Говард Филлипс Лавкрафт

ЗАБРОШЕННЫЙ ДОМ

(The Shunned House)
Напи­са­но в 1924 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод О. Мич­ков­ско­го

////

Даже самым леде­ня­щим ужа­сам неред­ко сопут­ству­ет иро­ния. Порою она состав­ля­ет их неотъ­ем­ле­мую часть, порою свя­за­на с ними опо­сре­до­ван­но, через тех или иных лиц или места. Пре­крас­ным образ­цом иро­нии послед­не­го рода может слу­жить слу­чай в ста­рин­ном горо­де Про­ви­ден­се в кон­це соро­ко­вых, когда там частень­ко гостил Эдгар Аллан По в пору сво­е­го без­успеш­но­го сва­тов­ства к даро­ви­той поэтес­се Хелен Уит­мен. Обыч­но По оста­нав­ли­вал­ся в «Мэншн-хаус» на Бене­фит-стрит той самой гости­ни­це, что неко­гда носи­ла назва­ние «Золо­той шар» и в раз­ное вре­мя при­ве­ча­ла таких зна­ме­ни­то­стей, как Вашинг­тон, Джеф­фер­сон и Лафай­ет. Излюб­лен­ный марш­рут про­гу­лок поэта про­ле­гал вверх по назван­ной ули­це к дому мис­сис Уит­мен и рас­по­ло­жен­но­му на сосед­нем хол­ме пого­сту церк­ви Свя­то­го Иоан­на с его мно­го­чис­лен­ны­ми над­гро­би­я­ми восем­на­дца­то­го века, скры­ты­ми под сенью древ и имев­ши­ми для По осо­бое оча­ро­ва­ние. Иро­ния же состо­ит в сле­ду­ю­щем. Во вре­мя этих про­гу­лок, повто­ряв­ших­ся изо дня в день, вели­чай­ший мастер ужа­са и гро­тес­ка вся­кий раз про­хо­дил мимо одно­го дома на восточ­ной сто­роне ули­цы – обвет­ша­ло­го ста­ро­мод­но­го стро­е­ния, тор­чав­ше­го на склоне хол­ма, с боль­шим запу­щен­ным дво­ром, суще­ство­вав­шим еще с тех вре­мен, когда окру­жа­ю­щая мест­ность фак­ти­че­ски нахо­ди­лась за чер­той горо­да. Нет ука­за­ний на то, что По когда-либо писал или гово­рил об этом доме, как нет и осно­ва­ний утвер­ждать, что он вооб­ще обра­щал на него вни­ма­ние. Тем не менее, имен­но этот дом, в гла­зах двух людей, обла­да­ю­щих неко­то­рой инфор­ма­ци­ей, по ужа­сам сво­им не толь­ко равен, но даже пре­вос­хо­дит самые безум­ные из вымыс­лов гения, столь часто про­хо­див­ше­го мимо него в неве­де­нии, и поныне взи­ра­ет на мир туск­лым взгля­дом сво­их окон­ниц, как пуга­ю­щий сим­вол все­го неопи­су­е­мо чудо­вищ­но­го и ужас­но­го.

Стро­е­ние это было и, пожа­луй, оста­ет­ся объ­ек­том тако­го рода, кото­рые все­гда при­вле­ка­ют вни­ма­ние любо­пыт­ных. Изна­чаль­но имев­шее вид обыч­но­го фер­мер­ско­го дома, впо­след­ствии оно при­об­ре­ло ряд черт, типич­ных для ново­ан­глий­ской коло­ни­аль­ной архи­тек­ту­ры сере­ди­ны восем­на­дца­то­го сто­ле­тия, и пре­вра­ти­лось в пом­пез­ный двух­этаж­ный особ­няк с ост­ро­ко­неч­ной кры­шей и глу­хой ман­сар­дой, геор­ги­ан­ским парад­ным вхо­дом и внут­рен­ней панель­ной обшив­кой в тогдаш­нем вку­се. Дом сто­ял на запад­ном склоне хол­ма и был обра­щен фаса­дом на юг; ниж­ние окна с пра­вой его сто­ро­ны нахо­ди­лись почти вро­вень с зем­лей, зато левая поло­ви­на дома, гра­ни­чив­шая с ули­цей, была откры­та до само­го осно­ва­ния. Кон­струк­ция дома, чей фун­да­мент был зало­жен более полу­то­ра веков назад, изме­ня­лась по мере улуч­ше­ния и выпрям­ле­ния доро­ги, про­ле­гав­шей рядом с ним. Речь идет все о той же Бене­фит-стрит, кото­рая преж­де назы­ва­лась Бэк-стрит и пред­став­ля­ла собой узкую улоч­ку, пет­ляв­шую меж­ду моги­ла­ми пер­вых посе­лен­цев. Выпря­мить ее уда­лось лишь после того, как с пере­за­хо­ро­не­ни­ем тел на Север­ном клад­би­ще отпа­ло един­ствен­ное мораль­ное пре­пят­ствие к тому, что­бы про­ло­жить путь пря­мо через ста­рые фамиль­ные делян­ки.

Пер­во­на­чаль­но запад­ная сте­на дома воз­вы­ша­лась на рас­сто­я­нии око­ло шести мет­ров от доро­ги, одна­ко в резуль­та­те рас­ши­ре­ния послед­ней, осу­ществ­лен­но­го неза­дол­го до Рево­лю­ции, интер­вал суще­ствен­но сокра­тил­ся, а под­валь­ный этаж обна­жил­ся настоль­ко, что при­шлось соору­дить кир­пич­ную сте­ну с дву­мя окна­ми и две­рью, огра­див­шую его от ново­го марш­ру­та для пуб­лич­но­го пере­дви­же­ния. Когда сто лет тому назад был про­ло­жен тро­туар, про­ме­жу­ток меж­ду домом и ули­цей исчез окон­ча­тель­но, и во вре­мя сво­их про­ме­на­дов По мог видеть лишь серую кир­пич­ную сте­ну высо­той в три мет­ра, вплот­ную при­мы­кав­шую к тро­туа­ру, да свес кры­той дран­кой кры­ши.

Обшир­ный земель­ный уча­сток про­сти­рал­ся от дома вверх по скло­ну хол­ма почти до Уитон-стрит. Про­стран­ство меж­ду фаса­дом дома и Бене­фит-стрит рас­по­ла­га­лось зна­чи­тель­но выше уров­ня тро­туа­ра, обра­зуя сво­е­го рода тер­ра­су, опи­рав­шу­ю­ся на высо­кий камен­ный вал, сырой и зам­ше­лый. Узкие и кру­тые сту­пе­ни, выдолб­лен­ные в камне, вели вверх, в мир запу­щен­ных лужа­ек, неухо­жен­ных ого­ро­дов и осы­па­ю­щих­ся кир­пич­ных кла­док, где в бес­по­ряд­ке валя­лись раз­би­тые цемент­ные урны, ржа­вые кот­лы, узло­ва­тые тре­но­ги, неко­гда слу­жив­шие им опо­рой, и тому подоб­ные пред­ме­ты, обра­зуя живо­пис­ный фон для видав­шей виды парад­ной две­ри с зия­ю­щим над ней вее­ро­об­раз­ным окон­ным про­емом, про­гнив­ши­ми иони­че­ски­ми пиляст­ра­ми и изъ­еден­ным чер­вя­ми тре­уголь­ным фрон­то­ном.

Все, что я слы­шал о забро­шен­ном доме в дет­стве, сво­ди­лось к необык­но­вен­но боль­шо­му коли­че­ству людей, кото­рые в нем умер­ли. Имен­но это обсто­я­тель­ство яко­бы и заста­ви­ло пер­вых вла­дель­цев поки­нуть дом лет через два­дцать после того, как он был постро­ен. При­чи­ной смер­тей, ско­рее все­го, была нездо­ро­вая атмо­сфе­ра, обу­слов­лен­ная сыро­стью и пога­ны­ми наро­ста­ми в под­ва­ле, все­про­ни­ка­ю­щим тош­но­твор­ным запа­хом, сквоз­ня­ка­ми или, нако­нец, недоб­ро­ка­че­ствен­ной водой. Любо­го из пере­чис­лен­ных фак­то­ров было бы вполне доста­точ­но, а даль­ше таких пред­по­ло­же­ний никто из моих зна­ко­мых не шел. И толь­ко запис­ные книж­ки мое­го дядюш­ки, неуто­ми­мо­го соби­ра­те­ля древ­но­стей док­то­ра Илай­хью Уиппла, пове­да­ли мне о более мрач­ных подо­зре­ни­ях, ходив­ших сре­ди ста­рой при­слу­ги и про­сто­го люда; подо­зре­ни­ях, нико­гда не поки­дав­ших пре­де­лы узко­го кру­га посвя­щен­ных и по боль­шей части забы­тых к тому вре­ме­ни, когда Про­ви­денс вырос в круп­ный совре­мен­ный город с быст­ро меня­ю­щим­ся соста­вом насе­ле­ния. Здра­во­мыс­ля­щие горо­жане нико­гда не ассо­ци­и­ро­ва­ли этот дом с нечи­стой силой. Об этом сви­де­тель­ству­ет пол­ное отсут­ствие рас­ска­зов о ляз­га­ю­щих цепях, ледя­ных сквоз­ня­ках, блуж­да­ю­щих огонь­ках и чужих лицах за окна­ми. Иные мак­си­ма­ли­сты назы­ва­ли дом «дур­ным местом», но не более того. Что дей­стви­тель­но не вызы­ва­ло сомне­ний, так это неслы­хан­ное коли­че­ство людей, кото­рые в нем уми­ра­ли – точ­нее, умер­ли, ибо после извест­ных собы­тий шести­де­ся­ти­лет­ней с лиш­ним дав­но­сти он остал­ся без жиль­цов вви­ду пол­ной невоз­мож­но­сти быть сдан­ным вна­ем. В этом доме ред­ко кто уми­рал ско­ро­по­стиж­но и по какой-то кон­крет­ной при­чине. Общим для мно­гих смер­тей было то, что у чело­ве­ка неза­мет­но исся­ка­ла жиз­нен­ная сила, и каж­дый уми­рал от того неду­га, кото­рый в нем уже сидел, но толь­ко в гораз­до более корот­кие сро­ки. А у тех, кто оста­вал­ся в живых, в раз­лич­ной сте­пе­ни про­яв­ля­лось мало­кро­вие или чахот­ка, а ино­гда и сни­же­ние умствен­ных спо­соб­но­стей, что явно гово­ри­ло не в поль­зу целеб­ных качеств поме­ще­ния. К сло­ву ска­зать, сосед­ние дома вооб­ще не обла­да­ли подоб­ны­ми пагуб­ны­ми свой­ства­ми.

Вот все, что было мне извест­но на тот момент, когда устав­ший от моих настой­чи­вых рас­спро­сов дядюш­ка пока­зал мне запи­си, кото­рые в конеч­ном сче­те подвиг­ли нас обо­их начать рас­сле­до­ва­ние. В пору мое­го дет­ства в страш­ном доме никто не жил; в рас­по­ло­жен­ном на тер­ра­се дво­ре, где нико­гда не зимо­ва­ли пти­цы, рос­ли одни бес­плод­ные, без­об­раз­но искрив­лен­ные, ста­рые дере­вья, высо­кая, густая и неесте­ствен­но блек­лая тра­ва да урод­ли­вые, как ноч­ной кош­мар, сор­ня­ки. Детьми мы часто посе­ща­ли это место, и я до сих пор пом­ню тот свое­об­раз­ный азарт­ный страх, кото­рый я испы­ты­вал не толь­ко перед нездо­ро­вой при­чуд­ли­во­стью этой зло­ве­щей рас­ти­тель­но­сти, но и перед стран­ной атмо­сфе­рой и запа­хом полу­раз­ру­шен­но­го зда­ния, куда мы часто про­ни­ка­ли через неза­пер­тую парад­ную дверь, что­бы поще­ко­тать себе нер­вы. Малень­кие окон­ца были по боль­шей части лише­ны сте­кол, и невы­ра­зи­мый дух запу­сте­ния ове­вал еле дер­жав­шу­ю­ся камы­ши­то­вую обшив­ку, вет­хие внут­рен­ние став­ни, отста­ю­щие обои, отва­ли­ва­ю­щу­ю­ся шту­ка­тур­ку, шат­кие лест­ни­цы и сло­ман­ную мебель. Пыль и пау­ти­на вно­си­ли свою леп­ту в общее ощу­ще­ние ужа­са, и под­лин­ным храб­ре­цом счи­тал­ся тот маль­чик, кото­рый отва­жи­вал­ся доб­ро­воль­но под­нять­ся по стре­мян­ке на чер­дак, обшир­ное балоч­ное про­стран­ство кото­ро­го полу­ча­ло свет лишь через кро­шеч­ные угло­вые окон­ца и было запол­не­но сва­лен­ны­ми в кучу облом­ка­ми сун­ду­ков, сту­льев и пря­лок, за мно­гие годы оку­тан­ны­ми пау­ти­ной настоль­ко, что они при­об­ре­ли самые чудо­вищ­ные и дья­воль­ские очер­та­ния.

И все же самым страш­ным местом в доме был не чер­дак, а сырой и про­мозг­лый под­вал, вну­шав­ший нам наи­боль­ший ужас, хотя он почти вплот­ную при­мы­кал к люд­ной ули­це, от кото­рой его отде­ля­ла лишь тон­кая дверь да кир­пич­ная сте­на с окош­ком.

Мы не были уве­ре­ны, сто­и­ло ли захо­дить в дом, усту­пая есте­ствен­ной тяге к неиз­вест­но­му и пуга­ю­ще­му, либо же сле­до­ва­ло сто­ро­нить­ся его, дабы не навре­дить душе и рас­суд­ку. Ибо, с одной сто­ро­ны, дур­ной запах, про­пи­тав­ший весь дом, ощу­щал­ся здесь в наи­боль­шей сте­пе­ни; с дру­гой сто­ро­ны, нас пуга­ла та белая гри­бо­вид­ная поросль, что появ­ля­лась в иные дожд­ли­вые лет­ние дни на твер­дом зем­ля­ном полу. Эти гри­бы, гро­теск­но схо­жие с рас­те­ни­я­ми во дво­ре, име­ли поис­ти­не жут­кие фор­мы, пред­став­ляя собой отвра­ти­тель­ные кари­ка­ту­ры на поган­ки и «индей­ские трубки»1, каких мне не слу­ча­лось видеть нигде боль­ше. Они быст­ро раз­ла­га­лись и на опре­де­лен­ной ста­дии начи­на­ли слег­ка фос­фо­рес­ци­ро­вать, так что запоз­да­лые про­хо­жие неред­ко рас­ска­зы­ва­ли о бесов­ских огонь­ках, мер­ца­ю­щих за исто­ча­ю­щи­ми смрад окон­ни­ца­ми.

Даже в раз­гар самых буй­ных сво­их сума­сбродств в канун Дня всех свя­тых мы не наве­ды­ва­лись в под­вал в тем­ное вре­мя суток, зато во вре­мя днев­ных посе­ще­ний не раз наблю­да­ли упо­мя­ну­тое све­че­ние, осо­бен­но в пас­мур­ную и сырую пого­ду. Было еще одно явле­ние, более неуло­ви­мое и необыч­ное, казав­ше­е­ся нам реаль­но суще­ству­ю­щим, но, ско­рее все­го, суще­ство­вав­шее лишь в нашем вооб­ра­же­нии. Я имею в виду рас­плыв­ча­тое беле­сое пят­но на гряз­ном полу – как бы налет пле­се­ни или селит­ры, кото­рый мы порой смут­но раз­ли­ча­ли сре­ди скуд­ной гри­бо­вид­ной порос­ли перед огром­ным оча­гом в под­валь­ной кухне. Ино­гда нам бро­са­лось в гла­за жут­ко­ва­тое сход­ство это­го пят­на с очер­та­ни­я­ми скрю­чен­ной чело­ве­че­ской фигу­ры, хотя в боль­шин­стве слу­ча­ев тако­го сход­ства не наблю­да­лось, а зача­стую ника­ко­го беле­со­го нале­та не было вовсе. Как-то в дожд­ли­вый пол­день, когда сход­ство было осо­бен­но силь­ным и когда, как мне почу­ди­лось, над пят­ном под­ни­ма­лось какое-то испа­ре­ние, сла­бое, жел­то­ва­тое и мер­ца­ю­щее, кото­рое уле­ту­чи­ва­лось в зия­ю­щую дыру дымо­хо­да, я рас­ска­зал об уви­ден­ном дяде. В ответ он толь­ко улыб­нул­ся, но в улыб­ке его, каза­лось, про­мельк­ну­ло некое вос­по­ми­на­ние. Позд­нее я узнал, что о подоб­ном явле­нии гла­сят про­сто­на­род­ные пове­рья, свя­зан­ные с без­об­раз­ны­ми, урод­ли­вы­ми фор­ма­ми, кото­рые порой при­ни­ма­ет дым, поки­дая широ­кий дымо­ход, и гро­теск­ны­ми кон­ту­ра­ми, кото­рые при­об­ре­та­ют изви­ли­стые кор­ни дере­вьев, про­бив­ши­е­ся в под­вал сквозь щели меж кам­ня­ми фун­да­мен­та.

2

Пока я не достиг совер­шен­но­ле­тия, дядя не спе­шил зна­ко­мить меня с собран­ны­ми им све­де­ни­я­ми и мате­ри­а­ла­ми, касав­ши­ми­ся страш­но­го дома. Док­тор Уиппл был кон­сер­ва­тив­ным здра­во­мыс­ля­щим вра­чом ста­ро­го зака­ла и, несмот­ря на весь свой инте­рес к это­му зага­доч­но­му месту, осте­ре­гал­ся поощ­рять юный, неокреп­ший ум в тяге к сверхъ­есте­ствен­но­му. По его мне­нию, дом и при­ле­га­ю­щий к нему уча­сток все­го лишь нуж­да­лись в осно­ва­тель­ной сани­тар­ной обра­бот­ке и не были свя­за­ны ни с каки­ми ано­маль­ны­ми явле­ни­я­ми, но при этом он пре­крас­но пони­мал, что сама живо­пис­ность и неор­ди­нар­ность стро­е­ния, не остав­ляв­шая рав­но­душ­ным даже тако­го зако­ре­не­ло­го мате­ри­а­ли­ста, как он, в живом вооб­ра­же­нии маль­чи­ка непре­мен­но будет вызы­вать самые жут­кие образ­ные ассо­ци­а­ции.

Дядюш­ка жил бобы­лем. Этот седо­вла­сый, чисто выбри­тый, оде­вав­ший­ся по ста­рой моде джентль­мен слыл мест­ным лето­пис­цем и неод­но­крат­но скре­щи­вал поле­ми­че­скую шпа­гу с таки­ми люби­те­ля­ми дис­кус­сий и охра­ни­те­ля­ми тра­ди­ций, как Сид­ни С. Райдер2 и Томас У. Бик­нелл. Он и его един­ствен­ный слу­га жили в геор­ги­ан­ском особ­ня­ке с двер­ным коль­цом и лест­ни­цей с желез­ны­ми пери­ла­ми, сто­яв­шем на кру­том подъ­еме Норт-Корт-стрит, рядом со ста­рин­ным кир­пич­ным зда­ни­ем, где неко­гда рас­по­ла­га­лись суд и коло­ни­аль­ная адми­ни­стра­ция. Имен­но в этом зда­нии 4 мая 1776 года дедуш­ка мое­го дяди (меж­ду про­чим, дво­ю­род­ный брат того само­го капи­та­на Уиппла, чей капер в 1772 году пото­пил воен­ную шху­ну «Гас­ни» фло­та ее вели­че­ства) голо­со­вал за неза­ви­си­мость коло­нии Род-Айленд. В биб­лио­те­ке – сыром, низ­ком поме­ще­нии с потем­нев­шей от вре­ме­ни панель­ной обшив­кой, затей­ли­вы­ми рез­ны­ми укра­ше­ни­я­ми над ками­ном и кро­шеч­ны­ми окон­ца­ми, зате­нен­ны­ми вино­град­ны­ми лоза­ми, – дядю окру­жа­ли ста­рин­ные фамиль­ные релик­вии и бума­ги, содер­жав­шие нема­ло мно­го­зна­чи­тель­ных аллю­зий на забро­шен­ный дом по Бене­фит-стрит. Кста­ти, этот очаг зара­зы нахо­дит­ся совсем рядом, так как Бене­фит-стрит, иду­щая по скло­ну кру­то­го хол­ма, где ранее сто­я­ли дома пер­вых посе­лен­цев, про­хо­дит пря­мо над быв­шим зда­ни­ем суда. Когда нако­нец мои докуч­ли­вые прось­бы и зре­лость лет выну­ди­ли дядю пове­дать мне все, что он знал о забро­шен­ном доме, пере­до мной пред­ста­ла доволь­но стран­ная хро­ни­ка. Все это оби­лие фак­тов, дат и скуч­ней­ших гене­а­ло­ги­че­ских постро­е­ний про­ни­зы­ва­ло ощу­ще­ние неко­е­го гне­ту­ще­го и неот­вяз­но­го ужа­са и сверхъ­есте­ствен­ной демо­ни­че­ской зло­бы, что про­из­ве­ло на меня впе­чат­ле­ние гораз­до более силь­ное, неже­ли на мое­го почтен­но­го дядюш­ку. Собы­тия, каза­лось бы, ничем меж­ду собой не свя­зан­ные, скла­ды­ва­лись в одно целое самым уди­ви­тель­ным и жут­ким обра­зом; а несу­ще­ствен­ные на пер­вый взгляд подроб­но­сти дава­ли повод для самых чудо­вищ­ных пред­по­ло­же­ний. Меня одо­лел новый жгу­чий инте­рес, в срав­не­нии с кото­рым преж­нее дет­ское любо­пыт­ство каза­лось мне теперь необос­но­ван­ным и смеш­ным. Это пер­вое откро­ве­ние подвиг­ло меня на тща­тель­ное рас­сле­до­ва­ние и в конеч­ном сче­те выну­ди­ло решить­ся на леде­ня­щий душу экс­пе­ри­мент, ока­зав­ший­ся губи­тель­ным для меня и мое­го род­ствен­ни­ка. Ибо дядюш­ка все-таки насто­ял на том, что­бы при­нять уча­стие в нача­тых мною изыс­ка­ни­ях, и дожд­ли­вая ночь, про­ве­ден­ная нами в том доме, ста­ла для него послед­ней. Как мне не хва­та­ет это­го мило­го чело­ве­ка, чья дол­гая жизнь была образ­цом чест­но­сти, доб­ро­де­те­ли, изыс­кан­но­го вку­са, вели­ко­ду­шия и уче­но­сти! В память о нем я воз­двиг мра­мор­ную урну на клад­би­ще Свя­то­го Иоан­на, кото­рое так любил Эдгар По: оно рас­по­ло­же­но на вер­шине хол­ма под сенью высо­ких ив, где моги­лы и над­гро­бия сми­рен­но тес­нят­ся меж­ду ста­рин­ной цер­ко­вью изда­ни­я­ми Бене­фит-стрит.
Исто­рия дома, откры­вав­ша­я­ся целым лаби­рин­том дат, не содер­жа­ла и наме­ка на какую-либо зло­ве­щую тай­ну ни в свя­зи с его построй­кой, ни в свя­зи с воз­двиг­шим его семей­ством, состо­я­тель­ным и почтен­ным. Тем не менее уже с само­го нача­ла ощу­ща­лась какая-то надви­га­ю­ща­я­ся угро­за, в ско­ром вре­ме­ни при­няв­шая ощу­ти­мые мас­шта­бы. Лето­пись, доб­ро­со­вест­но состав­лен­ная дядей из раз­роз­нен­ных фак­тов, начи­ная с построй­ки дома в 1763 году, отли­ча­лась уди­ви­тель­ным изоби­ли­ем подроб­но­стей. Пер­вы­ми жиль­ца­ми дома были некто Уильям Гар­рис, его супру­га Роби Декс­тер и дети: Эль­ка­на, Аби­гайль, Уильям-млад­ший и Рут, появив­ши­е­ся на свет соот­вет­ствен­но в 1755, 1757, 1759 и 1761 годах. Гар­рис был пре­успе­ва­ю­щим куп­цом и вел мор­скую тор­гов­лю с Вест-Инди­ей через фир­му Обе­дайи Бра­у­на и его пле­мян­ни­ков. Когда в 1761 году Бра­ун-стар­ший при­ка­зал дол­го жить и ком­па­нию воз­гла­вил его пле­мян­ник Нико­лас, Гар­рис стал хозя­и­ном 120-тон­но­го брига«Пруденс», что дало ему воз­мож­ность постро­ить соб­ствен­ный дом, о кото­ром он меч­тал со дня женить­бы.

Выбран­ное им место – недав­но выпрям­лен­ный отре­зок новой, феше­не­бель­ной Бэк-стрит, про­хо­див­шей по скло­ну хол­ма над мно­го­люд­ным Чип­сай­дом, – не остав­ля­ло желать луч­ше­го, а воз­ве­ден­ное зда­ние, в свою оче­редь, дела­ло честь выбран­но­му месту. Это было луч­шее, на что мог пре­тен­до­вать чело­век с уме­рен­ны­ми сред­ства­ми, и Гар­рис поспе­шил въе­хать в новый дом нака­нуне рож­де­ния пято­го ребен­ка. Маль­чик появил­ся на свет в декаб­ре, но был мерт­во­рож­ден­ным. В тече­ние сле­ду­ю­щих полу­то­ра сто­ле­тий ни один ребе­нок не родил­ся в этом доме живым.

В апре­ле сле­ду­ю­ще­го года на семью обру­ши­лось новое горе: дети вне­зап­но забо­ле­ли, и двое из них, Аби­гайль и Рут, умер­ли, не дожив до кон­ца меся­ца. По заклю­че­нию док­то­ра Джо­у­ба Айвза, их унес­ла в моги­лу какая-то раз­но­вид­ность скар­ла­ти­ны; дру­гие вра­чи в один голос утвер­жда­ли, что болезнь ско­рее напо­ми­на­ла тубер­ку­лез или ско­ро­теч­ную чахот­ку. Как бы то ни было, но она, види­мо, ока­за­лась зараз­ной, ибо имен­но от нее в июне того же года скон­ча­лась слу­жан­ка по име­ни Хан­на Бау­эн. Еще один слу­га, Илай Лид­ди­сон, посто­ян­но жало­вал­ся на дур­ное само­чув­ствие и уже было соби­рал­ся вер­нуть­ся на отцов­скую фер­му в Рехо­бот, как вдруг вос­пы­лал стра­стью к Мехи­та­бель Пирс, при­ня­той на место Хан­ны. Илай умер на сле­ду­ю­щий год, год воис­ти­ну скорб­ный, посколь­ку он был озна­ме­но­ван кон­чи­ной само­го Уилья­ма Гар­ри­са, здо­ро­вье кото­ро­го не выдер­жа­ло кли­ма­та Мар­ти­ни­ки, где ему за послед­ние десять лет при­хо­ди­лось часто и подол­гу бывать по слу­жеб­ным делам. Моло­дая вдо­ва так и не опра­ви­лась от потря­се­ния, вызван­но­го смер­тью мужа, а кон­чи­на ее стар­шей доче­ри Эль­ка­ны, после­до­вав­шая спу­стя два года, нанес­ла окон­ча­тель­ный удар по рас­суд­ку несчаст­ной жен­щи­ны. В 1768 году она впа­ла в лег­кое умо­по­ме­ша­тель­ство, и с тех пор ее дер­жа­ли вза­пер­ти на верх­нем эта­же дома. Забо­та о хозяй­стве и семье пала на пле­чи ее стар­шей сест­ры, неза­муж­ней Мер­си Декс­тер, кото­рая пере­еха­ла к ним. Худая и некра­си­вая Мер­си обла­да­ла недю­жин­ной физи­че­ской силой, одна­ко после пере­ез­да здо­ро­вье ее ста­ло рез­ко ухуд­шать­ся. Она была исклю­чи­тель­но пре­да­на сво­ей несчаст­ной сест­ре и пита­ла осо­бую при­вя­зан­ность к сво­е­му пле­мян­ни­ку Уилья­му, един­ствен­но­му из детей, кто остал­ся в живых. Прав­да, этот неко­гда румя­ный кре­пыш пре­вра­тил­ся в хилое, рахи­тич­ное суще­ство. В том же году умер­ла слу­жан­ка Мехи­та­бель, и сра­зу после ее смер­ти уво­лил­ся вто­рой слу­га, Смит по про­зви­щу Бере­же­ный, не дав сво­е­му поступ­ку сколь­ко-нибудь вра­зу­ми­тель­но­го объ­яс­не­ния, если не счи­тать каких-то совер­шен­но диких небы­лиц и сето­ва­ний на то, буд­то ему не нра­вил­ся запах в доме. Какое-то вре­мя Мер­си не мог­ла най­ти новых слуг, посколь­ку семь смер­тей и одно умо­по­ме­ша­тель­ство за пять лет запу­сти­ли меха­низм рас­про­стра­не­ния спле­тен, кото­рые в ско­ром вре­ме­ни при­об­ре­ли самый абсурд­ный харак­тер. В кон­це кон­цов ей все же уда­лось най­ти дво­их из дру­гой мест­но­сти: это были Энн Уайт, непри­вет­ли­вая осо­ба из той части Норт-Кинг­ста­у­на, кото­рая позд­нее при­об­ре­ла ста­тус отдель­но­го горо­да под назва­ни­ем Эксе­тер, и рас­то­роп­ный босто­нец по име­ни Зенас Лоу.

Пер­вым чело­ве­ком, кто при­дал зло­ве­щим пере­су­дам более или менее кон­крет­ные очер­та­ния, ста­ла Энн Уайт. Мер­си сле­до­ва­ло бы хоро­шень­ко поду­мать, преж­де чем нани­мать в при­слу­ги уро­жен­ку Нус­нек-Хил­ла, дре­му­чей дыры, что была и оста­ет­ся гнез­дом самых диких суе­ве­рий. Еще в 1892 году жите­ли Эксе­те­ра выко­па­ли мерт­вое тело и под­верг­ли серд­це тру­па тор­же­ствен­но­му сожже­нию, дабы предот­вра­тить пагуб­ные для обще­ствен­но­го здо­ро­вья и мира вли­я­ния, кото­рые яко­бы не замед­ли­ли бы вос­по­сле­до­вать, если бы покой­ник был остав­лен в покое. Мож­но себе пред­ста­вить настро­е­ния тамош­ней общи­ны в 1768 году! Язык у Энн Уайт был настоль­ко злым и длин­ным, что через несколь­ко меся­цев ее при­шлось уво­лить, а на ее место взять вер­ную и доб­рую ама­зон­ку из Нью­пор­та Марию Роб­бинс.

Меж­ду тем несчаст­ная Роби Гар­рис окон­ча­тель­но поте­ря­ла рас­су­док и при­ня­лась огла­шать на весь дом свои сны и виде­ния, носив­шие самый чудо­вищ­ный харак­тер. Ее ужа­са­ю­щие вопли мог­ли про­дол­жать­ся часа­ми, что в кон­це кон­цов выну­ди­ло домаш­них вре­мен­но посе­лить ее сына в доме его дво­ю­род­но­го бра­та Пеле­га Гар­ри­са, жив­ше­го в Пре­сви­те­ри­ан­ском пере­ул­ке, по сосед­ству с новым зда­ни­ем кол­ле­джа. Как след­ствие, маль­чик замет­но попра­вил­ся, и если бы Мер­си руко­вод­ство­ва­лась не толь­ко бла­ги­ми наме­ре­ни­я­ми, но и здра­вым смыс­лом, она бы оста­ви­ла его у бра­та насо­всем. О том, что имен­но выкри­ки­ва­ла мис­сис Гар­рис во вре­мя сво­их буй­ных при­пад­ков, семей­ное пре­да­ние умал­чи­ва­ет, в луч­шем слу­чае при­во­дя настоль­ко экс­тра­ва­гант­ные при­ме­ры, что они опро­вер­га­ют сами себя вви­ду их неле­по­сти. Ну раз­ве не абсурд­но зву­чит утвер­жде­ние, буд­то жен­щи­на, имев­шая лишь самые эле­мен­тар­ные позна­ния во фран­цуз­ском, мог­ла часа­ми выкри­ки­вать про­сто­реч­ные и непри­стой­ные выра­же­ния на этом язы­ке или буд­то она же, сидя в оди­но­че­стве и под надеж­ным над­зо­ром, во все­услы­ша­ние жало­ва­лась на то, что яко­бы ее щипа­ло и куса­ло некое суще­ство с при­сталь­ным взгля­дом? В 1772 году умер Зенас, и, узнав об этом, мис­сис Гар­рис раз­ра­зи­лась пуга­ю­ще радост­ным сме­хом, совер­шен­но ей не свой­ствен­ным. Она скон­ча­лась на сле­ду­ю­щий год и была похо­ро­не­на на Север­ном клад­би­ще рядом с мужем.

В 1775 году, когда нача­лась вой­на с Англи­ей, Уилья­му Гар­ри­су-млад­ше­му, несмот­ря на его шест­на­дцать лет и сла­бое тело­сло­же­ние, уда­лось посту­пить в обсер­ва­ци­он­ный кор­пус под коман­до­ва­ни­ем гене­ра­ла Гри­на, и с это­го дня его здо­ро­вье и карье­ра стре­ми­тель­но пошли в гору. В 1780 году, будучи уже капи­та­ном род-айленд­ских волон­те­ров на тер­ри­то­рии Нью-Джер­си (ими коман­до­вал пол­ков­ник Энджел), он женил­ся на Фиби Хет­филд из Эли­за­бет­та­у­на, а в сле­ду­ю­щем году, уйдя в почет­ную отстав­ку, вер­нул­ся в Про­ви­денс вме­сте с моло­дой женой. Нель­зя ска­зать, что воз­вра­ще­ние слав­но­го вои­на ничем не было омра­че­но. Дом, прав­да, по-преж­не­му оста­вал­ся в хоро­шем состо­я­нии, а ули­цу рас­ши­ри­ли и пере­име­но­ва­ли из Бэк-стрит в Бене­фит-стрит, зато Мер­си Декс­тер пре­тер­пе­ла печаль­ную и стран­ную мета­мор­фо­зу: эта неко­гда креп­кая жен­щи­на пре­вра­ти­лась в суту­лую и жал­кую ста­ру­ху с глу­хим голо­сом и мерт­вен­но-блед­ным лицом. На удив­ле­ние сход­ное пре­вра­ще­ние про­изо­шло и с един­ствен­ной остав­шей­ся слу­жан­кой Мари­ей. Осе­нью 1782 года Фиби Гар­рис роди­ла мерт­вую девоч­ку, а 15 мая сле­ду­ю­ще­го года Мер­си Декс­тер завер­ши­ла свой само­от­вер­жен­ный, скром­ный и доб­ро­де­тель­ный жиз­нен­ный путь.

Уильям Гар­рис, теперь уже пол­но­стью удо­сто­ве­рив­шись в нездо­ро­вой атмо­сфе­ре сво­е­го жили­ща, при­нял меры к пере­ез­ду, пред­по­ла­гая в бли­жай­шем буду­щем зако­ло­тить дом навсе­гда. Сняв ком­на­ты для себя и жены в недав­но открыв­шей­ся гости­ни­це «Золо­той шар», он занял­ся воз­ве­де­ни­ем ново­го, более феше­не­бель­но­го дома на Вест­мин­стер­ст­рит, в стро­я­щем­ся квар­та­ле за Боль­шим мостом. Имен­но там в 1785 году появил­ся на свет его сын Дыо­ти, и там семья бла­го­по­луч­но жила до тех пор, пока наступ­ле­ние ком­мер­че­ских заве­де­ний, запо­ло­нив­ших окру­гу, не выну­ди­ло ее вер­нуть­ся на про­ти­во­по­лож­ный берег реки, в новый жилой рай­он Ист-Сайд и посе­лить­ся на Энджел-стрит, про­ле­гав­шей по ту сто­ро­ну хол­ма, где в 1876 году ныне покой­ный Арчер Гар­рис постро­ил себе пыш­ный, но без­вкус­ный особ­няк с ман­сар­дой. Уильям и Фиби скон­ча­лись в 1797 году во вре­мя эпи­де­мии жел­той лихо­рад­ки, и Дью­ти был взят на вос­пи­та­ние сво­им кузе­ном Рэт­бо­уном Гар­ри­сом, сыном Пеле­га.

Рэт­бо­ун был чело­ве­ком прак­тич­ным и сда­вал дом на Бене­фит-стрит вна­ем, несмот­ря на послед­нюю волю Уилья­ма, не желав­ше­го, что­бы там кто-то жил. Как опе­кун, он счи­тал, что маль­чик дол­жен полу­чать от сво­ей соб­ствен­но­сти как мож­но боль­ше дохо­да, и его нима­ло не сму­ща­ли ни смер­ти и болез­ни, вслед­ствие кото­рых жиль­цы сме­ня­ли друг дру­га с быст­ро­той мол­нии, ни рас­ту­щая враж­деб­ность к дому со сто­ро­ны горо­жан, и когда в 1804 году муни­ци­па­ли­тет рас­по­ря­дил­ся, что­бы тер­ри­то­рия дома была оку­ре­на серой и смо­лой, он едва ли ощу­тил что-то, кро­ме лег­кой доса­ды. Пово­дом для тако­го реше­ния город­ских вла­стей послу­жи­ли четы­ре смер­ти, вызван­ные, пред­по­ло­жи­тель­но, уже схо­див­шей в то вре­мя на нет эпи­де­ми­ей лихо­рад­ки и воз­бу­див­шие нема­ло досу­жих тол­ков. Ходил, в част­но­сти, слух, что дом исто­ча­ет лихо­ра­доч­ные миаз­мы.

Что каса­ет­ся Дью­ти, то судь­ба дома почти его не вол­но­ва­ла, посколь­ку, достиг­нув совер­шен­но­ле­тия, он посту­пил в воен­но-мор­ской флот и во вре­мя вой­ны 1812 года3 с отли­чи­ем слу­жил на капе­ре «Бди­тель­ный» под нача­лом капи­та­на Кэху­на. Воро­тясь целым и невре­ди­мым, в 1814 году он женил­ся и вско­ре стал отцом. Послед­нее собы­тие про­изо­шло в ту памят­ную ночь на 23 сен­тяб­ря 1815 года, когда слу­чил­ся силь­ней­ший шторм и воды зали­ва зато­пи­ли пол­го­ро­да; при этом один шлюп увлек­ло вол­на­ми аж до Вест­мин­стер-стрит, и мач­ты его сту­ча­ли в окна Гар­ри­сов как бы в сим­во­ли­че­ское под­твер­жде­ние того, что мла­де­нец с гово­ря­щим име­нем Уэл­ком, то есть «желан­ный», родил­ся сыном моря­ка.
Уэл­ком не пере­жил сво­е­го отца: он пал смер­тью храб­рых в бит­ве при Фредериксбурге4 в 1862 году. В гла­зах Уэл­ко­ма и его сына Арче­ра забро­шен­ный дом был не более чем ста­рой раз­ва­ли­ной, в кото­рой никто не хотел селить­ся – веро­ят­но, по при­чине дрях­ло­сти и тош­но­твор­но­го запа­ха, непре­мен­но­го спут­ни­ка любой стар­че­ской неопрят­но­сти. Дей­стви­тель­но, дом ни разу не уда­лось сдать вна­ем после цело­го ряда смер­тей в 1861 году, кото­рые, впро­чем, были ско­ро забы­ты за все­ми тре­вол­не­ни­я­ми, вызван­ны­ми начав­шей­ся вой­ной. Кэр­ринг­тон Гар­рис, послед­ний из рода по муж­ской линии, видел в забро­шен­ном доме лишь живо­пис­ный объ­ект пре­да­ний, пока я не пове­дал ему о сво­ем опы­те. Преж­де он наме­ре­вал­ся сров­нять особ­няк с зем­лей и постро­ить на его месте мно­го­квар­тир­ный дом, но после бесе­ды со мной решил про­ве­сти в него водо­про­вод и пустить жиль­цов. С тех пор ника­ких про­блем с жиль­ца­ми не было. Кош­мар поки­нул эти сте­ны.

3

Нетруд­но пред­ста­вить, какое силь­ное впе­чат­ле­ние про­из­ве­ла на меня семей­ная хро­ни­ка Гар­ри­сов. На всем про­тя­же­нии это­го про­стран­но­го отче­та мне мере­щи­лось назой­ли­вое при­сут­ствие како­го-то зло­го нача­ла, про­тив­но­го самой при­ро­де это­го мира; было так­же оче­вид­но, что зло это свя­за­но с домом, а не с семьей. Впе­чат­ле­ние мое под­твер­жда­лось мно­же­ством раз­роз­нен­ных фак­тов, с гре­хом попо­лам све­ден­ных моим дядей в подо­бие систе­мы: я имею в виду рас­ска­зы слуг, газет­ные вырез­ки, копии сви­де­тельств о смер­ти и тому подоб­ные вещи. Я не соби­ра­юсь при­во­дить здесь этот мате­ри­ал в пол­ном объ­е­ме – дядюш­ка был неуто­ми­мым соби­ра­те­лем древ­но­стей и испы­ты­вал живей­ший инте­рес к страш­но­му дому; упо­мя­ну лишь несколь­ко наи­бо­лее важ­ных момен­тов, заслу­жи­ва­ю­щих вни­ма­ния хотя бы пото­му, что они вос­про­из­во­дят­ся во мно­гих сооб­ще­ни­ях из раз­ных источ­ни­ков. К при­ме­ру, слу­ги прак­ти­че­ски еди­но­душ­но при­пи­сы­ва­ли неоспо­ри­мое вер­хо­вен­ство в дур­ном вли­я­нии затх­ло­му и заплес­не­ве­ло­му под­ва­лу. Неко­то­рые из них, в том чис­ле Энн Уайт, нико­гда не поль­зо­ва­лись под­валь­ной кух­ней, и как мини­мум в трех сооб­ще­ни­ях гово­ри­лось о при­чуд­ли­вых, порой чело­ве­че­ских, порой инфер­наль­ных очер­та­ни­ях, кото­рые при­ни­ма­ли кор­ни дере­вьев и нале­ты пле­се­ни в том поме­ще­нии. Эти сооб­ще­ния вызва­ли у меня осо­бый инте­рес в свя­зи с тем явле­ни­ем, кото­рое я наблю­дал соб­ствен­ны­ми гла­за­ми, когда был ребен­ком, и все же меня не поки­да­ло ощу­ще­ние, что самое глав­ное в каж­дом из этих слу­ча­ев было в зна­чи­тель­ной сте­пе­ни иска­же­но допол­не­ни­я­ми, заим­ство­ван­ны­ми из мест­ных легенд о при­ви­де­ни­ях. Энн Уайт, болез­нен­но суе­вер­ная, как все выход­цы из Эксе­те­ра, рас­про­стра­ня­ла самую экс­тра­ва­гант­ную и в то же вре­мя самую убе­ди­тель­ную вер­сию, уве­ряя, что пря­мо под домом нахо­дит­ся моги­ла одно­го из тех вам­пи­ров – то есть мерт­ве­цов, сохра­нив­ших свою телес­ную обо­лоч­ку и пита­ю­щих­ся кро­вью или дыха­ни­ем живых людей, – чьи бого­мерз­кие леги­о­ны отправ­ля­ют­ся по ночам на кро­ва­вый про­мы­сел в виде телес­ных обра­зов или при­зра­ков. Что­бы уни­что­жить вам­пи­ра, как сове­ту­ют ста­рые люди, его сле­ду­ет отко­пать и сжечь у него серд­це – или хотя бы вса­дить ему в серд­це оси­но­вый кол. В конеч­ном сче­те настой­чи­вость, с кото­рой Энн тре­бо­ва­ла про­ве­де­ния рас­ко­пок в под­ва­ле, и послу­жи­ла реша­ю­щей при­чи­ной ее уволь­не­ния.

Тем не менее ее бай­ки име­ли широ­кую и бла­го­дар­ную ауди­то­рию и при­ни­ма­лись на веру тем охот­нее, что дом дей­стви­тель­но сто­ял на месте ста­ро­го клад­би­ща. Лич­но меня все эти рос­сказ­ни инте­ре­со­ва­ли постоль­ку, посколь­ку они уди­ви­тель­но согла­со­вы­ва­лись с неко­то­ры­ми дру­ги­ми фак­та­ми, а имен­но: сло­ва­ми забла­го­вре­мен­но уво­лив­ше­го­ся слу­ги по про­зви­щу Бере­же­ный Смит, жив­ше­го в страш­ном доме намно­го рань­ше Энн и не знав­ше­го ее, кото­рый жало­вал­ся, буд­то по ночам нечто неве­до­мое «выса­сы­ва­ет из него дыха­ние»; сви­де­тель­ства­ми о смер­ти четы­рех жертв лихо­рад­ки, выдан­ны­ми док­то­ром Чедом Хоп­кин­сом в 1804 году и кон­ста­ти­ро­вав­ши­ми у покой­ни­ков необъ­яс­ни­мое мало­кро­вие; и, нако­нец, с обрыв­ка­ми бре­до­вых при­чи­та­ний несчаст­ной Роби Гар­рис, упо­ми­нав­шей ост­рые клы­ки како­го-то бес­те­лес­но­го суще­ства с туск­лым взгля­дом.

Как бы ни был я сво­бо­ден от глу­пых суе­ве­рий, све­де­ния эти вызва­ли у меня стран­ное ощу­ще­ние, кото­рое было усу­губ­ле­но парой газет­ных выре­зок, касав­ших­ся смер­тей в страш­ном доме и раз­де­лен­ных боль­шим про­ме­жут­ком вре­ме­ни, – одной из «Про­ви­денс газетт энд кан­три джор­нал» от 12 апре­ля 1815 года, а дру­гой из «Дей­ли трэн­скрипт энд кро­никл» от 17 октяб­ря 1845 года. В обе­их замет­ках опи­сы­вал­ся жут­кий фено­мен, дву­крат­ное повто­ре­ние кото­ро­го, на мой взгляд, было симп­то­ма­тич­ным. В том и дру­гом слу­ча­ях уми­ра­ю­щий (в 1815 году пожи­лая дама по фами­лии Стэн­форд, в 1845 году школь­ный учи­тель сред­них лет Эли­ей­зер Дюр­фи) пре­тер­пе­вал чудо­вищ­ную транс­фор­ма­цию, а имен­но: его гла­за ста­но­ви­лись буд­то стек­лян­ны­ми, и он пытал­ся уку­сить за гор­ло леча­ще­го вра­ча. Одна­ко еще более зага­доч­ным был послед­ний эпи­зод, поло­жив­ший конец сда­че дома вна­ем: я имею в виду серию смер­тей от мало­кро­вия, каж­дой из кото­рых пред­ше­ство­ва­ло про­грес­си­ру­ю­щее умо­по­ме­ша­тель­ство, про­яв­ляв­ше­е­ся в том, что боль­ной ковар­но поку­шал­ся на жизнь сво­их близ­ких, пыта­ясь про­ку­сить им шею или запястье.

Упо­мя­ну­тые смер­ти отно­сят­ся к 1860–1861 годам, когда мой дядя толь­ко при­сту­пил к вра­чеб­ной прак­ти­ке; он мно­го слы­шал о них от сво­их стар­ших кол­лег перед ухо­дом на фронт. Поис­ти­не необъ­яс­ни­мым оста­вал­ся тот факт, что жерт­вы – а это были неве­же­ствен­ные пред­ста­ви­те­ли низ­ше­го сосло­вия, ибо сдать дур­но пах­ну­щий и имев­ший недоб­рую сла­ву дом при­лич­ным людям было в то вре­мя невоз­мож­но, – выкри­ки­ва­ли про­кля­тия по-фран­цуз­ски, хотя ни один из них ни в коей мере не вла­дел этим язы­ком ранее. То же самое име­ло место за сто лет до этих смер­тей в слу­чае несчаст­ной Роби Гар­рис, и дан­ное сов­па­де­ние настоль­ко пора­зи­ло мое­го дядюш­ку, что вско­ре после воз­вра­ще­ния с вой­ны, выслу­шав рас­ска­зы оче­вид­цев, док­то­ров Чей­за и Уит­мар­ша, он начал соби­рать фак­ты из исто­рии страш­но­го дома. Я не раз убеж­дал­ся в том, что дядя дей­стви­тель­но глу­бо­ко раз­мыш­лял над этим пред­ме­том и что он был рад мое­му инте­ре­су к послед­не­му – инте­ре­су непред­взя­то­му и сочув­ствен­но­му, поз­во­ляв­ше­му ему обсуж­дать со мной такие мате­рии, кото­рые у любо­го дру­го­го не вызва­ли бы ниче­го, кро­ме сме­ха. Фан­та­зия его не захо­ди­ла так дале­ко, как моя, одна­ко он осо­зна­вал, что этот дом исклю­чи­те­лен по сво­ей спо­соб­но­сти давать пищу для вооб­ра­же­ния и досто­ин вни­ма­ния хотя бы как источ­ник вдох­но­ве­ния в обла­сти гро­теск­но­го и зло­ве­ще­го.

Я со сво­ей сто­ро­ны отнес­ся к пред­ме­ту со всей серьез­но­стью и сра­зу при­сту­пил не толь­ко к про­вер­ке пока­за­ний оче­вид­цев, но и к сбо­ру новых фак­тов, насколь­ко это было в моих силах. Я не раз бесе­до­вал с пре­ста­ре­лым Арче­ром Гар­ри­сом, тогдаш­ним вла­дель­цем дома, вплоть до его смер­ти в 1916 году, и полу­чил от него и его сест­ры, ныне еще здрав­ству­ю­щей неза­муж­ней Элис, авто­ри­тет­ное под­твер­жде­ние всех семей­ных дат, собран­ных моим дядюш­кой. Но когда я спра­ши­вал у них, какое отно­ше­ние мог иметь дом к Фран­ции или ее язы­ку, они при­зна­ва­лись, что столь же искренне недо­уме­ва­ют по это­му пово­ду, как и я. Арчер вооб­ще ниче­го не знал, что же до мисс Гар­рис, то она пове­да­ла мне лишь о неко­ем упо­ми­на­нии, кото­рое слы­шал ее дед, Дью­ти Гар­рис, и кото­рое мог­ло про­лить хоть какой-то свет на эту загад­ку. Ста­рый мор­ской волк, кото­рый на два года пере­жил сво­е­го пав­ше­го на поле бра­ни сына Уэл­ко­ма, рас­ска­зы­вал ей, что его ста­рая няня Мария Роб­бинс смут­но дога­ды­ва­лась о чем-то таком, что при­да­ва­ло осо­бый, жут­кий смысл фран­цуз­ско­му бре­ду Роби Гар­рис. Мария жила в страш­ном доме с 1769 года вплоть до пере­ез­да семьи в 1783 году и при­сут­ство­ва­ла при смер­ти Мер­си Декс­тер. Как-то раз она обмол­ви­лась в при­сут­ствии мало­лет­не­го Дью­ти об одном неор­ди­нар­ном обсто­я­тель­стве, сопро­вож­дав­шем послед­ние мину­ты Мер­си, одна­ко со вре­ме­нем он начи­сто забыл, что это было за обсто­я­тель­ство, а уж его внуч­ка и подав­но не мог­ла ска­зать ниче­го опре­де­лен­но­го. Она и ее брат не так живо инте­ре­со­ва­лись домом, как сын Арче­ра Кэр­ринг­тон, нынеш­ний вла­де­лец, с кото­рым я бесе­до­вал после сво­е­го экс­пе­ри­мен­та.

Вытя­нув из Гар­ри­сов всю инфор­ма­цию, какой они обла­да­ли, я при­сту­пил к изу­че­нию ста­рых город­ских хро­ник с еще боль­шим энту­зи­аз­мом, чем в свое вре­мя мой дядюш­ка. Я хотел иметь исчер­пы­ва­ю­щие све­де­ния об участ­ке, где сто­ял дом, начи­ная с его застрой­ки в 1636 году, а еще луч­ше – с более древ­них вре­мен, когда здесь жили индей­цы нар­ра­ган­се­ты. Преж­де все­го я уста­но­вил, что уча­сток неко­гда вхо­дил в состав длин­ной поло­сы зем­ли, изна­чаль­но пожа­ло­ван­ной неко­е­му Джо­ну Трок­мор­то­ну, – одной из мно­гих подоб­ных полос, начи­нав­ших­ся от ули­цы Таун-стрит, что идет парал­лель­но реке, и тянув­ших­ся вверх через холм при­мер­но на одной линии с нынеш­ней Хоуп-стрит. Уча­сток Трок­мор­то­на в даль­ней­шем неод­но­крат­но под­вер­гал­ся раз­де­лу, и я тща­тель­но про­сле­дил судь­бу того его отрез­ка, на кото­ром позд­нее про­лег­ла Бэк-стрит, она же Бене­фит-стрит. Леген­да гла­си­ла, что рань­ше там дей­стви­тель­но рас­по­ла­га­лось семей­ное клад­би­ще Трок­мор­то­нов, одна­ко, изу­чив доку­мен­ты более дос­ко­наль­но, я обна­ру­жил, что все моги­лы дав­ным-дав­но были пере­не­се­ны на Север­ное клад­би­ще, нахо­дя­ще­е­ся на Пота­кет-Уэст-роуд.

Неожи­дан­но мне попа­лось одно сви­де­тель­ство – по ред­кост­но­му везе­нию, ибо оно отсут­ство­ва­ло в основ­ном мас­си­ве доку­мен­тов и лег­ко мог­ло зате­рять­ся, – кото­рое воз­бу­ди­ло во мне живей­ший инте­рес, так как дава­ло ключ к неко­то­рым наи­бо­лее туман­ным аспек­там всей исто­рии. Это был дого­вор об арен­де от 1697 года, соглас­но кото­ро­му зем­ля пере­хо­ди­ла в поль­зо­ва­ние неко­е­го Этье­на Руле и его супру­ги. Нако­нец-то появил­ся фран­цуз­ский след, а вме­сте с ним и доба­воч­ный эле­мент ужа­са, вызван­но­го этим име­нем из самых отда­лен­ных угол­ков моей памя­ти, где у меня хра­ни­лась вся инфор­ма­ция о страш­ном доме, почерп­ну­тая из обиль­но­го и раз­но­род­но­го чте­ния. Я при­нял­ся лихо­ра­доч­но изу­чать бума­ги о застрой­ке мест­но­сти, состав­лен­ные еще до про­клад­ки и частич­но­го выпрям­ле­ния Бэк-стрит в пери­од меж­ду 1747 и 1758 года­ми, и сра­зу нашел то, чего напо­ло­ви­ну ждал, а имен­но: на том самом месте, где теперь нахо­дил­ся забро­шен­ный дом, сра­зу за тогдаш­ним кот­те­джем с ман­сар­дой, Руле с женой в свое вре­мя раз­би­ли клад­би­ще; в то же вре­мя я не обна­ру­жил ни одно­го упо­ми­на­ния о пере­но­се могил. Закан­чи­вал­ся доку­мент весь­ма сум­бур­но, и я был вынуж­ден обша­рить биб­лио­те­ки Шеп­ли и Род-Айленд­ско­го исто­ри­че­ско­го обще­ства в поис­ках двер­цы, кото­рая бы отпи­ра­лась клю­чом с име­нем Этье­на Руле. В кон­це кон­цов мне уда­лось кое-что отко­пать, и хотя моя наход­ка носи­ла доволь­но неопре­де­лен­ный харак­тер, она име­ла настоль­ко чудо­вищ­ный смысл, что я немед­лен­но при­сту­пил к обсле­до­ва­нию под­ва­ла забро­шен­но­го дома с осо­бы­ми тща­тель­но­стью и рве­ни­ем.

Соглас­но офи­ци­аль­ной запи­си, Руле при­бы­ли в наши края в 1696 году из Ист-Грин­ви­ча, спу­стив­шись вдоль запад­но­го побе­ре­жья зали­ва Нар­ра­ган­сет. Они были гуге­но­та­ми из местеч­ка Код в Анжу и столк­ну­лись с нема­лым про­ти­во­дей­стви­ем со сто­ро­ны чле­нов город­ской упра­вы, преж­де чем им раз­ре­ши­ли посе­лить­ся в Про­ви­ден­се. Косые взгля­ды окру­жа­ю­щих пре­сле­до­ва­ли их еще в Ист-Грин­ви­че, куда они при­бы­ли в 1686 году, после отме­ны Нант­ско­го эдикта;5 ходи­ли слу­хи, буд­то эта непри­язнь выхо­ди­ла за рам­ки обыч­ных наци­о­наль­ных пред­рас­суд­ков или спо­ров из-за зем­ли, вовле­кав­ших мно­гих фран­цуз­ских пере­се­лен­цев в такие раз­до­ры с англи­ча­на­ми, кото­рые не в силах был ула­дить сам губер­на­тор Энд­рос. Но, к сча­стью, их рев­ност­ный про­те­стан­тизм слиш­ком рев­ност­ный, как утвер­жда­ли злые язы­ки, – и вопи­ю­щая нуж­да, в кото­рой пре­бы­ва­ли изгнан­ни­ки, помог­ли им обре­сти при­ют в Про­ви­ден­се, и смуг­ло­ли­цый Этьен Руле, склон­ный не столь­ко к зем­ле­де­лию, сколь­ко к чте­нию непо­нят­ных кни­жек и чер­че­нию замыс­ло­ва­тых схем, устро­ил­ся склад­ским клер­ком на верфь Пар­до­на Тил­лин­га­ста в южном кон­це Таун-стрит. Но спу­стя годы – лет через сорок, уже после смер­ти ста­ро­го Руле – слу­чи­лись какие-то бес­по­ряд­ки, и с тех пор об этих людях не было слыш­но ни сло­ва.

Тем не менее в тече­ние ста с лиш­ним лет семью Руле часто вспо­ми­на­ли и обсуж­да­ли как неза­у­ряд­ное явле­ние в спо­кой­ной, раз­ме­рен­ной жиз­ни ново­ан­глий­ско­го при­мор­ско­го город­ка. Сын Этье­на, Поль, угрю­мый тип, чье неадек­ват­ное пове­де­ние, веро­ят­но, и спро­во­ци­ро­ва­ло те бес­по­ряд­ки, после кото­рых семья бес­след­но исчез­ла, – вызы­вал осо­бый инте­рес, и, хотя жите­ли Про­ви­ден­са нико­гда не раз­де­ля­ли пани­че­ско­го стра­ха сво­их пури­тан­ских сосе­дей перед чер­ной маги­ей, с пода­чи ста­рых куму­шек в горо­де широ­ко рас­про­стра­ни­лись рас­ска­зы о том, что, дескать, Руле-млад­ший и про­из­но­сил-то свои молит­вы не в уроч­ное вре­мя, и направ­лял-то их не по тому адре­су. Веро­ят­но, имен­но эти слу­хи лег­ли в осно­ву леген­ды, кото­рую зна­ла ста­ру­ха Роб­бинс. Какое отно­ше­ние они име­ли к фран­цуз­ско­му бре­ду Роби Гар­рис и дру­гих оби­та­те­лей страш­но­го дома, мож­но было либо толь­ко гадать, либо выяс­нить посред­ством даль­ней­ших изыс­ка­ний. Меня инте­ре­со­ва­ло, мно­гие ли из тех, кто был в кур­се мест­ных легенд, осо­зна­ва­ли ту допол­ни­тель­ную связь с ужас­ным, о суще­ство­ва­нии кото­рой мне ста­ло извест­но бла­го­да­ря обиль­но­му чте­нию. Я имею в виду пол­ный зло­ве­ще­го смыс­ла эпи­зод, упо­ми­на­е­мый во фран­цуз­ских анна­лах и свя­зан­ный с неким Жаком Руле из Кода, при­го­во­рен­ным в 1598 году к кост­ру за бес­но­ва­тость, но впо­след­ствии поми­ло­ван­ным париж­ским пар­ла­мен­том и заклю­чен­ным в сума­сшед­ший дом. Он был задер­жан в лесу, весь в кро­ви и кло­чьях мяса, вско­ре после того, как пара вол­ков задра­ла маль­чу­га­на. Одно­го из вол­ков виде­ли убе­га­ю­щим впри­прыж­ку. Чем не исто­рия для рас­ска­зов у ками­на, осо­бен­но с уче­том име­ни и места дей­ствия, но я решил, что кумуш­ки из Про­ви­ден­са в боль­шин­стве сво­ем ее не зна­ли. Если бы зна­ли, то сов­па­де­ние имен неми­ну­е­мо повлек­ло бы за собой какие-нибудь ради­каль­ные, вызван­ные стра­хом дей­ствия. А может быть, имен­но этот слух, пона­ча­лу цир­ку­ли­ро­вав­ший в огра­ни­чен­ных кру­гах, со вре­ме­нем при­вел к тем бес­по­ряд­кам, куль­ми­на­ци­ей кото­рых ста­ло бес­след­ное исчез­но­ве­ние семей­ства Руле?
Я стал все чаще наве­ды­вать­ся в про­кля­тое место, изу­чая нездо­ро­вую рас­ти­тель­ность в саду, осмат­ри­вая сте­ны зда­ния и вни­ма­тель­но обсле­дуя каж­дый дюйм зем­ля­но­го пола в под­ва­ле. Испро­сив раз­ре­ше­ния у Кэр­ринг­то­на Гар­ри­са, я подо­брал ключ к неис­поль­зу­е­мой две­ри, веду­щей из под­ва­ла пря­мо на Бене­фит-стрит, и теперь имел более близ­кий доступ к внеш­не­му миру, неже­ли через неосве­щен­ную лест­ни­цу, при­хо­жую и парад­ное. В этом сре­до­то­чии нездо­ро­вой атмо­сфе­ры я обша­ри­вал каж­дую пядь, загля­ды­вал в каж­дый уго­лок в те дол­гие после­по­лу­ден­ные часы, когда сол­неч­ные лучи про­са­чи­ва­лись сквозь щели в заткан­ной пау­ти­ной над­зем­ной две­ри, по ту сто­ро­ну кото­рой все­го в паре шагов про­ле­га­ла без­опас­ная пеше­ход­ная дорож­ка. Но – увы! – ста­ра­ния мои не были воз­на­граж­де­ны новы­ми наход­ка­ми: кру­гом была все та же угне­та­ю­щая затх­лость, гни­лост­ный запах и стран­ные кон­ту­ры на полу. Пред­став­ляю, с каким любо­пыт­ством раз­гля­ды­ва­ли меня мно­го­чис­лен­ные про­хо­жие через пустые окон­ные про­емы! Нако­нец, по сове­ту дядюш­ки, я решил обсле­до­вать под­вал в тем­ное вре­мя суток и одной непо­го­жей ночью, воору­жив­шись кар­ман­ным фона­рем, еще раз тща­тель­но осмот­рел заплес­не­ве­лый пол с вид­нев­ши­ми­ся на нем непо­нят­ны­ми кон­ту­ра­ми и про­би­вав­ши­ми­ся сквозь него при­чуд­ли­во искрив­лен­ны­ми, сла­бо фос­фо­рес­ци­ру­ю­щи­ми гри­ба­ми. В ту ночь окру­жа­ю­щая обста­нов­ка дави­ла на меня поче­му-то силь­нее, чем преж­де, и я почти не уди­вил­ся, когда уви­дел – если толь­ко мне не почу­ди­лось – очер­та­ния скрю­чен­ной фигу­ры, отчет­ли­во выде­ляв­ши­е­ся сре­ди беле­со­ва­тых наро­стов. Это была та самая фигу­ра, о кото­рой я пом­нил с дет­ства. Она выгля­де­ла необык­но­вен­но чет­ко, и, не отры­вая от нее глаз, я сно­ва уви­дел сла­бое жел­то­ва­тое мер­ца­ю­щее испа­ре­ние, кото­рое ужас­ну­ло меня в дожд­ли­вый день так мно­го лет назад. Эта едва раз­ли­чи­мая, нездо­ро­вая, испус­кав­шая сла­бое све­че­ние дым­ка под­ни­ма­лась над чело­ве­ко­по­доб­ным пят­ном пле­се­ни воз­ле оча­га; клу­бясь и изви­ва­ясь в тем­но­те, она непре­рыв­но при­ни­ма­ла раз­лич­ные неяс­ные, но пуга­ю­щие фор­мы, посте­пен­но истон­ча­ясь и уле­ту­чи­ва­ясь в чер­но­ту огром­но­го дымо­хо­да и остав­ляя за собой харак­тер­ный мерз­кий запах. Все это было ужас­но и в моем слу­чае еще усу­губ­ля­лось всем, что мне было извест­но об этом месте. Дав себе сло­во не поки­дать сво­е­го поста, что бы ни слу­чи­лось, я вни­ма­тель­но наблю­дал за исчез­но­ве­ни­ем дым­ки и, наблю­дая, не мог отде­лать­ся от ощу­ще­ния, что и она, в свою оче­редь, пло­то­яд­но сле­дит за мной сво­и­ми не столь­ко види­мы­ми, сколь­ко вооб­ра­жа­е­мы­ми зрач­ка­ми. Когда я рас­ска­зал обо всем дяде, он при­шел в силь­ное воз­буж­де­ние и после часа напря­жен­ных раз­ду­мий при­нял ради­каль­ное реше­ние. Взве­сив в уме всю важ­ность пред­ме­та и той мис­сии, кото­рая на нас лежа­ла, он насто­ял на том, что­бы мы оба под­верг­ли испы­та­нию, а при необ­хо­ди­мо­сти и уни­что­же­нию сквер­ну это­го дома путем сов­мест­но­го неусып­но­го ноч­но­го дежур­ства в затх­лом и заклей­мен­ном пле­се­нью под­ва­ле.

4

В сре­ду 25 июня 1919 года, с раз­ре­ше­ния Кэр­ринг­то­на Гар­ри­са, кото­ро­му мы, впро­чем, не откры­ли сво­их истин­ных наме­ре­ний, мы с дядей при­во­лок­ли в забро­шен­ный дом два склад­ных сту­ла, одну рас­кла­душ­ку и какой-то аппа­рат для лабо­ра­тор­ных экс­пе­ри­мен­тов, весь­ма слож­ный и гро­мозд­кий. Раз­ме­стив эти пред­ме­ты в под­ва­ле при све­те дня, мы зана­ве­си­ли окна бума­гой и поки­ну­ли дом до вече­ра, когда было запла­ни­ро­ва­но наше пер­вое дежур­ство. Перед ухо­дом мы запер­ли дверь, веду­щую из под­ва­ла в пер­вый этаж, и теперь, имея ключ от две­ри с пря­мым выхо­дом на ули­цу, мог­ли быть уве­ре­ны, что наш высо­ко­чув­стви­тель­ный аппа­рат, добы­тый тай­но и за боль­шие день­ги, будет оста­вать­ся в без­опас­но­сти столь­ко дней, сколь­ко может нам потре­бо­вать­ся для ноч­ных бде­ний. План на вечер был таков: до назна­чен­но­го часа мы оба сидим не смы­кая глаз, а затем начи­на­ем дежу­рить в оче­редь по два часа каж­дый, сна­ча­ла я, потом дядя, в то вре­мя как дру­гой отды­ха­ет на рас­кла­душ­ке.

При­род­ная пред­при­им­чи­вость, с кото­рой дядюш­ка раз­до­был аппа­рат в лабо­ра­то­ри­ях Уни­вер­си­те­та Бра­у­на и арсе­на­ла на Крэн­стон-стрит, а так­же инстинк­тив­но выбран­ное им направ­ле­ние наших поис­ков убе­ди­тель­но демон­стри­ру­ют, какой запас жиз­нен­ных сил и энер­гии сохра­нял­ся в этом вось­ми­де­ся­ти­лет­нем джентль­мене. Илай­хью Уиппл стро­го соблю­дал пра­ви­ла здо­ро­во­го обра­за жиз­ни, кото­рые про­па­ган­ди­ро­вал как врач, и если бы в тот вечер ниче­го не слу­чи­лось, он бы и по сей день пре­бы­вал в пол­ном здра­вии. Толь­ко двое зна­ют о слу­чив­шем­ся – Кэр­ринг­тон Гар­рис и ваш покор­ный слу­га. Я не мог оста­вить его в неве­де­нии, так как дом при­над­ле­жал Гар­ри­су и он имел пра­во знать все. Кро­ме того, мы зара­нее уве­до­ми­ли его о сво­ем экс­пе­ри­мен­те, и после того, что слу­чи­лось с дядей, я знал, что Гар­рис пой­мет меня и помо­жет мне дать необ­хо­ди­мые пуб­лич­ные разъ­яс­не­ния. Выслу­шав мой рас­сказ, Гар­рис стал белее мела, но согла­сил­ся помочь и решил, что теперь мож­но без опас­ки пустить в дом жиль­цов. Заявить, что в ту дожд­ли­вую ночь дежур­ства мы не испы­ты­ва­ли стра­ха, было бы неле­пым и глу­пым бахваль­ством. Как я уже гово­рил, мы были дале­ки от любых суе­ве­рий, одна­ко в про­цес­се уче­ных шту­дий и дол­гих раз­мыш­ле­ний мы при­шли к тому, что извест­ная нам трех­мер­ная все­лен­ная пред­став­ля­ет собой лишь ничтож­ную часть цело­го кос­мо­са веще­ства и энер­гии. В дан­ном слу­чае огром­ное коли­че­ство сви­де­тельств из мно­го­чис­лен­ных досто­вер­ных источ­ни­ков объ­ек­тив­но ука­зы­ва­ло на суще­ство­ва­ние неких сил, обла­да­ю­щих неве­ро­ят­ной мощью и в выс­шей сте­пе­ни враж­деб­ных чело­ве­ку. Ска­зать, что мы серьез­но вери­ли в вам­пи­ров или, ска­жем, в обо­рот­ней, озна­ча­ло бы сде­лать слиш­ком поверх­ност­ное заяв­ле­ние.

Вер­нее было бы выра­зить­ся, что мы не отри­ца­ли воз­мож­ность суще­ство­ва­ния неких неиз­вест­ных нау­ке и неопи­сан­ных форм жиз­нен­ной силы и раз­ре­жен­ной мате­рии; форм, крайне ред­ко встре­ча­ю­щих­ся в трех­мер­ном про­стран­стве вви­ду сво­е­го более тес­но­го род­ства с дру­ги­ми эле­мен­та­ми про­стран­ства, но, тем не менее, нахо­дя­щих­ся в доста­точ­ной бли­зо­сти к нам, что­бы вре­мя от вре­ме­ни удив­лять нас фено­ме­на­ми, кото­рые мы, за отсут­стви­ем удоб­ной пози­ции для наблю­де­ния, вряд ли когда-нибудь смо­жем понять.

Одним сло­вом, мы с дядей пола­га­ли, что мно­же­ство неоспо­ри­мых фак­тов сви­де­тель­ству­ет о неко­ем пагуб­ном вли­я­нии, гнез­дя­щем­ся в страш­ном доме, – вли­я­нии, вос­хо­дя­щем к кому-то из зло­по­луч­ных фран­цуз­ских пере­се­лен­цев двух­ве­ко­вой дав­но­сти и по-преж­не­му про­яв­ля­ю­щем себя через посред­ство ред­ких и неиз­вест­ных нау­ке зако­нов дви­же­ния ато­мов и элек­тро­нов. На то, что чле­ны семьи Руле нахо­ди­лись в про­ти­во­есте­ствен­ном кон­так­те с внеш­ни­ми кру­га­ми бытия кру­га­ми враж­деб­ны­ми, вну­ша­ю­щи­ми нор­маль­ным людям лишь страх и отвра­ще­ние, – доста­точ­но крас­но­ре­чи­во ука­зы­ва­ли пись­мен­ные сви­де­тель­ства. Не мог­ло ли слу­чить­ся так, что бес­по­ряд­ки, про­изо­шед­шие в те дале­кие 1730‑е годы, при­ве­ли в дви­же­ние некие кине­ти­че­ские струк­ту­ры в болез­нен­ном моз­гу одно­го или несколь­ких фран­цу­зов хотя бы того же пороч­но­го Поля Руле, – в резуль­та­те чего струк­ту­ры эти пере­жи­ли сво­их умерщ­влен­ных носи­те­лей и про­дол­жа­ли функ­ци­о­ни­ро­вать в мно­го­мер­ном про­стран­стве вдоль исход­ных сило­вых линий, опре­де­лен­ных неисто­вой зло­бой воз­му­тив­ших­ся горо­жан?

В све­те новей­ших науч­ных гипо­тез, раз­ра­бо­тан­ных на осно­ве тео­рии отно­си­тель­но­сти и внут­ри­атом­ной актив­но­сти, подоб­ный фено­мен уже не может счи­тать­ся невоз­мож­ным ни с точ­ки зре­ния физи­ки, ни с точ­ки зре­ния био­хи­мии. Нетруд­но вооб­ра­зить некий чуже­род­ный сгу­сток веще­ства или энер­гии, пусть бес­фор­мен­ный, пусть какой угод­но, суще­ство­ва­ние кото­ро­го под­дер­жи­ва­ет­ся неощу­ти­мым или нема­те­ри­аль­ным пара­зи­ти­ро­ва­ни­ем на жиз­нен­ной силе или телес­ной тка­ни и жид­ко­сти дру­гих, более живых орга­низ­мов, в кото­рые он про­ни­ка­ет и с мате­ри­ей кото­рых он ино­гда сли­ва­ет­ся. Сгу­сток этот может быть актив­но враж­деб­ным, а может и про­сто руко­вод­ство­вать­ся сле­пы­ми моти­ва­ми само­со­хра­не­ния. В любом слу­чае такой монстр в рам­ках нашей систе­мы вещей неиз­беж­но пред­став­ля­ет собой ано­ма­лию и незва­но­го гостя, и истреб­ле­ние его явля­ет­ся свя­щен­ным дол­гом каж­до­го, кто не враг при­ро­де, здо­ро­вью и здра­во­му смыс­лу.

Более все­го нас сму­ща­ло наше пол­ное неве­де­ние отно­си­тель­но того, какую фор­му при­мет про­тив­ник. Никто из нахо­див­ших­ся в здра­вом уме ни разу не видел его, и лишь очень немно­гие более или менее ясно его ощу­ща­ли. Это мог­ла быть энер­гия в чистом виде – как бы некая эфир­ная фор­ма, суще­ству­ю­щая вне мира веще­ства; а мог­ло быть и нечто мате­ри­аль­ное, но лишь отча­сти, – какая-нибудь неиз­вест­ная нау­ке пла­стич­ная мас­са, спо­соб­ная про­из­воль­но видо­из­ме­нять­ся, обра­зуя рас­плыв­ча­тые подо­бия твер­дой, жид­кой, газо­об­раз­ной или раз­ре­жен­ной сре­ды. Пят­но пле­се­ни на полу, жел­то­ва­тые испа­ре­ния и изви­вы дре­вес­ных кор­ней, фигу­ри­ру­ю­щие в ряде ста­рин­ных легенд, – все они име­ли отда­лен­ное сход­ство с чело­ве­че­ски­ми очер­та­ни­я­ми, одна­ко нель­зя было ска­зать ниче­го опре­де­лен­но­го о том, насколь­ко пока­за­тель­ным и посто­ян­ным мог­ло быть это сход­ство.

Для уни­что­же­ния про­тив­ни­ка мы запас­лись дву­мя вида­ми ору­жия: боль­шой труб­кой Крукса6 спе­ци­аль­ной кон­струк­ции, рабо­та­ю­щей от двух мощ­ных акку­му­ля­тор­ных бата­рей и осна­щен­ной осо­бы­ми экра­на­ми и отра­жа­те­ля­ми на тот слу­чай, если враг ока­жет­ся нема­те­ри­аль­ным и ему мож­но будет про­ти­во­дей­ство­вать толь­ко посред­ством раз­ру­ши­тель­но­го эфир­но­го излу­че­ния; и парой армей­ских огне­ме­тов вре­мен миро­вой вой­ны – на слу­чай, если враг ока­жет­ся частич­но мате­ри­аль­ным и чув­стви­тель­ным к меха­ни­че­ско­му воз­дей­ствию, ибо, по при­ме­ру суе­вер­ных эксе­тер­цев, мы гото­вы были испе­пе­лить серд­це вра­га, если бы тако­вое у него ока­за­лось. Все эти ору­дия агрес­сии мы раз­ме­сти­ли в под­ва­ле таким обра­зом, что­бы до них лег­ко было дотя­нуть­ся с рас­кла­душ­ки и сту­льев и что­бы они были наце­ле­ны на то место перед ками­ном, где нахо­ди­лось пят­но пле­се­ни, при­ни­мав­шее раз­лич­ные стран­ные очер­та­ния. Кста­ти, пре­сло­ву­тое пят­но на этот раз было едва замет­но – как днем, когда мы раз­ме­ща­ли мебель и меха­низ­мы, так и вече­ром, когда мы при­сту­пи­ли непо­сред­ствен­но к дежур­ству, – и я даже на секун­ду усо­мнил­ся, видел ли я его когда-нибудь вооб­ще в более отчет­ли­вой фор­ме, но потом вспом­нил о леген­дах.

Мы засту­пи­ли на дежур­ство в десять вече­ра и до поры до вре­ме­ни не заме­ча­ли ника­ких пере­мен. При туск­лом мер­ца­нии ата­ку­е­мых лив­нем улич­ных фона­рей сна­ру­жи и еле замет­ном све­че­нии омер­зи­тель­ной гриб­ной порос­ли внут­ри мы раз­ли­ча­ли исто­ча­ю­щие сырость камен­ные сте­ны без малей­ше­го сле­да извест­ки; влаж­ный, зло­вон­ный, подер­ну­тый пле­се­нью зем­ля­ной пол с его непо­треб­ны­ми гри­ба­ми; кус­ки полу­сгнив­шей дре­ве­си­ны, когда-то слу­жив­шие ска­мей­ка­ми, сту­лья­ми, сто­ла­ми и про­чей, теперь уже труд­но ска­зать какой, мебе­лью; мас­сив­ные дос­ки и бал­ки меж­этаж­но­го пере­кры­тия над голо­вой; увеч­ную доща­тую дверь, веду­щую в камо­ры и закро­ма, рас­по­ло­жен­ные под дру­ги­ми частя­ми дома; кро­ша­щу­ю­ся камен­ную лест­ни­цу со сло­ман­ны­ми дере­вян­ны­ми пери­ла­ми и гру­бую, закоп­чен­ную кир­пич­ную клад­ку ками­на с каки­ми-то ржа­вы­ми желе­зя­ка­ми внут­ри оча­га, наме­кав­ши­ми на нали­чие в про­шлом крю­ков, под­ста­вок, вер­те­лов и двер­цы духов­ки. Поми­мо выше­пе­ре­чис­лен­но­го мы так­же мог­ли видеть при­не­сен­ные с собой сту­лья, поход­ную рас­кла­душ­ку и гро­мозд­кие муд­ре­ные ору­дия раз­ру­ше­ния.

Как и в преж­ние свои визи­ты, мы оста­ви­ли дверь на ули­цу неза­пер­той – что­бы иметь пря­мой и удоб­ный путь к отступ­ле­нию на тот слу­чай, если бы нам вдруг ока­за­лось не под силу спра­вить­ся с враж­деб­ным явле­ни­ем. Мы пола­га­ли, что наши посто­ян­ные ноч­ные бде­ния рано или позд­но спро­во­ци­ру­ют тая­ще­е­ся здесь зло на то, что­бы про­явить себя, и что мы, зара­нее воору­жен­ные всем необ­хо­ди­мым, смо­жем рас­пра­вить­ся с ним при помо­щи того или дру­го­го ору­дия, как толь­ко доста­точ­но хоро­шо раз­гля­дим и пой­мем, с чем или кем име­ем дело. Сколь­ко вре­ме­ни может потре­бо­вать­ся на то, что­бы «раз­бу­дить» и истре­бить эту сущ­ность или суще­ство, мы не зна­ли. Мы, конеч­но, пони­ма­ли, что пред­при­я­тие наше дале­ко не без­опас­но, ибо нель­зя было зара­нее преду­га­дать, насколь­ко силь­ным ока­жет­ся враг. И все же мы были уве­ре­ны, что игра сто­ит свеч, и без коле­ба­ний реши­лись пой­ти на риск в оди­ноч­ку, пони­мая, что, обра­тив­шись за посто­рон­ней помо­щью, мы бы выста­ви­ли себя на посме­ши­ще и, веро­ят­но, толь­ко погу­би­ли бы все дело. Вот в таком настро­е­нии мы сиде­ли и бесе­до­ва­ли до позд­не­го часа, пока мой дядюш­ка не стал кле­вать носом и мне не при­шлось напом­нить, что ему поло­же­но два часа сна.

Мое оди­но­кое бде­ние в пер­вые часы после полу­но­чи сопро­вож­да­лось чув­ством, похо­жим на страх, – я ска­зал «оди­но­кое», ибо тот, кто бодр­ству­ет в при­сут­ствии спя­ще­го, оди­нок в боль­шей сте­пе­ни, чем в любой дру­гой ситу­а­ции; быть может, даже более оди­нок, чем сам это осо­зна­ет. Дядя дышал тяже­ло и неров­но, шум дождя на ули­це слу­жил акком­па­не­мен­том его глу­бо­ким вдо­хам и выдо­хам, а в роли неви­ди­мо­го дири­же­ра высту­пал доно­сив­ший­ся отку­да-то изда­ле­ка звук капа­ю­щей воды – в этом доме было невы­но­си­мо сыро даже в сухую пого­ду, и такой ливень, как сего­дня, мог про­сто пре­вра­тить его в боло­то. При туск­лом све­те гри­бов и сла­бых лучей, украд­кой про­са­чи­вав­ших­ся с ули­цы сквозь зана­ве­шен­ные окна, я рас­смат­ри­вал ста­рую, неплот­ную кир­пич­ную клад­ку стен. Один раз, почув­ство­вав, что зады­ха­юсь в спер­той атмо­сфе­ре, я при­от­крыл дверь и неко­то­рое вре­мя гля­дел то в один, то в дру­гой конец ули­цы, теша взор зна­ко­мы­ми вида­ми и вды­хая пол­ной гру­дью нор­маль­ный, здо­ро­вый воз­дух. До сих пор не слу­чи­лось ниче­го тако­го, что мог­ло бы воз­на­гра­дить меня за мое бде­ние, и я непре­рыв­но зевал, испы­ты­вая теперь уже не страх, а толь­ко уста­лость.

Вне­зап­но мое вни­ма­ние было при­вле­че­но зву­ка­ми, доно­сив­ши­ми­ся со сто­ро­ны дяди. В тече­ние вто­рой поло­ви­ны пер­во­го часа из двух, отве­ден­ных ему на сон, он несколь­ко раз бес­по­кой­но повер­нул­ся с боку на бок; теперь же он начал как-то стран­но дышать – нерав­но­мер­но и со вздо­ха­ми, ско­рее напо­ми­на­ю­щи­ми хри­пы зады­ха­ю­ще­го­ся чело­ве­ка. Посве­тив на него фона­рем и уви­дев, что он лежит ко мне спи­ной, я обо­гнул рас­кла­душ­ку и сно­ва вклю­чил фонарь, что­бы про­ве­рить, не ста­ло ли ему пло­хо. И хотя я не уви­дел ниче­го осо­бен­но­го, мне ста­ло не по себе – веро­ят­но, отто­го, что заме­чен­ное мною стран­ное обсто­я­тель­ство свя­за­лось в моем созна­нии со зло­ве­щим харак­те­ром наших место­на­хож­де­ния и цели, посколь­ку само по себе оно не было ни пуга­ю­щим, ни тем более сверхъ­есте­ствен­ным. А заклю­ча­лось оно все­го-навсе­го в том, что выра­же­ние лица дяди – веро­ят­но, под вли­я­ни­ем каких-то неле­пых сно­ви­де­ний, спро­во­ци­ро­ван­ных ситу­а­ци­ей, – выда­ва­ло силь­ней­шее внут­рен­нее воз­буж­де­ние, совер­шен­но для него неха­рак­тер­ное. Обыч­но его лицо дыша­ло уве­рен­но­стью и спо­кой­стви­ем, свой­ствен­ны­ми всем бла­го­род­ным джентль­ме­нам, в то вре­мя как теперь на нем отра­жа­лась борь­ба самых раз­но­об­раз­ных чувств. Пола­гаю, что имен­но это раз­но­об­ра­зие и встре­во­жи­ло меня более все­го. Дядя, кото­рый то хва­тал воз­дух ртом, то пере­во­ра­чи­вал­ся с боку на бок, теперь уже с широ­ко откры­ты­ми гла­за­ми, пред­став­лял­ся мне не одним, но мно­ги­ми людь­ми одно­вре­мен­но; он слов­но пере­стал быть самим собой.

Потом он при­нял­ся бор­мо­тать, и меня непри­ят­но пора­зил вид его рта и зубов. Пона­ча­лу сло­ва зву­ча­ли нераз­бор­чи­во, но потом – пере­ход был ужа­са­ю­ще рез­ким – я рас­слы­шал нечто такое, что ско­ва­ло меня ледя­ным стра­хом, оста­вив­шим меня лишь после того, как я вспом­нил о широ­те эру­ди­ции дядюш­ки и о тех бес­ко­неч­ных часах, кото­рые он про­си­жи­вал над пере­во­да­ми ста­тей по антро­по­ло­гии и древ­но­стям из «Revue des deux mondes».7 Да! – почтен­ный Илай­хью Уиппл бор­мо­тал на фран­цуз­ском язы­ке, и те немно­гие фра­зы, кото­рые мне уда­лось разо­брать, мог­ли быть выдерж­ка­ми из самых жут­ких мифов, кото­рые ему когда-либо слу­ча­лось пере­во­дить из выше­на­зван­но­го париж­ско­го жур­на­ла.
Неожи­дан­но на лбу спя­ще­го высту­пил пот, и он рез­ко под­ско­чил, напо­ло­ви­ну проснув­шись. Нечле­но­раз­дель­ная фран­цуз­ская речь сме­ни­лась нор­маль­ной англий­ской, и дядя при­нял­ся хрип­ло вос­кли­цать: «Мое дыха­ние, мое дыха­ние!» Потом, когда он окон­ча­тель­но проснул­ся и на его лицо вер­ну­лось при­выч­ное спо­кой­ное выра­же­ние, дядя схва­тил меня за руку и пове­дал мне содер­жа­ние сво­е­го сна, о реаль­ной подо­пле­ке кото­ро­го я мог толь­ко стро­ить самые страш­ные догад­ки.

По его рас­ска­зу, все нача­лось с цепоч­ки доволь­но зауряд­ных обра­зов, испод­воль вырос­ших в виде­ние столь стран­ное, что его невоз­мож­но было соот­не­сти ни с чем из когда-либо им про­чи­тан­но­го. Виде­ние это было одно­вре­мен­но и от мира, и не от мира сего – какая-то гео­мет­ри­че­ская нераз­бе­ри­ха, где дета­ли зна­ко­мых вещей высту­па­ли в самых нево­об­ра­зи­мых ком­би­на­ци­ях. Раз­роз­нен­ные обра­зы накла­ды­ва­лись один на дру­гой, эле­мен­ты про­стран­ства и вре­ме­ни как бы рас­сы­па­лись, а затем соеди­ня­лись друг с дру­гом без вся­кой логи­ки. В этом калей­до­ско­пе фан­тас­ма­го­ри­че­ских обра­зов порой появ­ля­лись сво­е­го рода момен­таль­ные сним­ки, если мож­но вос­поль­зо­вать­ся этим тер­ми­ном; сним­ки исклю­чи­тель­но чет­кие, но в то же вре­мя совер­шен­но сум­бур­ные.

Был момент, когда дяде пред­ста­ви­лось, буд­то он лежит в откры­той све­же­вы­ры­той яме, а свер­ху на него с нена­ви­стью взи­ра­ют какие-то люди в тре­уголь­ных шля­пах, с мрач­ны­ми лица­ми в обрам­ле­нии длин­ных пря­дей волос. Потом он очу­тил­ся во внут­рен­них поко­ях незна­ко­мо­го дома – по всем при­зна­кам, очень ста­ро­го, – но дета­ли инте­рье­ра и жиль­цы непре­рыв­но меня­лись, и он никак не мог запом­нить лиц, мебе­ли и даже само­го поме­ще­ния, ибо две­ри и окна, похо­же, пре­бы­ва­ли в состо­я­нии столь же непре­рыв­но­го изме­не­ния. Самым стран­ным в рас­ска­зе дяди, стран­ным до неле­по­сти (неда­ром он рас­ска­зы­вал об этом очень неуве­рен­но, слов­но боял­ся, что ему не пове­рят), было то, что яко­бы мно­гие лица нес­ли чер­ты фамиль­но­го сход­ства с Гар­ри­са­ми. Все это вре­мя дядюш­кин сон сопро­вож­дал­ся ощу­ще­ни­ем уду­шья, как буд­то нечто неося­за­е­мое и неви­ди­мое рас­про­стер­лось на его теле и пыта­лось овла­деть его жиз­нен­ны­ми про­цес­са­ми. Я вздрог­нул при мыс­ли о тех уси­ли­ях, какие при­шлось при­ло­жить это­му орга­низ­му, поряд­ком изно­шен­но­му за восемь­де­сят с лиш­ним лет, что­бы про­ти­во­дей­ство­вать неве­до­мым силам, пред­став­ля­ю­щим серьез­ную опас­ность даже для само­го моло­до­го и креп­ко­го тела. Но уже в сле­ду­ю­щую мину­ту я успо­ко­ил себя тем, что это был все­го лишь сон и что все эти непри­ят­ные виде­ния были не более чем реак­ци­ей созна­ния мое­го дяди на те иссле­до­ва­ния и пред­по­ло­же­ния, кото­ры­ми в послед­нее вре­мя были запол­не­ны наши с ним умы, вытес­нив все осталь­ное.

Бесе­да с дядюш­кой отвлек­ла меня и раз­ве­я­ла ощу­ще­ние стран­но­сти; не в силах сопро­тив­лять­ся дре­мо­те, я вос­поль­зо­вал­ся сво­им пра­вом на сон. Дядя к это­му вре­ме­ни окон­ча­тель­но взбод­рил­ся и охот­но при­сту­пил к дежур­ству, несмот­ря на то что кош­мар раз­бу­дил его задол­го до исте­че­ния его закон­ных двух часов. Я мгно­вен­но забыл­ся сном, и вско­ре меня ата­ко­ва­ли виде­ния само­го бес­по­кой­но­го свой­ства. Меня охва­ти­ло чув­ство без­бреж­но­го, кос­ми­че­ско­го оди­но­че­ства; враж­деб­ные силы схо­ди­лись со всех сто­рон и бились в сте­ны узи­ли­ща, где я лежал, свя­зан­ный по рукам и ногам и с кля­пом во рту. Глум­ли­вые вопли мил­ли­о­нов гло­ток, жаж­ду­щих моей кро­ви, доно­си­лись до меня изда­ле­ка, пере­кли­ка­ясь эхом. Мое­му взо­ру пред­ста­ло лицо дяди, вызвав­шее у меня столь жут­кие ассо­ци­а­ции, что я несколь­ко раз силил­ся закри­чать, но не смог. Одним сло­вом, при­ят­но­го отды­ха у меня не вышло, и в первую секун­ду я даже обра­до­вал­ся раз­бу­див­ше­му меня прон­зи­тель­но­му, эхом отда­ю­ще­му­ся кри­ку, кото­рый про­ло­жил себе путь сквозь барье­ры сно­ви­де­ний и разом вер­нул меня в состо­я­ние бодр­ство­ва­ния. Про­буж­де­ние было настоль­ко вне­зап­ным и рез­ким, что все окру­жав­шие меня пред­ме­ты обста­нов­ки пред­ста­ли мне с более чем есте­ствен­ны­ми отчет­ли­во­стью и нату­раль­но­стью.

5

Я лежал спи­ной к дяде, так что в пер­вое мгно­ве­ние уви­дел толь­ко дверь на ули­цу, окно, рас­по­ло­жен­ное бли­же к севе­ру, а так­же сте­ны, пол и пото­лок в север­ной части ком­на­ты; все это запе­чат­ле­лось в моем моз­гу с ужа­са­ю­щей чет­ко­стью бла­го­да­ря све­ту более ярко­му, неже­ли блеск гри­бов или мер­ца­ние улич­ных фона­рей. Нель­зя ска­зать, что этот свет был силь­ным – его не хва­ти­ло бы, ска­жем, для чте­ния кни­ги, но все же его было доста­точ­но, что­бы от меня пада­ла тень. Кро­ме того, он обла­дал неким – ина­че не ска­жешь – жел­то­ва­тым про­ни­ка­ю­щим каче­ством, кото­рое застав­ля­ло пред­по­ла­гать в нем нечто боль­шее, неже­ли про­сто свет. Я вос­при­ни­мал это каче­ство пора­зи­тель­но отчет­ли­во, несмот­ря на то что еще два моих чув­ства под­вер­га­лись самой ярост­ной ата­ке – в ушах моих про­дол­жа­ли зве­неть отзву­ки ужа­са­ю­ще­го воп­ля, а нозд­ри мои стра­да­ли от зло­во­ния, запол­няв­ше­го собой все поме­ще­ние. Осо­знав, что про­ис­хо­дит нечто необы­чай­ное, я почти авто­ма­ти­че­ски вско­чил и повер­нул­ся к ору­ди­ям уни­что­же­ния, кото­рые мы оста­ви­ли наце­лен­ны­ми на пят­но пле­се­ни перед оча­гом. Пово­ра­чи­ва­ясь, я зара­нее боял­ся того, что мне, воз­мож­но, при­дет­ся уви­деть, ибо раз­бу­див­ший меня крик явно при­над­ле­жал мое­му дяде, а я еще не знал, от какой опас­но­сти надо себя и его защи­щать.

Но то, что я уви­дел, пре­взо­шло худ­шие из моих стра­хов. Суще­ству­ют ужа­сы ужа­сов, и это была одна из тех квинт­эс­сен­ций все­го доступ­но­го вооб­ра­же­нию кош­ма­ра, кото­рые кос­мос при­бе­ре­га­ет для нака­за­ния самых про­кля­тых и несчаст­ных. Над окку­пи­ро­ван­ной гри­ба­ми поч­вой под­ни­ма­лось паро­об­раз­ное све­че­ние, жел­тое и болез­нен­ное; оно пузы­ри­лось и плес­ка­лось, обра­зуя гигант­скую фигу­ру с рас­плыв­ча­ты­ми очер­та­ни­я­ми полу­че­ло­ве­ка-полу­зве­ря, через кото­рую я раз­ли­чал дымо­ход и очаг. Фигу­ра слов­но гля­де­ла на меня пло­то­яд­ным и драз­ня­щим взгля­дом, а ее склад­ча­тая, как у насе­ко­мо­го, голо­ва ввер­ху истон­ча­лась в струй­ку, кото­рая зло­вон­но вилась и клу­би­лась и в кон­це кон­цов исче­за­ла в нед­рах дымо­хо­да. И хотя я все это видел соб­ствен­ны­ми гла­за­ми, лишь намно­го поз­же, напря­жен­но при­по­ми­ная, я сумел более или менее чет­ко вос­со­здать дья­воль­ские очер­та­ния фигу­ры. Тогда же она была для меня не более чем бур­ля­щим и фос­фо­рес­ци­ру­ю­щим обла­ком воню­че­го пара, кото­рое обво­ла­ки­ва­ло и раз­мяг­ча­ло до состо­я­ния омер­зи­тель­ной пла­стич­но­сти некий объ­ект, нахо­див­ший­ся в цен­тре мое­го вни­ма­ния. Объ­ект этот был не чем иным, как моим дядей, почтен­ным Илай­хью Уип­плом. Чер­ты его лица чер­не­ли и посте­пен­но схо­ди­ли на нет, в то вре­мя как сам он ска­лил­ся, невнят­но бор­мо­ча, и про­тя­ги­вал ко мне свои ког­ти­стые раз­ла­га­ю­щи­е­ся лапы, что­бы разо­рвать меня на части в дикой зло­бе, порож­ден­ной при­сут­ству­ю­щим ужа­сом.

От безу­мия меня спас­ли толь­ко выра­бо­тан­ные рефлек­сы. Заго­дя гото­вясь к кри­ти­че­ско­му момен­ту, я мно­го­крат­но про­де­лал все нуж­ные опе­ра­ции, и эта выуч­ка ока­за­лась кста­ти. Пони­мая, что бур­ля­щее пере­до мною зло не явля­ет­ся суб­стан­ци­ей, на кото­рую может подей­ство­вать огонь или хими­че­ское веще­ство, и пото­му про­игно­ри­ро­вав огне­мет, мая­чив­ший по пра­вую руку от меня, я вклю­чил аппа­рат с труб­кой Крук­са и навел на раз­вер­нув­шу­ю­ся пере­до мной бого­мерз­кую сце­ну силь­ней­шее излу­че­ние, исторг­ну­тое искус­ством чело­ве­ка из недр и токов есте­ства. Появи­лась сине­ва­тая дым­ка, раз­да­лись оглу­ши­тель­ные шипе­ние и треск, и жел­то­ва­тое све­че­ние как буд­то ста­ло туск­неть, но уже в сле­ду­ю­щее мгно­ве­ние я убе­дил­ся в том, что потуск­не­ние это кажу­ще­е­ся и что излу­че­ние аппа­ра­та не про­из­ве­ло абсо­лют­но ника­ко­го эффек­та.

Потом, в самый раз­гар это­го демо­ни­че­ско­го зре­ли­ща, на меня нака­ти­ла новая вол­на ужа­са, исторг­шая вопль из моих уст и заста­вив­шая меня бро­сить­ся, шара­ха­ясь и спо­ты­ка­ясь, по направ­ле­нию к неза­пер­той две­ри на тихую и без­опас­ную ули­цу; бро­сить­ся, не думая о том, какой кош­мар я выпус­каю на свет и уж тем более о том, какие суж­де­ния и вер­дик­ты ближ­них я навле­каю на свою голо­ву. Слу­чи­лось же сле­ду­ю­щее: в той мут­ной сме­си жел­то­го и сине­го облик мое­го дяди пре­тер­пел некое отвра­ти­тель­ное раз­жи­же­ние, харак­тер кото­ро­го не под­да­ет­ся ника­ко­му опи­са­нию; доста­точ­но ска­зать, что по ходу это­го про­цес­са на исче­за­ю­щем лице дядюш­ки про­ис­хо­ди­ла такая сума­сшед­шая сме­на иден­тич­но­стей, какую мог бы вооб­ра­зить толь­ко без­на­деж­ный луна­тик. Он был одно­вре­мен­но демо­ном и тол­пой, скле­пом и кар­на­валь­ным шестви­ем. Осве­щен­ное колеб­лю­щи­ми­ся неод­но­род­ны­ми луча­ми, его желе­об­раз­ное лицо при­об­ре­та­ло десят­ки, сот­ни, тыся­чи обра­зов; зло­рад­но ска­лясь, оно оплы­ва­ло вме­сте с телом на пол, слов­но таю­щий воск, и при­ни­ма­ло на себя мно­го­чис­лен­ные личи­ны, имев­шие кари­ка­тур­ное сход­ство с исча­ди­я­ми ада.

Я видел фамиль­ные чер­ты Гар­ри­сов, муж­ские и жен­ские, взрос­лые и дет­ские, и чер­ты мно­гих дру­гих людей, стар­че­ские и юно­ше­ские, гру­бые и утон­чен­ные, зна­ко­мые и незна­ко­мые. На мгно­ве­ние мельк­ну­ла сквер­ная под­дел­ка под мини­а­тю­ру с изоб­ра­же­ни­ем несчаст­ной Роби Гар­рис, кото­рую мне дово­ди­лось лице­зреть в музее худо­же­ствен­ной шко­лы, а в дру­гой раз мне поме­ре­щил­ся худо­ща­вый облик Мер­си Декс­тер, каким я его пом­нил по порт­ре­ту в доме Кэр­ринг­то­на Гар­ри­са. Все это было чудо­вищ­но сверх вся­кой меры, а бли­же к кон­цу, когда уже почти над самым полом с обра­зу­ю­щей­ся на нем лужи­цей зеле­но­ва­той сли­зи замель­ка­ла курьез­ная меша­ни­на из лиц при­слу­ги и мла­ден­цев, мне ста­ло казать­ся, что видо­из­ме­ня­ю­щи­е­ся чер­ты боро­лись меж­ду собой и пыта­лись сло­жить­ся в облик, напо­ми­на­ю­щий доб­ро­душ­ную физио­но­мию мое­го дяди. Я тешу себя мыс­лью, что тогда еще он суще­ство­вал и пытал­ся попро­щать­ся со мной. Мне пом­нит­ся так­же, что и я, выби­ра­ясь на ули­цу, про­ле­пе­тал запек­ши­ми­ся губа­ми сло­ва про­ща­ния, и едкая струй­ка пара про­сле­до­ва­ла за мной в откры­тую дверь на оро­ша­е­мый лив­нем тро­туар.

Осталь­ное пом­ню смут­но и с содро­га­ни­ем. Не толь­ко на умы­той дождем ули­це, но и в целом мире не было ни еди­ной души, кото­рой бы я осме­лил­ся пове­дать о слу­чив­шем­ся. Без вся­кой цели я брел на юг и, мино­вав Уни­вер­си­тет­скую гор­ку и биб­лио­те­ку, спу­стил­ся вниз по Хоп­кинс-стрит, пере­шел через мост и очу­тил­ся в дело­вом квар­та­ле горо­да с его высот­ны­ми зда­ни­я­ми, кото­рые как буд­то защи­ща­ли меня, как все мате­ри­аль­ные про­дук­ты совре­мен­ной циви­ли­за­ции защи­ща­ют мир от нездо­ро­вых чудес ста­ри­ны. Сырая блек­лая заря заня­лась на восто­ке, и допо­топ­ный холм с его арха­ич­ны­ми кры­ша­ми выри­со­вал­ся на ее фоне, слов­но при­зы­вая меня завер­шить мое скорб­ное дело. И я напра­вил­ся туда, про­мок­ший до нит­ки, без шля­пы, ото­ро­пев от утрен­не­го све­та. Я вошел в страш­ную дверь на Бене­фит-стрит, остав­лен­ную мной рас­пах­ну­той настежь и по-преж­не­му бол­тав­шей­ся на пет­лях на виду у рано про­бу­див­ших­ся сосе­дей, с кото­ры­ми я не осме­лил­ся заго­во­рить. Вся слизь ушла в поры зем­ля­но­го пола. От гигант­ской скрю­чен­ной фор­мы перед оча­гом не оста­лось ни сле­да. Я огля­дел рас­кла­душ­ку, сту­лья, обо­ру­до­ва­ние, свой забы­тый голов­ной убор и жел­тую соло­мен­ную шля­пу дяди. Я нахо­дил­ся в каком-то сту­по­ре и мучи­тель­но пытал­ся вспом­нить, что было сном и что реаль­но­стью. Посте­пен­но ко мне вер­ну­лась ясность мыс­ли, и теперь я твер­до знал, что наяву стал сви­де­те­лем вещей гораз­до более ужас­ных, чем те, что могут при­ви­деть­ся во сне. Опу­стив­шись на стул, я попы­тал­ся осмыс­лить про­ис­шед­шее, насколь­ко я мог это сде­лать в сво­ем тогдаш­нем состо­я­нии, и най­ти спо­соб уни­что­жить ужас, если, конеч­но, он был реаль­ным. Он явно не был ни мате­ри­ей, ни эфи­ром, ни какой-либо дру­гой умо­по­сти­га­е­мой сущ­но­стью. Тогда чем же еще он мог быть, как не какой-то дико­вин­ной эма­на­ци­ей, каки­ми-то вам­пи­ри­че­ски­ми пара­ми вро­де тех, что, по рас­ска­зам эксе­тер­ских жите­лей, вита­ют над ины­ми клад­би­ща­ми? Най­дя, как мне пока­за­лось, ключ к раз­гад­ке, я сно­ва при­нял­ся раз­гля­ды­вать тот уча­сток пола перед оча­гом, где пле­сень и селит­ра при­ни­ма­ли все­воз­мож­ные необыч­ные фор­мы. Через десять минут в голо­ве моей созре­ло реше­ние, и, при­хва­тив с собой шля­пу, я ринул­ся домой. Там я при­нял ван­ну, плот­но заку­сил и зака­зал по теле­фо­ну кир­ку, мотыгу, лопа­ту, армей­ский про­ти­во­газ и шесть буты­лей сер­ной кис­ло­ты с рас­по­ря­же­ни­ем доста­вить все это утром сле­ду­ю­ще­го дня к две­ри в под­вал забро­шен­но­го дома по Бене­фит-стрит. Потом я попы­тал­ся заснуть, но не смог и про­вел остав­ши­е­ся часы за чте­ни­ем и сочи­не­ни­ем глу­пых стиш­ков, пыта­ясь отвлечь­ся от мрач­ных мыс­лей.

На сле­ду­ю­щее утро в один­на­дцать часов я при­сту­пил к рас­коп­кам. Пого­да сто­я­ла сол­неч­ная, чему я был неска­зан­но рад. Я был по-преж­не­му один, ибо при всем моем стра­хе перед тем неве­до­мым, что я искал, открыть­ся кому-нибудь посто­рон­не­му каза­лось мне еще страш­нее. Позд­нее я рас­ска­зал обо всем Гар­ри­су, но сде­лал это исклю­чи­тель­но из необ­хо­ди­мо­сти и еще пото­му, что он сам слы­шал раз­ные неве­ро­ят­ные исто­рии о забро­шен­ном доме, кото­рые, впро­чем, отнюдь не рас­по­ло­жи­ли его к вере в нечи­стую силу. Воро­чая комья чер­ной зло­вон­ной зем­ли, рас­се­кая лопа­той на части беле­сую гриб­ко­вую поросль, из кото­рой тут же начи­нал сочить­ся жел­то­ва­тый вяз­кий гной, я тре­пе­тал от нетер­пе­ния и гадал, что уви­жу я там, в глу­бине. Нед­ра зем­ные хра­нят тай­ны, кото­рых чело­ве­ку луч­ше не знать, и меня, похо­же, жда­ла одна из них.

Мои руки ощу­ти­мо тряс­лись, но я упор­но про­дол­жал копать и вско­ре уже сто­ял в доволь­но широ­кой яме. По мере углуб­ле­ния ямы, шири­на кото­рой состав­ля­ла при­мер­но два мет­ра, тяже­лый запах уси­ли­вал­ся, и я уже не сомне­вал­ся в том, что меня ждет встре­ча с исча­ди­ем ада, эма­на­ции кото­ро­го были бичом это­го дома в тече­ние полу­то­ра с лиш­ним веков. Мне не тер­пе­лось узнать, как оно выгля­дит, какую име­ет фор­му, из како­го веще­ства состо­ит и до каких раз­ме­ров вырос­ло за дол­гие века потреб­ле­ния чело­ве­че­ской жиз­нен­ной силы. Чув­ствуя, что дело бли­зит­ся к раз­вяз­ке, я вылез из ямы, раз­бро­сал нако­пив­шу­ю­ся кучу зем­ли по сто­ро­нам и раз­ме­стил по кра­ям ямы с двух сто­рон от себя огром­ные буты­ли с кис­ло­той с тем рас­че­том, что­бы в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти их мож­но было быст­ро опо­рож­нить одну за дру­гой в обра­зо­вав­шу­ю­ся сква­жи­ну. В даль­ней­шем я уже сва­ли­вал зем­лю толь­ко по обе дру­гие сто­ро­ны ямы; рабо­та пошла мед­лен­нее, а вонь уси­ли­лась настоль­ко, что мне при­шлось надеть про­ти­во­газ. Созна­вая бли­зость неве­до­мо­го, таив­ше­го­ся у меня под нога­ми, я с тру­дом сохра­нял при­сут­ствие духа.

Вне­зап­но моя лопа­та кос­ну­лась чего-то менее твер­до­го, чем зем­ля. Я рез­ко вздрог­нул и сде­лал было пер­вое дви­же­ние к тому, что­бы выка­раб­кать­ся из ямы, края кото­рой уже дохо­ди­ли мне до само­го гор­ла. Но я пре­одо­лел свой страх и, стис­нув зубы, выгреб еще немно­го зем­ли при све­те кар­ман­но­го фона­ря. Пока­за­лась какая-то поверх­ность, туск­лая и глад­кая, что-то вро­де полу­тух­ло­го студ­ня с наме­ком на про­зрач­ность. Про­дол­жая скре­сти, я уви­дел, что «сту­день» име­ет фор­му. В одном месте была щель, где часть обна­ру­жен­ной мной суб­стан­ции обра­зо­вы­ва­ла склад­ку. Обна­жив­ша­я­ся область име­ла почти цилин­дри­че­скую фор­му, напо­ми­ная гигант­скую бело-голу­бую тру­бу сине­ва­то­го цве­та, пере­гну­тую попо­лам, и в самом широ­ком месте дости­гая более полу­мет­ра в диа­мет­ре. Еще несколь­ко скреб­ков – и я пулей выле­тел из ямы, что­бы как мож­но даль­ше нахо­дить­ся от этой мер­зо­сти; в каком-то исступ­ле­нии я накре­нял тяже­лые буты­ли одну за дру­гой и низ­вер­гал их едкое содер­жи­мое в зия­ю­щую без­дну, на ту нево­об­ра­зи­мую ано­ма­лию, чей колос­саль­ный локоть мне дове­лось лице­зреть.

Сле­пя­щий фон­тан зеле­но­ва­то-жел­то­го пара, выры­вав­ший­ся из глу­би­ны, куда пото­ком лилась кис­ло­та, нико­гда не изгла­дит­ся из моей памя­ти. По сию пору оби­та­те­ли хол­ма рас­ска­зы­ва­ют о «жел­том дне», когда отвра­ти­тель­ные тле­твор­ные пары под­ни­ма­лись над рекой Про­ви­денс в месте сбро­са фаб­рич­ных отхо­дов, и толь­ко один я знаю, как они обма­ны­ва­ют­ся отно­си­тель­но истин­но­го источ­ни­ка этих паров. Рас­ска­зы­ва­ют так­же о чудо­вищ­ном реве, сопро­вож­дав­шем этот выброс и доно­сив­шем­ся, по всей види­мо­сти, из какой-то повре­жден­ной водо­про­вод­ной тру­бы или под­зем­но­го газо­про­во­да, но и здесь я при­дер­жи­ва­юсь ино­го взгля­да, неже­ли мол­ва, хотя и не осме­ли­ва­юсь выска­зать его вслух. У меня нет слов, что­бы опи­сать весь этот ужас, и я до сих пор не могу понять, каким чудом остал­ся жив. Я лишил­ся чувств сра­зу после того, как опу­сто­шил чет­вер­тую емкость, кото­рой был вынуж­ден вос­поль­зо­вать­ся, когда испа­ре­ния ста­ли про­ни­кать через мою газо­вую мас­ку. Очнув­шись, я уви­дел, что пар исчез.

Две остав­ши­е­ся буты­ли я опо­рож­нил без вся­ко­го види­мо­го резуль­та­та и через неко­то­рое вре­мя при­шел к выво­ду, что яму мож­но сно­ва засы­пать зем­лей. Я тру­дил­ся не покла­дая рук до глу­бо­кой ночи, зато ужас поки­нул дом навсе­гда. В под­ва­ле было уже не так сыро и затх­ло, а все дико­вин­ные гри­бы высох­ли и пре­вра­ти­лись в без­обид­ный гряз­но­ва­то-серый поро­шок, раз­ме­тав­ший­ся по полу, как пепел. Один из худ­ших ужа­сов зем­ли сги­нул наве­ки, и если суще­ству­ет ад, то в тот день он нако­нец-то при­нял в свое лоно демо­ни­че­скую душу бого­мерз­ко­го суще­ства. Раз­ров­няв послед­нюю пор­цию зем­ли, упав­шую с моей лопа­ты, я про­лил первую из мно­гих непри­твор­ных слез в дань памя­ти сво­е­го горя­чо люби­мо­го дяди.

С при­хо­дом вес­ны в саду на буг­ре, где сто­ит страш­ный дом, не взо­шли ни блек­лая тра­ва, ни дико­вин­ные сор­ня­ки, и через неко­то­рое вре­мя Кэр­ринг­тон Гар­рис сдал уча­сток и дом в арен­ду. Это место по-преж­не­му ове­я­но для меня тай­ной, но эта таин­ствен­ность меня пле­ня­ет, и нынеш­нее чув­ство облег­че­ния неиз­беж­но сме­ша­ет­ся с горе­чью сожа­ле­ния, когда дом сне­сут, а вме­сто него воз­двиг­нут какой-нибудь мод­ный мага­зин или мно­го­квар­тир­ную пош­лость. Ста­рые голые дере­вья в саду нача­ли при­но­сить малень­кие слад­кие ябло­ки, и в про­шлом году пти­цы впер­вые сви­ли себе гнез­да сре­ди их при­чуд­ли­во изо­гну­тых вет­вей.

Примечания:

1 «Индей­ская труб­ка» – англий­ское назва­ние рас­те­ния-пара­зи­та, извест­но­го в Рос­сии как «подъ­ель­ник», «верт­ля­ни­ца» или «ураз­ная тра­ва». Это пол­но­стью лишен­ное хло­ро­фил­ла рас­те­ние бело­го или жел­то­ва­то-розо­во­го цве­та фор­мой напо­ми­на­ет кури­тель­ные труб­ки индей­цев.

2 Сид­ни С. Рай­дер (1833–1917) и Томас У. Бик­нелл (1834–1925) – извест­ные аме­ри­кан­ские биб­лио­фи­лы и соби­ра­те­ли ста­ри­ны, жив­шие в Про­ви­ден­се, Род-Айленд, где про­ис­хо­дит дей­ствие рас­ска­за.

3 Вой­на 1812 года – речь идет об англо-аме­ри­кан­ской войне 18121814 годов, в ходе кото­рой аме­ри­кан­ские вой­ска доби­лись успе­хов на гра­ни­це с Кана­дой, а англи­чане, в свою оче­редь, захва­ти­ли и сожгли сто­ли­цу, г. Вашинг­тон. По Гент­ско­му дого­во­ру 1814 года был вос­ста­нов­лен дово­ен­ный ста­тус-кво.

4 Бит­ва при Фре­де­рикс­бур­ге – одно из самых кро­во­про­лит­ных сра­же­ний началь­но­го эта­па Граж­дан­ской вой­ны в США, про­изо­шед­шее в декаб­ре 1862 года в Вир­ги­нии и завер­шив­ше­е­ся побе­дой южан.

5 Нант­ский эдикт. – Издан­ный фран­цуз­ским коро­лем Ген­ри­хом IV в 1598 году в г. Нант, этот эдикт даро­вал гуге­но­там граж­дан­ские пра­ва и сво­бо­ду веро­ис­по­ве­да­ния. В 1685 году эдикт был отме­нен Людо­ви­ком XIV, что при­ве­ло к бег­ству из Фран­ции сотен тысяч гуге­но­тов.

6 Труб­ка Крук­са – газо­раз­ряд­ная труб­ка, скон­стру­и­ро­ван­ная бри­тан­ским физи­ком и хими­ком Уилья­мом Крук­сом (1832–1919), кото­рый, поми­мо про­че­го, актив­но зани­мал­ся иссле­до­ва­ни­ем пара­нор­маль­ных явле­ний.

7 «Revue des deux mondes» (фp. «Обо­зре­ние двух миров») – фран­цуз­ский еже­ме­сяч­ник, посвя­щен­ный собы­ти­ям куль­тур­ной жиз­ни по обе сто­ро­ны Атлан­ти­ки.