас был реа­лен. Такой страш­ный нечле­но­раз­дель­ный звук мог вырвать­ся лишь у глу­хо­не­мо­го в момент бес­пре­дель­но­го ужа­са или безыс­ход­но­го отча­я­ния. Я несколь­ко раз посту­чал в дверь, но отве­та не после­до­ва­ло. Потом я дол­го ждал в тем­ном кори­до­ре, дро­жа от холо­да и стра­ха, и нако­нец услы­шал, как бед­ный музы­кант пыта­ет­ся под­нять­ся, цеп­ля­ясь за стул. Пола­гая, что он при­шел в себя после при­пад­ка, я сно­ва посту­чал и на сей раз, желая успо­ко­ить его, гром­ко назвал свое имя. По шагам Зан­на я понял, что он подо­шел к окну, закрыл став­ни, окно, задви­нул што­ру и лишь потом нетвер­дой поход­кой напра­вил­ся к две­ри. Он с тру­дом ото­дви­нул засов и впу­стил меня, искренне обра­до­вав­шись гостю. Его иска­жен­ное болью лицо смяг­чи­лось, и он вце­пил­ся в рукав мое­го паль­то, как дитя цеп­ля­ет­ся за юбку мате­ри. Жал­ко­го ста­ри­ка все еще била дрожь. Он при­ну­дил меня сесть и сам опу­стил­ся на стул, воз­ле кото­ро­го валя­лись вио­ла и смы­чок. Неко­то­рое вре­мя Занн сидел непо­движ­но, стран­но кивая голо­вой, буд­то напря­жен­но и испу­ган­но при­слу­ши­вал­ся к каким-то зву­кам. Нако­нец он, как мне пока­за­лось, успо­ко­ил­ся, пере­сел на стул воз­ле сто­ла и, напи­сав что-то на бума­ге, пере­дал запис­ку мне. Потом Занн вер­нул­ся к сто­лу и при­нял­ся писать, быст­ро и неот­рыв­но. В запис­ке он закли­нал меня мило­сер­дия ради и ради удо­вле­тво­ре­ния мое­го соб­ствен­но­го любо­пыт­ства дождать­ся, пока он подроб­но изло­жит по-немец­ки все чуде­са и ужа­сы, при­клю­чив­ши­е­ся с ним. Я ждал, а каран­даш глу­хо­го музы­кан­та так и летал по бума­ге.

Про­шел час, я все еще ждал, а кипа лихо­ра­доч­но испи­сан­ных ста­ри­ком листов на сто­ле рос­ла и рос­ла. Вдруг Занн вздрог­нул, слов­но пред­чув­ствуя какое-то страш­ное потря­се­ние. Он впе­рил­ся взгля­дом в зана­ве­шен­ное окно и, дро­жа всем телом, вслу­ши­вал­ся в тиши­ну. Потом и мне почу­ди­лись какие- то зву­ки – не устра­ша­ю­щий вой или рев, а лас­ка­ю­щие слух низ­кие очень дале­кие мело­дич­ные зву­ки, буд­то кто-то играл по сосед­ству или вни­зу, за высо­кой сте­ной – в тех домах, что я нико­гда не видел. Эти зву­ки поверг­ли Зан­на в ужас. Бро­сив каран­даш, он встал, под­нял вио­лу и напол­нил ноч­ную тиши­ну самой неисто­вой музы­кой, какую мне дово­ди­лось слы­шать в его испол­не­нии, не счи­тая тех слу­ча­ев, когда он играл за закры­той две­рью.

Я не нахо­жу слов, что­бы опи­сать игру Зан­на в ту страш­ную ночь. Она каза­лась мне еще более исступ­лен­ной, чем все, что я слу­шал тай­ком, пото­му что по выра­же­нию лица музы­кан­та я понял, что им дви­жет нече­ло­ве­че­ский страх. Он играл очень гром­ко, желая заглу­шить или даже отвра­тить что-то мне непо­нят­ное, повер­га­ю­щее его в бла­го­го­вей­ный тре­пет. Игра Зан­на, фан­та­стич­ная, безум­ная, исте­рич­ная, не утра­чи­ва­ла гени­аль­но­сти, свой­ствен­ной, по мое­му глу­бо­ко­му убеж­де­нию, это­му уди­ви­тель­но­му ста­ри­ку. Я узнал мело­дию – это был неисто­вый вен­гер­ский танец, кото­рый так часто испол­ня­ют в теат­рах. У меня про­мельк­ну­ла мысль, что я впер­вые слы­шу, как Занн игра­ет музы­ку дру­го­го ком­по­зи­то­ра.

Все гром­че и гром­че, все отча­ян­ней кри­ча­ла и сто­на­ла безум­ная вио­ла. Музы­кант, изги­ба­ясь, как обе­зья­на, обли­вал­ся потом и не сво­дил затрав­лен­но­го взгля­да с зана­ве­шен­но­го окна. Я слов­но наяву видел, как его игра вызы­ва­ла тени сати­ров и вак­ха­нок, кру­жив­ших­ся в сума­сшед­шей пляс­ке в без­дне, сре­ди клу­бя­щих­ся туч и свер­ка­ю­щих мол­ний. А потом, как мне пока­за­лось, я услы­шал более прон­зи­тель­ный и силь­ный звук, извле­чен­ный явно не смыч­ком вио­лы, – наро­чи­тый, дерз­кий, насмеш­ли­вый, доно­сив­ший­ся изда­ле­ка, с запа­да.

В этот момент задре­без­жа­ли став­ни от сви­стя­ще­го ноч­но­го вет­ра, буд­то при­ле­тев­ше­го в ответ на безум­ный плач вио­лы. Сто­ну­щая вио­ла Зан­на пре­взо­шла самое себя: я не подо­зре­вал, что она спо­соб­на изда­вать такие зву­ки. Став­ни задре­без­жа­ли гром­че и рас­пах­ну­лись. После несколь­ких уда­ров стек­ло задро­жа­ло и раз­би­лось. В ком­на­ту ворвал­ся холод­ный ветер, заше­ле­стел листа­ми, на кото­рых Занн опи­сы­вал свои кош­ма­ры. Све­чи затре­ща­ли, зами­га­ли. Я гля­нул на Зан­на и понял, что он не в себе. Голу­бые гла­за, неви­дя­щие, остек­ле­не­лые, выта­ра­щи­лись от ужа­са, безум­ная игра сде­ла­лась меха­ни­че­ской, неузна­ва­е­мой, неопи­су­е­мой како­фо­ни­ей.

Вне­зап­ный осо­бен­но силь­ный порыв вет­ра под­хва­тил листы руко­пи­си и погнал их к окну. Я в отча­я­нии кинул­ся за ними, но их уже унес­ло, преж­де чем я схва­тил­ся за про­гнив­шую раму. И тогда я вспом­нил про свое дав­ниш­нее жела­ние посмот­реть вниз из окна, един­ствен­но­го на Rue d’Auseil, из кото­ро­го виден склон горы за сте­ной и рас­ки­нув­ший­ся там город. Час был позд­ний, но в горо­де и ночью горе­ли огни, и я наде­ял­ся, что уви­жу их, несмот­ря на дождь и туман. Я гля­нул вниз из окна самой высо­кой ман­сар­ды под завы­ва­ние вет­ра и потрес­ки­ва­ние мига­ю­щих све­чей и не уви­дел вни­зу горо­да, при­вет­ли­вых огней на зна­ко­мых ули­цах. Пере­до мной была кро­меш­ная тьма бес­край­не­го нево­об­ра­зи­мо­го про­стран­ства, тьма, испол­нен­ная дви­же­ния и музы­ки, не име­ю­ще­го ниче­го обще­го с зем­ным. И пока я сто­ял, в ужа­се гля­дя вниз, ветер задул обе све­чи в ста­рой ман­сар­де, и я остал­ся один в страш­ной непро­ни­ца­е­мой тьме; впе­ре­ди – хаос, поза­ди – безум­ный дья­воль­ский хохот вио­лы.

Я не мог зажечь све­чи и, поша­ты­ва­ясь, брел в тем­но­те, пока не наткнул­ся на стол, опро­ки­нув рядом сто­яв­ший стул. Нако­нец я на ощупь про­брал­ся туда, где тьма изры­га­ла тер­за­ю­щие слух зву­ки. Я дол­жен был спа­сти себя и Зан­на, какие бы силы мне ни про­ти­во­сто­я­ли. На какой-то миг мне пока­за­лось, что мимо скольз­ну­ло что-то холод­ное, и я неволь­но вскрик­нул, но крик заглу­ши­ла ужас­ная вио­ла. Вдруг меня уда­рил безум­ный смы­чок, пилив­ший скрип­ку, и я понял, что Занн рядом. Про­тя­нув руку, я нащу­пал спин­ку его сту­ла и потряс Зан­на за пле­чо, пыта­ясь при­ве­сти его в чув­ство.

Он не реа­ги­ро­вал, а вио­ла кри­ча­ла и сто­на­ла, как преж­де. Я тро­нул голо­ву Зан­на, поло­жив конец ее меха­ни­че­ско­му пока­чи­ва­нию, и про­кри­чал ему в ухо, что нам пора бежать от неиз­вест­ных спут­ни­ков ночи. Занн без­молв­ство­вал, не пре­кра­щая сво­ей ярост­ной како­фо­нии, и под ее дикие зву­ки по всей ман­сар­де носи­лись в исступ­лен­ной пляс­ке вих­ри. Кос­нув­шись уха Зан­на, я неволь­но вздрог­нул и понял при­чи­ну сво­е­го стра­ха, когда дотро­нул­ся до его холод­но­го как лед, непо­движ­но­го лица с впе­рив­ши­ми­ся в пусто­ту гла­за­ми. А потом я каким-то чудом нашел дверь, ото­дви­нул дере­вян­ный засов и кинул­ся прочь от тем­но­ты, музы­кан­та с остек­ле­нев­ши­ми гла­за­ми и дья­воль­ско­го завы­ва­ния про­кля­той вио­лы, с удво­ен­ной яро­стью кри­чав­шей мне вслед.

У меня до сих пор све­жи в памя­ти вос­по­ми­на­ния той ночи – как я пере­пры­ги­вал, пере­ле­тал бес­ко­неч­ные сту­пень­ки и, выбрав­шись нако­нец из дома, мчал­ся в без­от­чет­ном стра­хе по кру­той ста­рин­ной узкой улоч­ке с полу­раз­ва­лив­ши­ми­ся дома­ми, сбе­гал по ее камен­ным сту­пень­кам вниз, потом нес­ся по моще­ным мосто­вым ниж­них улиц к гни­лой зажа­той склад­ски­ми сте­на­ми реке, а отту­да, зады­ха­ясь, – через мост к зна­ко­мым широ­ким чистым ули­цам и буль­ва­рам. Сто­я­ла тихая лун­ная ночь, и весе­ло мига­ли огонь­ки горо­да.

Я так и не нашел Rue d’Auseil, несмот­ря на все ста­ра­ния и самые обсто­я­тель­ные поис­ки. Но меня не очень силь­но огор­чи­ла эта неуда­ча, как и про­пав­шие в неве­до­мой дали испи­сан­ные бисер­ным почер­ком листы, хоть толь­ко в них и был ключ к раз­гад­ке таин­ствен­ной музы­ки Эри­ха Зан­на.