Говард Филлипс Лавкрафт

совместно с August Derleth

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРЕДКАМ

(The Ancestor)
Напи­са­но в 1957 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод О. Мич­ков­ско­го

////

I

Когда мой кузен Амброз Пер­ри ото­шел от вра­чеб­ной прак­ти­ки, он был еще дале­ко не ста­рым чело­ве­ком, ибо раз­ме­нял все­го-навсе­го пятый деся­ток и выгля­дел бод­рым и под­тя­ну­тым. Прак­ти­ка в Бостоне при­но­си­ла ему при­лич­ный доход и вполне его устра­и­ва­ла, одна­ко с еще боль­шим рве­ни­ем он отда­вал­ся раз­ра­бот­ке соб­ствен­ных тео­рий. Они были его люби­мым дети­щем, и он не посвя­щал в них даже сво­их кол­лег, на кото­рых, по прав­де гово­ря, при­вык смот­реть свы­со­ка, как на людей слиш­ком орто­док­саль­но мыс­ля­щих и недо­ста­точ­но сме­лых, что­бы зате­вать соб­ствен­ные экс­пе­ри­мен­ты без пред­ва­ри­тель­ной санк­ции Аме­ри­кан­ской меди­цин­ской ассо­ци­а­ции. Кузен мой, надо ска­зать, был типич­ным кос­мо­по­ли­том: он полу­чил солид­ное обра­зо­ва­ние в таких цен­трах евро­пей­ско­го про­све­ще­ния, как Вена, Сор­бон­на и Гей­дель­берг, и мно­го путе­ше­ство­вал. И вдруг на самом гребне сво­ей бли­ста­тель­ной карье­ры этот чело­век бро­са­ет все, что­бы посе­лить­ся в одном из самых глу­хих угол­ков шта­та Вер­монт.

С тех пор он вел жизнь отшель­ни­ка в доме, выстро­ен­ном посре­ди дре­му­че­го леса и обо­ру­до­ван­ном самой осно­ва­тель­ной лабо­ра­то­ри­ей, какую толь­ко мож­но было иметь за день­ги. В тече­ние трех лет от него не посту­па­ло ника­ких изве­стий; ни строч­ки о том, чем он зани­мал­ся все это вре­мя, не про­мельк­ну­ло на стра­ни­цах печат­ных изда­ний или хотя бы в лич­ной пере­пис­ке его род­ных и близ­ких. Нетруд­но пред­ста­вить мое удив­ле­ние, когда по воз­вра­ще­нии из Евро­пы я обна­ру­жил у себя дома пись­мо от кузе­на, в кото­ром он про­сил меня наве­стить его и, если воз­мож­но, пожить у него какое-то вре­мя. В ответ­ном посла­нии я веж­ли­во отка­зал­ся от при­гла­ше­ния, сослав­шись на то, что в насто­я­щее вре­мя занят поис­ка­ми рабо­ты. Я так­же побла­го­да­рил его за весточ­ку и выра­зил надеж­ду, что когда-нибудь в буду­щем мне, быть может, удаст­ся вос­поль­зо­вать­ся его при­гла­ше­ни­ем, кото­рое было столь же любез­ным, сколь и неожи­дан­ным. Ответ от кузе­на при­шел с обрат­ной поч­той; в нем он пред­ла­гал мне щед­рое жало­ва­нье в слу­чае, если я согла­шусь стать его сек­ре­та­рем — то есть, как мне это пред­став­ля­лось, буду выпол­нять всю необ­хо­ди­мую рабо­ту по дому и вести науч­ные запи­си.

Я думаю, что любо­пыт­ство повли­я­ло на мое реше­ние в не мень­шей сте­пе­ни, чем сум­ма воз­на­граж­де­ния, а она была поис­ти­не щед­рой. Я при­нял пред­ло­же­ние кузе­на без про­мед­ле­ния, слов­но опа­са­ясь, что он возь­мет его обрат­но. Не про­шло и неде­ли, как я уже сто­ял перед его домом, доволь­но неле­пым соору­же­ни­ем в духе постро­ек пер­вых гол­ланд­ских фер­ме­ров в Пенсильвании[2 — …пер­вых гол­ланд­ских фер­ме­ров в Пен­силь­ва­нии… — Восточ­ная часть нынеш­не­го шта­та Пен­силь­ва­ния с 1621 по 1667 г. вхо­ди­ла в состав гол­ланд­ской коло­нии Новые Нидер­лан­ды.] — одно­этаж­ных, с очень высо­ки­ми конь­ка­ми и кру­ты­ми ска­та­ми крыш. Несмот­ря на подроб­ные инструк­ции, полу­чен­ные от кузе­на, я отыс­кал его жили­ще не без тру­да. Оно рас­по­ла­га­лось как мини­мум в деся­ти милях от бли­жай­ше­го насе­лен­но­го пунк­та — дере­вуш­ки под назва­ни­ем Тай­берн — и отсто­я­ло доволь­но дале­ко от ста­рой про­се­лоч­ной доро­ги, так что, спе­ша при­быть к назна­чен­но­му вре­ме­ни, я едва не сбил­ся с пути, с тру­дом обна­ру­жив пово­рот и узкий про­езд меж зарос­ля­ми кустар­ни­ка.

Вла­де­ния охра­ня­ла немец­кая овчар­ка, сидев­шая на длин­ной цепи. Зави­дев меня, она насто­ро­жи­лась, но не завор­ча­ла и не дви­ну­лась в мою сто­ро­ну, когда я подо­шел к две­ри и позво­нил. Внеш­ний вид Амбро­за непри­ят­но пора­зил меня: он силь­но поху­дел и осу­нул­ся. Вме­сто бодро­го румя­но­го чело­ве­ка, каким я его видел в послед­ний раз почти четы­ре года тому назад, пере­до мной сто­я­ла жал­кая паро­дия на мое­го кузе­на. Изряд­но умень­ши­лась и его при­род­ная живость, раз­ве что руко­по­жа­тие было по- преж­не­му креп­ким, а взгляд — ясным и про­ни­ца­тель­ным, как в былые годы.

— Захо­ди, Ген­ри! — вскри­чал он, уви­дев меня. — Гля­ди-ка, на тебя даже Джин­джер не затяв­кал!

При упо­ми­на­нии сво­ей клич­ки пес прыж­ка­ми при­бли­зил­ся к нам, насколь­ко ему поз­во­ля­ла цепь, и радост­но зави­лял хво­стом.

— Ты захо­ди, захо­ди. Авто­мо­би­лем сво­им зай­мешь­ся попоз­же.

Я после­до­вал при­гла­ше­нию кузе­на и очу­тил­ся в поме­ще­нии, обстав­лен­ном крайне ску­по и аске­тич­но. В гости­ной был накрыт стол, и вско­ре я узнал, что кузен отнюдь не соби­рал­ся исполь­зо­вать меня ина­че, неже­ли в каче­стве сек­ре­та­ря, посколь­ку у него уже были кухар­ка и слу­га, жив­шие в над­строй­ке над гара­жом. От меня же тре­бо­ва­лось толь­ко запи­сы­вать то, что при­ка­жет кузен, и реги­стри­ро­вать резуль­та­ты его опы­тов. О том, что он ста­вит опы­ты, Амброз сооб­щил мне сра­зу же, прав­да, не удо­су­жил­ся объ­яс­нить, в чем заклю­ча­лась их суть. Во вре­мя обе­да я позна­ко­мил­ся с супру­га­ми Эдвар­дом и Метой Рид, на попе­че­нии кото­рых нахо­ди­лись дом и при­ле­га­ю­щие к нему вла­де­ния. Кузен рас­спра­ши­вал меня толь­ко о моих делах — о том, чем я зани­ма­юсь и чем наме­рен зани­мать­ся в даль­ней­шем; при этом он напом­нил мне, что в трид­цать лет у чело­ве­ка почти не оста­ет­ся вре­ме­ни на то, что­бы стро­ить пла­ны на буду­щее. Лишь изред­ка, когда в моих отве­тах про­скаль­зы­ва­ло имя того или ино­го из наших род­ствен­ни­ков, он рас­спра­ши­вал меня о дру­гих чле­нах семьи, жив­ших в раз­ных кон­цах стра­ны. Чув­ство­ва­лось, что он зада­ет вопро­сы из одной толь­ко веж­ли­во­сти и без дей­стви­тель­но­го инте­ре­са; лишь одна­жды он намек­нул, что, если толь­ко я захо­чу стать меди­ком, он, пожа­луй, смо­жет поспо­соб­ство­вать мне с поступ­ле­ни­ем в уни­вер­си­тет и полу­че­ни­ем уче­ной сте­пе­ни. Но и это, как мне пока­за­лось, было ска­за­но лишь для того, что­бы поско­рее отде­лать­ся от тех вопро­сов, что уже затра­ги­ва­лись в одной из наших бесед несколь­ко лет тому назад. Более того, в самом тоне кузе­на скво­зи­ло тща­тель­но скры­ва­е­мое раз­дра­же­ние, вызван­ное раз­го­во­ром, кото­рый он сам завел: раз­дра­же­ние на меня — за то, что я так обсто­я­тель­но отве­чаю на его вопро­сы, и раз­дра­же­ние на само­го себя — за то, что он до такой сте­пе­ни усту­пил фор­маль­но­стям, что стал справ­лять­ся о вещах, нима­ло его не зани­мав­ших.

Супру­ги Рид, каж­до­му из кото­рых было за шесть­де­сят, дер­жа­ли себя очень тихо. Они почти не всту­па­ли в раз­го­вор, и не толь­ко пото­му, что мис­сис Рид была заня­та пере­ме­ной блюд и убор­кой посу­ды, — им про­сто не о чем было гово­рить; насколь­ко я понял, их жизнь про­те­ка­ла неза­ви­си­мо от жиз­ни их рабо­то­да­те­ля, и встре­ча­лись они толь­ко за сто­лом. Несмот­ря на то что супру­ги были уже седы­ми, они выгля­де­ли намно­го моло­же Амбро­за и не обна­ру­жи­ва­ли при­зна­ков физи­че­ско­го исто­ще­ния, столь изме­нив­ше­го облик мое­го кузе­на. Мол­ча­ние во вре­мя тра­пезы нару­ша­лось лишь наши­ми с Амбро­зом репли­ка­ми; Риды не стре­ми­лись под­дер­жать бесе­ду и сиде­ли с отсут­ству­ю­щим видом. Прав­да, пару раз я заме­тил, как после кое-каких слов кузе­на они обме­ня­лись быст­ры­ми и выра­зи­тель­ны­ми взгля­да­ми — одна­ко этим все и огра­ни­чи­лось.

Толь­ко когда мы с Амбро­зом уеди­ни­лись в его каби­не­те, он впер­вые заго­во­рил о пред­ме­те, зани­мав­шем все его мыс­ли. Каби­нет и лабо­ра­то­рия нахо­ди­лись на зад­ней поло­вине дома; в цен­тре рас­по­ла­га­лись кух­ня, сто­ло­вая и гости­ная, а спаль­ни вопре­ки обык­но­ве­нию были раз­ме­ще­ны в перед­ней части зда­ния. Как толь­ко мы оста­лись наедине в уют­ном каби­не­те, Амброз пере­стал сдер­жи­вать­ся и заго­во­рил голо­сом, дро­жав­шим от вол­не­ния.

— Тебе ни за что не уга­дать, каки­ми опы­та­ми я занял­ся с тех пор, как оста­вил прак­ти­ку, Ген­ри, — начал Амброз, — по прав­де гово­ря, я дале­ко не сра­зу решил­ся рас­ска­зать тебе о них. Если бы я не испы­ты­вал необ­хо­ди­мо­сти в том, что­бы кто-нибудь зано­сил на бума­гу эти пора­зи­тель­ные фак­ты, я бы не стал нико­му дове­рять­ся. Одна­ко теперь, когда я бли­зок к успе­ху, я обя­зан поду­мать и о потом­ках. Если гово­рить корот­ко, мне уда­лось при­пом­нить все свое про­шлое, про­ник­нуть в самые пота­ен­ные угол­ки чело­ве­че­ской памя­ти, и теперь я твер­до убеж­ден в том, что, дей­ствуя теми же мето­да­ми, мне удаст­ся про­длить про­цесс при­по­ми­на­ния вплоть до наслед­ствен­ной памя­ти и вос­со­здать собы­тия жиз­ни пред­ков. Судя по тво­е­му лицу, ты мне не веришь.

— Совсем нет, про­сто я пора­жен тем, какие это откры­ва­ет пер­спек­ти­вы, — отве­чал я совер­шен­но искренне; прав­да, я ни сло­вом не обмол­вил­ся о смя­те­нии, овла­дев­шем мною в эти мину­ты.

— Ну и отлич­но. Ино­гда мне кажет­ся, что те сред­ства, к кото­рым я вынуж­ден при­бе­гать, что­бы при­во­дить себя в состо­я­ние, необ­хо­ди­мое для про­ник­но­ве­ния в про­шлое, силь­но угне­та­ют Ридов. Они ведь счи­та­ют, что любые опы­ты над чело­ве­че­ски­ми суще­ства­ми про­ти­во­ре­чат хри­сти­ан­ской мора­ли и пото­му нахо­дят­ся за гра­нью доз­во­лен­но­го.

Я хотел было спро­сить, о каких сред­ствах он гово­рит, но потом решил, что если он най­дет это нуж­ным, то сам рас­ска­жет мне о них в свое вре­мя; если же нет, то ника­кие рас­спро­сы не помо­гут. Но тут он сам заго­во­рил об этом.

— Я уста­но­вил, что, когда чело­ве­че­ский орга­низм бли­зок к исто­ще­нию, упо­треб­ле­ние нар­ко­ти­ков в соче­та­нии со слу­ша­ни­ем музы­ки вызы­ва­ет то самое состо­я­ние созна­ния, при кото­ром ста­но­вит­ся воз­мож­ным углуб­лять­ся в про­шлое, бла­го­да­ря обостре­нию чувств и духов­ных спо­соб­но­стей до такой сте­пе­ни, что к чело­ве­ку воз­вра­ща­ет­ся вся его память. Поверь мне, Ген­ри, я достиг самых пора­зи­тель­ных и заме­ча­тель­ных резуль­та­тов. Мне даже уда­лось при­пом­нить свое пре­бы­ва­ние в утро­бе, как бы неправ­до­по­доб­но это ни зву­ча­ло.

Амброз гово­рил с замет­ным вол­не­ни­ем; гла­за его бле­сте­ли, голос дро­жал. Было совер­шен­но оче­вид­но, что меч­ты об успе­хе вскру­жи­ли ему голо­ву в гораз­до боль­шей сте­пе­ни, неже­ли они того заслу­жи­ва­ли. Цель, о кото­рой он мне пове­дал, зани­ма­ла его еще в те годы, когда он рабо­тал вра­чом. На дости­же­ние этой цели он затра­тил нема­лые сред­ства и теперь, похо­же, добил­ся кое-каких резуль­та­тов. Но это самое боль­шее, что я готов был допу­стить, и то не без­ого­во­роч­но. Прав­да, внеш­ний вид кузе­на под­твер­ждал то, что он пове­дал мне о харак­те­ре сво­их экс­пе­ри­мен­тов. Худо­ба его гово­ри­ла о край­ней сте­пе­ни физи­че­ско­го исто­ще­ния, что вполне мог­ло быть след­стви­ем упо­треб­ле­ния нар­ко­ти­ков и про­дол­жи­тель­но­го голо­да­ния. По всей види­мо­сти, он голо­дал регу­ляр­но и часто, ибо не толь­ко сбро­сил избы­точ­ный вес, но поху­дел зна­чи­тель­но боль­ше, чем мог бы поз­во­лить себе чело­век, нахо­дя­щий­ся в здра­вом рас­суд­ке и забо­тя­щий­ся о сво­ем здо­ро­вье. И еще: по ходу это­го раз­го­во­ра в нем наблю­да­лись явные при­зна­ки фана­ти­че­ской одер­жи­мо­сти, и мне ста­ло ясно, что все мои воз­ра­же­ния будут гла­сом вопи­ю­ще­го в пустыне и не откло­нят его ни на йоту от избран­но­го им кур­са. Он цели­ком под­чи­нил себя сво­ей стран­ной фан­та­зии и не поз­во­лил бы нико­му и ниче­му себя раз­убе­дить.

— А на тебе будет лежать обя­зан­ность рас­шиф­ров­ки моих сте­но­гра­фи­че­ских запи­сей, Ген­ри, — про­дол­жал он уже более спо­кой­ным тоном. Что бы со мной ни про­ис­хо­ди­ло, я все­гда ста­рал­ся вести запи­си. Неко­то­рые из них сде­ла­ны в состо­я­нии тран­са, как если бы мною управ­лял некий демон. Впро­чем, это, конеч­но, вздор. Они охва­ты­ва­ют весь пери­од мое­го суще­ство­ва­ния вплоть до момен­та, непо­сред­ствен­но пред­ше­ство­вав­ше­го мое­му рож­де­нию, а теперь я занят опы­та­ми с наслед­ствен­ной памя­тью. Ты сам уви­дишь, как дале­ко я зашел, когда най­дешь вре­мя рас­шиф­ро­вать и озна­ко­мить­ся с теми дан­ны­ми, кото­рые я уже собрал.

После этих слов кузен пере­вел раз­го­вор на дру­гую тему, а спу­стя неко­то­рое вре­мя изви­нил­ся и исчез за две­ря­ми сво­ей лабо­ра­то­рии.

II

На при­ве­де­ние в поря­док и рас­шиф­ров­ку запи­сей Амбро­за у меня ушло без мало­го две неде­ли. Мате­ри­а­лов ока­за­лось зна­чи­тель­но боль­ше, чем я заклю­чил было из его слов, и мно­гое в них яви­лось для меня откро­ве­ни­ем. Если ранее я усмат­ри­вал в бре­до­вых иде­ях кузе­на лишь край­нюю сте­пень дон­ки­хот­ства, то теперь у меня сло­жи­лось убеж­де­ние, что здесь нали­цо явные при­зна­ки умствен­но­го рас­строй­ства. Это без­жа­лост­ное наси­лие над соб­ствен­ным орга­низ­мом ради полу­че­ния резуль­та­тов, по боль­шей части недо­ка­зу­е­мых и не могу­щих при­не­сти ника­ких благ чело­ве­че­ству, даже если бы цель Амбро­за была достиг­ну­та, каза­лось мне гра­ни­ча­щим с бес­смыс­лен­ным фана­тиз­мом. Его инте­ре­со­ва­ла не столь­ко та инфор­ма­ция, кото­рую он мог полу­чить за счет искус­ствен­но­го воз­буж­де­ния сво­ей памя­ти, сколь­ко экс­пе­ри­мент как тако­вой. Более же все­го меня бес­по­ко­и­ло то, что если изна­чаль­но его опы­ты, судя по все­му, не выхо­ди­ли за рам­ки обыч­но­го увле­че­ния, то в даль­ней­шем они при­об­ре­ли харак­тер навяз­чи­вой идеи, оттес­нив­шей все осталь­ное, вклю­чая и его соб­ствен­ное здо­ро­вье, на вто­рой план.

В то же вре­мя я не мог не при­знать, что содер­жав­ши­е­ся в его запи­сях фак­ты зача­стую были воис­ти­ну потря­са­ю­щи­ми. Я не сомне­вал­ся, что мой кузен дей­стви­тель­но нашел какой-то спо­соб регу­ли­ро­ва­ния пото­ка памя­ти. Ему уда­лось уста­но­вить, что все про­ис­хо­дя­щее с чело­ве­ком как бы реги­стри­ру­ет­ся в одном из отсе­ков моз­га и для при­по­ми­на­ния этой инфор­ма­ции тре­бу­ет­ся лишь най­ти под­хо­дя­щий мостик к месту ее хра­не­ния. С помо­щью нар­ко­ти­ков и музы­ки Амбро­зу уда­лось при­пом­нить все свое про­шлое, так что его запи­си в собран­ном и рас­сор­ти­ро­ван­ном виде соста­ви­ли его подроб­ную био­гра­фию. При­чем в ней не было ниче­го тако­го, чем, как пра­ви­ло, стра­да­ют авто­био­гра­фии: ни при­ня­тия жела­е­мо­го за дей­стви­тель­ное, ни роман­ти­че­ской дым­ки, через кото­рую чело­ве­ку обыч­но видит­ся про­шлое, ни при­укра­ши­ва­ния, поз­во­ля­ю­ще­го забыть о тех жиз­нен­ных невзго­дах, что нанес­ли ощу­ти­мые раны чело­ве­че­ско­му «я».

Во вся­ком слу­чае, в том, чем зани­мал­ся кузен, было что-то необы­чай­но захва­ты­ва­ю­щее. В запи­сях, отно­ся­щих­ся к само­му послед­не­му вре­ме­ни, упо­ми­на­лось мно­го лиц, извест­ных нам обо­им. Одна­ко затем нача­ла ска­зы­вать­ся два­дца­ти­лет­няя раз­ни­ца в воз­расте, и в вос­по­ми­на­ни­ях появи­лись ссыл­ки на незна­ко­мых мне людей и на собы­тия, в кото­рых я не при­ни­мал даже кос­вен­но­го уча­стия. Осо­бен­ным откро­ве­ни­ем для меня яви­лись те замет­ки, где упо­ми­на­лись мыс­ли, зани­мав­шие мое­го кузе­на в юно­сти и на поро­ге зре­ло­сти, ибо они зага­доч­ным обра­зом соот­но­си­лись с теми вопро­са­ми, что сто­я­ли в цен­тре его вни­ма­ния сего­дня.

«Силь­но поспо­рил с де Лес­сеп­сом о пер­во­на­ча­ле. Связ­ка с шим­пан­зе слиш­ком недав­няя. Может быть, пер­во­быт­ная рыба?» Это он писал в дни сво­ей уче­бы в Сор­бонне. А вот в Вене: «Чело­век не все­гда жил на дере­вьях, по утвер­жде­нию фон Видер­зе­на. Хоро­шо. Допу­стим, он пла­вал. Какую же роль в таком слу­чае игра­ли пред­ки чело­ве­ка — да и игра­ли ли вооб­ще — в эпо­ху брон­то­зав­ров?»

Тако­го рода замет­ки, в том чис­ле и гораз­до более про­стран­ные, пере­ме­жа­лись подроб­ны­ми запи­ся­ми днев­ни­ко­во­го типа, где гово­ри­лось о вече­рин­ках, любов­ных увле­че­ни­ях, под­рост­ко­вой дуэ­ли, раз­но­гла­си­ях с роди­те­ля­ми и тому подоб­ных мело­чах, состав­ля­ю­щих рути­ну жиз­ни вся­ко­го нор­маль­но­го чело­ве­ка. Одна и та же тема сто­я­ла в цен­тре вни­ма­ния мое­го кузе­на на про­тя­же­нии деся­ти­ле­тий; не гово­ря уже о послед­них годах, где она без­услов­но доми­ни­ро­ва­ла, кузен то и дело обра­щал­ся к ней в тече­ние всей жиз­ни. Еще девя­ти­лет­ним маль­чу­га­ном он часто про­сил деда рас­ска­зать ему исто­рию наше­го рода, вклю­чая дале­ких пред­ков, кото­рые жили еще до того, как пер­вые запи­си о нашей семье появи­лись в при­ход­ских архи­вах.

Поми­мо все­го про­че­го, днев­ни­ки Амбро­за нагляд­но демон­стри­ро­ва­ли, насколь­ко силь­но изну­рял себя кузен эти­ми опы­та­ми, ибо за вре­мя, про­шед­шее с нача­ла экс­пе­ри­мен­та, почерк его стал гораз­до менее раз­бор­чи­вым. В самом деле, чем даль­ше он углуб­лял­ся в вос­по­ми­на­ни­ях к нача­лу сво­ей жиз­ни (а по прав­де гово­ря, и еще даль­ше — к момен­ту сво­е­го пре­бы­ва­ния во мра­ке мате­рин­ско­го чре­ва, ибо он добрал­ся и до него, если, конеч­но, его запи­си не были искус­ной под­дел­кой), тем менее твер­дой ста­но­ви­лась его рука. Воз­мож­но, каче­ство почер­ка меня­лось в зави­си­мо­сти от воз­рас­та, к кото­ро­му отно­си­лось то или иное вос­по­ми­на­ние. Пред­по­ло­же­ние это, прав­да, каза­лось мне в то вре­мя столь же фан­та­стич­ным, как и уве­рен­ность кузе­на в том, что он смо­жет добрать­ся до родо­вой и наслед­ствен­ной памя­ти, вклю­ча­ю­щей в себя вос­по­ми­на­ния мно­гих поко­ле­ний и пере­да­вав­шей­ся посред­ством генов и хро­мо­сом, полу­чен­ных им от пред­ков.

Одна­ко, пока я зани­мал­ся при­ве­де­ни­ем запи­сей в поря­док, я не торо­пил­ся выно­сить о них окон­ча­тель­ное суж­де­ние, а в наших с кузе­ном раз­го­во­рах они даже не упо­ми­на­лись, если не счи­тать одно­го-двух слу­ча­ев, когда я обра­щал­ся к нему за помо­щью в рас­шиф­ров­ке неко­то­рых слов. По завер­ше­нии рабо­ты я пере­чел всю под­бор­ку с нача­ла до кон­ца и нашел ее доволь­но убе­ди­тель­ной. Одна­ко, вру­чая гото­вый труд кузе­ну, я испы­ты­вал сме­шан­ные чув­ства, сре­ди кото­рых была и изряд­ная доля недо­ве­рия.

— Ну и что ты об этом дума­ешь? — спро­сил меня кузен.

— Пока доволь­но прав­до­по­доб­но, — при­знал я.

— Ниче­го, даль­ше ты еще и не то ска­жешь, — отве­чал он невоз­му­ти­мо.

Я счи­тал сво­им дол­гом убе­дить кузе­на несколь­ко уме­рить свой иссле­до­ва­тель­ский пыл. За те две неде­ли, пока я сор­ти­ро­вал и пере­пи­сы­вал его мате­ри­а­лы, Амброз довел себя до край­ней сте­пе­ни изну­ре­ния. Он так мало ел и спал, что стал выгля­деть намно­го более худым и осу­нув­шим­ся, неже­ли в день мое­го при­бы­тия. Он сут­ка­ми не выхо­дил из лабо­ра­то­рии, и за эти пол­ме­ся­ца было нема­ло слу­ча­ев, когда за сто­лом нас при­сут­ство­ва­ло толь­ко трое. Руки его ста­ли замет­но тря­стись, подра­ги­ва­ли так­же и угол­ки губ; в то же вре­мя гла­за его бле­сте­ли, как у одер­жи­мо­го, для кото­ро­го пере­ста­ло суще­ство­вать все, кро­ме его соб­ствен­ных навяз­чи­вых идей.

Вход в лабо­ра­то­рию был мне запре­щен. Хотя кузен поз­во­лил мне осмот­реть его вели­ко­леп­ное обо­ру­до­ва­ние, для про­ве­де­ния опы­тов ему тре­бо­ва­лось пол­ное уеди­не­ние. В сво­их запи­сях он не слиш­ком рас­про­стра­нял­ся по пово­ду того, к каким имен­но нар­ко­ти­че­ским сред­ствам при­бе­гал, наси­луя свой орга­низм ради осу­ществ­ле­ния безум­ной меч­ты — вос­ста­нов­ле­ния сво­ей родо­вой и наслед­ствен­ной памя­ти. Одна­ко у меня есть все осно­ва­ния пред­по­ла­гать, что одним из этих нар­ко­ти­ков была Cannabis indica, или индий­ская коноп­ля, в про­сто­ре­чии име­ну­е­мая гаши­шем. Кузен экс­пе­ри­мен­ти­ро­вал непре­рыв­но, ден­но и нощ­но, без отды­ха и зача­стую без сна, и мне дово­ди­лось видеть его все реже и реже. Раз­ве что в тот вечер, когда я нако­нец вру­чил ему гото­вую рас­шиф­ров­ку его запи­сей, где про­сле­жи­вал­ся весь ход его жиз­ни, вос­ста­нов­лен­ный им по памя­ти, мы дол­го сиде­ли вдво­ем, пере­чи­ты­вая стра­ни­цу за стра­ни­цей. Кузен внес в руко­пись незна­чи­тель­ные поправ­ки и добав­ле­ния и вычерк­нул несколь­ко абза­цев. Исправ­лен­ная таким обра­зом руко­пись еще нуж­да­лась в пере­пе­чат­ке, но чем я дол­жен был зани­мать­ся впо­след­ствии, если мне не было доз­во­ле­но содей­ство­вать ему непо­сред­ствен­но в про­ве­де­нии опы­тов?

Впро­чем, к тому вре­ме­ни, когда я закон­чил пере­пе­чат­ку, кузен успел под­го­то­вить для меня оче­ред­ной ворох листов. На этот раз это уже были не его соб­ствен­ные мему­а­ры, а вос­по­ми­на­ния его роди­те­лей, роди­те­лей его роди­те­лей и еще более ран­них пред­ков. Они были дале­ко не таки­ми подроб­ны­ми, как его соб­ствен­ные, и носи­ли доволь­но общий харак­тер, но вме­сте с тем пред­став­ля­ли собой пора­зи­тель­но живую кар­ти­ну суще­ство­ва­ния преды­ду­щих поко­ле­ний наше­го рода. Там были вос­по­ми­на­ния об основ­ных исто­ри­че­ских собы­ти­ях, о вели­ких при­род­ных ката­клиз­мах, о нашей пла­не­те на заре ее суще­ство­ва­ния. Я бы нико­гда не поду­мал, что один чело­век может ока­зать­ся в состо­я­нии так точ­но вос­со­здать про­шлое, одна­ко вос­по­ми­на­ния лежа­ли пере­до мной неоспо­ри­мым, неза­бы­ва­е­мым и впе­чат­ля­ю­щим сви­де­тель­ством, и уже одно это, по любым мер­кам, было весь­ма круп­ным дости­же­ни­ем. Лич­но я был убеж­ден в том, что имею дело все­го лишь с искус­ной мисти­фи­ка­ци­ей, но я не смел выска­зы­вать это мне­ние вслух Амбро­зу, ибо его сле­пая вера не допус­ка­ла ника­ких сомне­ний. Я ско­пи­ро­вал эти запи­си столь же тща­тель­но, как и преды­ду­щие, и, завер­шив рабо­ту все­го за несколь­ко дней, вру­чил ему оче­ред­ную копию.

— Ты не веришь мне, Ген­ри, — про­из­нес он, груст­но улы­ба­ясь. — Я вижу это по тво­им гла­зам. Но ска­жи, какой мне смысл зани­мать­ся фаль­си­фи­ка­ци­ей? А к само­об­ма­ну я отнюдь не скло­нен.

— Не мне быть тво­им судьей, Амброз. Веро­ят­но, я даже не имею пра­ва на веру или неве­рие.

— Что ж, может быть, и так, — согла­сил­ся кузен.

Когда я попы­тал­ся узнать, в чем будут заклю­чать­ся мои даль­ней­шие обя­зан­но­сти, он попро­сил меня подо­ждать, пока он под­го­то­вит оче­ред­ную пор­цию рабо­ты, а тем вре­ме­нем осмот­реть окрест­но­сти. Я уже было решил вос­поль­зо­вать­ся его пред­ло­же­ни­ем и обсле­до­вать близ­ле­жа­щий лес­ной мас­сив, но мне так и не суж­де­но было этим занять­ся по при­чине после­до­вав­ших за нашим раз­го­во­ром собы­тий. В ту же ночь на меня лег­ли совер­шен­но новые обя­зан­но­сти, зна­ме­но­вав­шие реши­тель­ный уход от кро­пот­ли­вой и уто­ми­тель­ной рабо­ты по рас­шиф­ров­ке запи­сей кузе­на, кото­рые ста­но­ви­лись все менее удо­бо­чи­та­е­мы­ми. В пол­ночь меня раз­бу­дил ста­ри­на Рид и сооб­щил, что Амброз про­сит меня без­от­ла­га­тель­но явить­ся к нему в лабо­ра­то­рию.

Я немед­лен­но одел­ся и сошел вниз.

Амброз лежал плаш­мя на опе­ра­ци­он­ном сто­ле в сво­ем поно­шен­ном хала­те мыши­но­го цве­та. Он нахо­дил­ся в полу­об­мо­роч­ном состо­я­нии и все же узнал меня.

— У меня что-то с рука­ми нелад­но, — выго­во­рил он с види­мым уси­ли­ем. — Я теряю созна­ние. Ты будешь запи­сы­вать все, что я тебе ска­жу?

— Что с тобой? — спро­сил я.

— Веро­ят­но, вре­мен­ная бло­ка­да нерв­ной систе­мы. Мышеч­ные спаз­мы. Впро­чем,

не уве­рен. Зав­тра все будет в поряд­ке.

— Хоро­шо, — отве­тил я. — Я буду запи­сы­вать все, что ты ска­жешь.

Я взял его блок­нот и каран­даш и при­нял­ся ждать.

В атмо­сфе­ре, царив­шей в лабо­ра­то­рии, осве­щен­ной болез­нен­но-туск­лым све­том крас­ной лам­поч­ки рядом с опе­ра­ци­он­ным сто­лом, было что-то жут­кое. Кузен мой боль­ше напо­ми­нал покой­ни­ка, неже­ли чело­ве­ка, нахо­дя­ще­го­ся под дей­стви­ем нар­ко­ти­ка. В одном из углов ком­на­ты играл элек­тро­па­те­фон, и низ­кие дис­со­ни­ру­ю­щие зву­ки «Вес­ны свя­щен­ной» Стра­вин­ско­го рас­те­ка­лись по лабо­ра­то­рии, запол­няя собой про­стран­ство. Кузен не шеве­лил­ся и дол­гое вре­мя не изда­вал ни зву­ка. Он был погру­жен в глу­бо­кий нар­ко­ти­че­ский сон, необ­хо­ди­мый для про­ве­де­ния опы­та, и при всем жела­нии мне бы не уда­лось его раз­бу­дить.

Веро­ят­но, про­шло не мень­ше часа, преж­де чем он заго­во­рил, и речь его зву­ча­ла столь нечле­но­раз­дель­но, что я с тру­дом раз­би­рал сло­ва.

— Лес погру­зил­ся в зем­лю, — ска­зал Амброз. — Огром­ные люту­ют и бушу­ют. Бежим, бежим…

И сно­ва:

— Новые дере­вья на месте ста­рых. Отпе­ча­ток лапы шири­ной в десять футов.

Мы живем в пеще­ре, холод­ной и сырой. Костер…

Я запи­сал все, что он ска­зал, — точ­нее, все, что мне уда­лось разо­брать из его шепо­та. Неве­ро­ят­но, но, судя по все­му, ему гре­зи­лась эпо­ха иско­па­е­мых яще­ров, ибо он упо­ми­нал о неких огром­ных живот­ных, кото­рые бро­ди­ли по поверх­но­сти зем­ли, сши­ба­лись друг с дру­гом в смер­тель­ных схват­ках, с лег­ко­стью про­хо­ди­ли сквозь дре­му­чие леса, как если бы это были не леса, а тра­вя­ные луга, нахо­ди­ли и пожи­ра­ли людей, оби­тав­ших в пеще­рах и норах под зем­лей.

Эта попыт­ка углуб­ле­ния в про­шлое далась мое­му кузе­ну Амбро­зу слиш­ком тяже­ло. Когда он несколь­ко часов спу­стя при­шел в себя, тело его сотря­са­ла нерв­ная дрожь, и он при­ка­зал мне немед­лен­но выклю­чить пате­фон. Про­бор­мо­тав что-то о «вырож­да­ю­щих­ся тка­нях», кото­рых он стран­ным обра­зом свя­зы­вал со сво­и­ми «сна­ми-вос­по­ми­на­ни­я­ми», кузен объ­явил, что, преж­де чем он воз­об­но­вит опы­ты, нам всем необ­хо­ди­мо отдох­нуть.

III

Вполне веро­ят­но, что если бы мне уда­лось уго­во­рить кузе­на оста­вить свои экс­пе­ри­мен­ты, огра­ни­чив­шись верой в воз­мож­ность конеч­но­го успе­ха, и поза­бо­тить­ся о здо­ро­вье, то он бы избе­жал печаль­ных послед­ствий сво­ей попыт­ки перей­ти за чер­ту, уста­нов­лен­ную для всех смерт­ных. Но он не толь­ко не под­дал­ся на мои уго­во­ры, но еще и посме­ял­ся над ними, напом­нив мне, что из нас дво­их врач все-таки он, а не я. Когда я воз­ра­зил ему, что про­сто он, как и все док­то­ра, более лег­ко­мыс­лен­но отно­сит­ся к соб­ствен­но­му здо­ро­вью, неже­ли к здо­ро­вью сво­их паци­ен­тов, он про­пу­стил это мимо ушей. Одна­ко даже я не мог пред­ви­деть того, что в кон­це кон­цов про­изо­шло, хотя туман­ная ссыл­ка Амбро­за на «вырож­да­ю­щи­е­ся тка­ни», каза­лось бы, мог­ла заста­вить меня уде­лить более при­сталь­ное вни­ма­ние тому вре­ду, кото­рый ему при­чи­ня­ли нар­ко­ти­ки.

Пере­дыш­ка дли­лась все­го неде­лю. Потом кузен воз­об­но­вил свои экс­пе­ри­мен­ты, и вско­ре уже я отсту­ки­вал на машин­ке оче­ред­ную пор­цию запи­сей. На этот раз рас­шиф­ров­ка пошла намно­го труд­нее, чем преж­де. Почерк его пор­тил­ся пря­мо на гла­зах, а содер­жа­ние запи­сей зача­стую было очень труд­но уло­вить. Несо­мнен­ным было лишь то, что он еще боль­ше углу­бил­ся в про­шлое. Я, как и ранее, допус­кал, что мой кузен стал жерт­вой сво­е­го рода само­гип­но­за и чер­пал свои вос­по­ми­на­ния не из наслед­ствен­ной памя­ти, а из про­чи­тан­ных неко­гда книг, где опи­сы­ва­лись наи­бо­лее яркие осо­бен­но­сти жиз­ни древ­них оби­та­те­лей лесов и пещер. С дру­гой сто­ро­ны, в текстах вре­ме­на­ми появ­ля­лись обес­ку­ра­жи­ва­ю­щие оче­вид­ные при­зна­ки того, что упо­ми­на­е­мые фак­ты не мог­ли быть взя­ты ни из каких-либо печат­ных изда­ний, ни даже из вос­по­ми­на­ний о тако­вых, и что в этом слу­чае мог­ло послу­жить источ­ни­ком для при­чуд­ли­вых хро­ник Амбро­за, оста­ва­лось для меня загад­кой.

Мы виде­лись с ним все реже, и в те неча­стые момен­ты, когда это про­ис­хо­ди­ло, я с бес­по­кой­ством заме­чал, до како­го исто­ще­ния он дово­дит себя нар­ко­ти­ка­ми и голо­дов­кой; кро­ме того, нали­цо были при­зна­ки умствен­ной и нрав­ствен­ной дегра­да­ции. Он стал неряш­лив, что было осо­бен­но замет­но во вре­мя при­е­ма пищи и не раз при­во­ди­ло к тому, что мис­сис Рид демон­стра­тив­но не выхо­ди­ла к обе­ду. Прав­да, теперь, когда Амброз поки­дал свою лабо­ра­то­рию крайне ред­ко, мы все чаще обе­да­ли без него.

Я не пом­ню точ­но, когда про­изо­шли рази­тель­ные пере­ме­ны в пове­де­нии кузе­на; кажет­ся, к это­му вре­ме­ни я про­жил у него в доме немно­гим более двух меся­цев. Сего­дня, когда я огля­ды­ва­юсь на собы­тия тех дней, мне кажет­ся, что пер­вым, кто заме­тил их при­бли­же­ние, был Джин­джер, люби­мый пес кузе­на. Если рань­ше это было самое послуш­ное и вос­пи­тан­ное живот­ное, какое толь­ко мож­но вооб­ра­зить, то с неко­то­рых пор он стал часто лаять по ночам, а днем ску­лил и сло­нял­ся по дому и дво­ру с тре­вож­ным видом. Мис­сис Рид ска­за­ла о нем так: «Эта соба­ка чует или слы­шит нечто такое, что ей очень не нра­вит­ся». Воз­мож­но, она была пра­ва, но в тот раз я не при­дал ее сло­вам осо­бен­но­го зна­че­ния.

При­мер­но в те же дни мой кузен решил вовсе не выхо­дить из лабо­ра­то­рии и пору­чил мне остав­лять для него пищу на под­но­се у вхо­да, а когда я попы­тал­ся ему воз­ра­зить, он даже не отво­рил мне дверь. При­но­си­мая мною пища зача­стую подол­гу оста­ва­лась нетро­ну­той, так что мис­сис Рид в кон­це кон­цов про­сто пере­ста­ла разо­гре­вать ему обед, ибо в боль­шин­стве слу­ча­ев он заби­рал его уже тогда, когда тот осты­вал. Уди­ви­тель­но, но никто из нас ни разу не видел, как Амброз заби­ра­ет пред­на­зна­чен­ную для него еду: под­нос мог оста­вать­ся на месте час, два, даже три часа — а потом вне­зап­но исче­зал и через неко­то­рое вре­мя появ­лял­ся уже пустым.

Изме­ни­лись и кули­нар­ные при­стра­стия кузе­на. Если рань­ше он пил мно­го кофе, то теперь совер­шен­но не при­зна­вал его и столь упор­но воз­вра­щал чаш­ку нетро­ну­той, что мис­сис Рид вско­ре вовсе пере­ста­ла утруж­дать себя при­го­тов­ле­ни­ем это­го напит­ка. Похо­же, что Амброз ста­но­вил­ся все более нерав­но­душ­ным к про­стым блю­дам — мясу, кар­то­фе­лю, хле­бу, зеле­ни — и, напро­тив, не испы­ты­вал ни малей­ше­го рас­по­ло­же­ния к раз­лич­но­го рода сала­там и запе­кан­кам. Ино­гда на пустом под­но­се ока­зы­ва­лись оче­ред­ные листы с запи­ся­ми. Это про­ис­хо­ди­ло очень ред­ко, а запи­си были корот­ки­ми и неудо­бо­чи­та­е­мы­ми, как из-за почер­ка, так и по содер­жа­нию. Види­мо, Амбро­зу с тру­дом уда­ва­лось удер­жи­вать в паль­цах каран­даш, ибо строч­ки были наца­ра­па­ны круп­ны­ми и неук­лю­жи­ми бук­ва­ми и рас­по­ла­га­лись на листах без вся­ко­го поряд­ка. Впро­чем, чего еще мож­но было ждать от чело­ве­ка, в боль­ших дозах при­ни­ма­ю­ще­го нар­ко­ти­ки?

Музы­ка, доно­сив­ша­я­ся из лабо­ра­то­рии, ста­но­ви­лась все более при­ми­тив­ной и навяз­чи­вой. Амброз при­об­рел несколь­ко пла­сти­нок с запи­ся­ми этни­че­ской музы­ки — в част­но­сти, поли­не­зий­ской и древ­не­ин­дий­ской — и отныне слу­шал толь­ко ее. Жут­кие, таин­ствен­ные, обво­ла­ки­ва­ю­щие напе­вы повто­ря­лись сно­ва и сно­ва, угне­та­ю­ще дей­ствуя на нер­вы, пусть даже пона­ча­лу слу­шать их было небезын­те­рес­но. Музы­ка зву­ча­ла бес­пре­рыв­но в тече­ние неде­ли, но одной ночью пате­фон начал выка­зы­вать явные при­зна­ки то ли пере­на­пря­же­ния, то ли изно­са, а потом вне­зап­но заглох, и с тех пор мы его не слы­ша­ли.

При­мер­но в это же вре­мя пере­ста­ли появ­лять­ся оче­ред­ные отче­ты, и почти сра­зу же к это­му ново­му обсто­я­тель­ству доба­ви­лись еще два. По ночам Джин­джер стал захо­дить­ся в ярост­ном лае, повто­ряв­шем­ся через рав­ные про­ме­жут­ки вре­ме­ни, как буд­то кто-то поку­шал­ся на соб­ствен­ность его хозя­и­на. Пару раз я вска­ки­вал с посте­ли и при­слу­ши­вал­ся, а одна­жды мне пока­за­лось, буд­то какое-то круп­ное живот­ное убе­га­ет в сто­ро­ну леса, одна­ко ко вре­ме­ни, когда я вышел во двор, его уже нигде не было вид­но. Меж­ду тем, какой бы глу­хой и без­люд­ной ни была эта часть Вер­мон­та, она отнюдь не слы­ла мед­ве­жьим углом, да и вооб­ще в этих лесах вряд ли мож­но было встре­тить живот­ное круп­нее или опас­нее оле­ня. Дру­гое обсто­я­тель­ство встре­во­жи­ло меня еще боль­ше. Пер­вой его заме­ти­ла мис­сис Рид, кото­рая и обра­ти­ла на него мое вни­ма­ние, а заклю­ча­лось оно в том, что из лабо­ра­то­рии исхо­дил навяз­чи­вый и в выс­шей сте­пе­ни мерз­кий мускус­ный запах — запах дико­го зве­ря.

Быть может, мое­му кузе­ну уда­лось при­ве­сти к себе из леса какое-то живот­ное — ведь зад­няя дверь лабо­ра­то­рии выхо­ди­ла в лес? Эту воз­мож­ность нель­зя было исклю­чать, но, чест­но ска­зать, я не знал живот­но­го, кото­рое мог­ло бы изда­вать столь силь­ный запах. Попыт­ки рас­спро­сить Амбро­за через дверь оста­лись без успе­ха. Он реши­тель­но не хотел отзы­вать­ся, и даже угро­зы Ридов поки­нуть дом из-за невы­но­си­мой вони ничуть на него не подей­ство­ва­ли. Спу­стя три дня супру­ги собра­ли свои пожит­ки и уеха­ли, так что все забо­ты о кузене и его псе лег­ли на мои пле­чи.

Шок, кото­рый я испы­тал, узнав всю прав­ду, при­вел к тому, что теперь я уже не в состо­я­нии вос­со­здать точ­ную после­до­ва­тель­ность тогдаш­них собы­тий. Пом­ню, что я решил во что бы то ни ста­ло пере­го­во­рить с кузе­ном, несмот­ря на то что до сих пор все мои прось­бы оста­ва­лись без отве­та. Желая хотя бы отча­сти изба­вить себя от новых хло­пот, в то самое утро я отвя­зал пса и пустил его бегать по окрест­но­стям. Я даже не пытал­ся брать­ся за рабо­ту, кото­рую преж­де выпол­ня­ли Риды, а про­сто про­ха­жи­вал­ся взад-впе­ред воз­ле две­ри в лабо­ра­то­рию. Я дав­но отка­зал­ся от вся­ких попы­ток загля­нуть в нее со дво­ра, ибо ее окна — рав­но как и окош­ко в две­ри — были плот­но зана­ве­ше­ны, что­бы никто не мог под­гля­деть, что тво­рит­ся внут­ри.

Все мои уго­во­ры и уве­ще­ва­ния совер­шен­но не дей­ство­ва­ли на Амбро­за, и тогда я рас­су­дил, что, посколь­ку рано или позд­но он захо­чет есть, то в слу­чае, если я не ста­ну при­но­сить ему пищу, он про­сто будет вынуж­ден поки­нуть свое убе­жи­ще. В тот день я не при­нес ему еду, а сам сел и стал ждать его появ­ле­ния, несмот­ря на тош­но­твор­ный зве­ри­ный дух, исхо­див­ший из лабо­ра­то­рии и запол­няв­ший собой весь дом. Амброз не выхо­дил. Решив дер­жать­ся до кон­ца, я про­дол­жал нести свою вах­ту у две­ри и муже­ствен­но борол­ся со сном. Послед­нее ока­за­лось совсем нетруд­ным, ибо в сере­дине ночи тиши­ну нару­ши­ли стран­ные, тре­вож­ные зву­ки, доно­сив­ши­е­ся из лабо­ра­то­рии. Они напо­ми­на­ли шар­ка­нье, как если бы по ком­на­те шаста­ло какое-то круп­ное неук­лю­жее суще­ство, и сопро­вож­да­лись свое­об­раз­ным кло­ко­та­ньем, буд­то бес­сло­вес­ное живот­ное пыта­лось заго­во­рить. Я несколь­ко раз позвал кузе­на по име­ни и подер­гал двер­ную руч­ку, но дверь не под­да­ва­лась, посколь­ку была не толь­ко запер­та, но еще и забар­ри­ка­ди­ро­ва­на изнут­ри чем-то тяже­лым.

Я решил, что если моя затея оста­вить кузе­на без пищи не заста­вит его поки­нуть ком­на­ту, то наут­ро я все­рьез при­мусь за наруж­ную дверь в лабо­ра­то­рию и так или ина­че, но открою ее. Я нахо­дил­ся в состо­я­нии силь­ней­ше­го бес­по­кой­ства, ибо упор­ное мол­ча­ние Амбро­за было совер­шен­но ему несвой­ствен­но.

Одна­ко не успел я при­нять выше­на­зван­ное реше­ние, как вни­ма­ние мое было при­вле­че­но пове­де­ни­ем пса, кото­рый слов­но взбе­сил­ся. Напом­ню, что в то утро я спу­стил его с цепи, и теперь, сво­бод­ный от нее, он пулей про­мчал­ся мимо одной из стен дома и бро­сил­ся в лес, а спу­стя мгно­ве­ние до меня донес­лись вор­ча­ние и рыча­ние, как буд­то он на кого-то напал.

Момен­таль­но поза­быв о кузене, я ринул­ся к бли­жай­шей две­ри. По пути я схва­тил кар­ман­ный фона­рик и, выско­чив во двор, побе­жал было к лесу, но почти сра­зу оста­но­вил­ся как вко­пан­ный. Я успел толь­ко завер­нуть за угол дома — туда, где нахо­ди­лась зад­няя сте­на лабо­ра­то­рии, — и уви­дел, что дверь в нее была рас­пах­ну­та настежь.

Я повер­нул­ся и вбе­жал в эту дверь.

Внут­ри было тем­но. Я оклик­нул кузе­на. Отве­та не после­до­ва­ло. Посве­тив­фо­на­ри­ком, я отыс­кал выклю­ча­тель и зажег свет.

Открыв­ша­я­ся мое­му взо­ру кар­ти­на потряс­ла меня. Когда я в послед­ний раз посе­щал эту ком­на­ту, она была очень чистой и ухо­жен­ной — теперь же она нахо­ди­лась в ужас­ном бес­по­ряд­ке. Мало того, что все обо­ру­до­ва­ние, пред­на­зна­чав­ше­е­ся для экс­пе­ри­мен­тов, было опро­ки­ну­то, раз­бро­са­но и раз­би­то — на полу и на аппа­ра­ту­ре валя­лись кус­ки полу­про­тух­шей пищи, часть кото­рой посту­пи­ла сюда в уже при­го­тов­лен­ном виде, а часть была явно при­не­се­на из леса, ибо я уви­дел недо­еден­ные остан­ки кро­ли­ков, белок, скун­сов, бурун­ду­ков и птиц. Более того, все поме­ще­ние про­пи­та­лось тош­но­твор­ным запа­хом бер­ло­ги пер­во­быт­но­го зве­ря, и если раз­бро­сан­ные повсю­ду инстру­мен­ты напо­ми­на­ли о том, что на дво­ре сто­ит два­дца­тый век, то все осталь­ное при­над­ле­жа­ло к доче­ло­ве­че­ской эпо­хе.

Кузе­на в лабо­ра­то­рии не было.

Я вспом­нил про круп­ное живот­ное, мель­ком виден­ное мною в лесу, и пер­вым, что при­шло мне на ум, было то, что оно каким-то обра­зом про­ник­ло в лабо­ра­то­рию и унес­ло с собой Амбро­за, а пес бро­сил­ся сле­дом. Под­го­ня­е­мый этой мыс­лью, я выбе­жал из дома и помчал­ся к лесу, отку­да по-преж­не­му доно­си­лись хрип и рыча­ние смер­тель­ной схват­ки. Когда я добрал­ся до места, все уже было кон­че­но. Джин­джер, тяже­ло дыша, отсту­пил на шаг, и свет мое­го фона­ря упал на его добы­чу.

До сих пор не знаю, как мне уда­лось вер­нуть­ся в дом, вызвать поли­цию и не поте­рять спо­соб­ность связ­но мыс­лить, пусть даже и не более пяти минут кря­ду, после того потря­се­ния, кото­рым сопро­вож­да­лась раз­гад­ка. В одно ката­стро­фи­че­ское мгно­ве­ние мне ста­ло ясно абсо­лют­но все: я понял, поче­му так неисто­во лаял пес по ночам, когда «суще­ство» выхо­ди­ло добы­вать себе про­пи­та­ние, мне стал изве­стен источ­ник отвра­ти­тель­но­го зве­ри­но­го запа­ха. И еще я понял, что все слу­чив­ше­е­ся с моим кузе­ном нель­зя было предот­вра­тить.

Ибо то, что лежа­ло под окро­вав­лен­ной пастью Джин­дже­ра — жал­кая кари­ка­ту­ра на чело­ве­ка, с недо­раз­ви­тым лицом и фигу­рой, изда­вав­шая невы­но­си­мо рез­кий мускус­ный запах, — было обла­че­но в мыши­но­го цве­та халат, кото­рый неко­гда носил мой кузен, а на запястье воло­са­той руки бле­сте­ли его часы.

Соглас­но како­му-то неве­до­мо­му, пер­во­быт­но­му зако­ну при­ро­ды, Амброз, воз­вра­ща­ясь памя­тью в ту эпо­ху, когда жили пред­ки чело­ве­ка, еще не став­шие людь­ми, попал в кап­кан соот­вет­ству­ю­ще­го пери­о­да эво­лю­ции, и тело его дегра­ди­ро­ва­ло до того уров­ня, на кото­ром оно нахо­ди­лось у пред­ков людей. По ночам он выхо­дил в лес за добы­чей, дово­дя до неистов­ства и без того встре­во­жен­но­го пса; и то, что он при­шел к тако­му ужас­но­му кон­цу, было делом моих рук — ведь это я спу­стил Джин­дже­ра с цепи и тем самым пред­опре­де­лил гибель Амбро­за от клы­ков его соб­ствен­но­го пса!