Говард Филлипс Лавкрафт

Праздник

(The Festival)
Напи­са­но в 1923 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод О. Мич­ков­ско­го

////

Efficiut Daemones, ut quae non sunt, sic tamen quasi sint, conspicienda hominibus exhibeant.1
Лактанций2

Мой дом остал­ся дале­ко поза­ди, и я весь был во вла­сти чар восточ­но­го моря. Уже стем­не­ло, когда я услы­шал шум при­боя и понял, что море нахо­дит­ся вон за тем хол­мом с при­хот­ли­вы­ми силу­эта­ми ив на фоне про­яс­нив­ше­го­ся неба и пер­вых ноч­ных звезд. Я дол­жен был испол­нить завет отцов и пото­му бод­ро шагал по доро­ге, покры­той тон­ким сло­ем све­же­вы­пав­ше­го сне­га, вверх по скло­ну хол­ма – в ту сто­ро­ну, где Аль­де­ба­ран мер­цал сре­ди вет­вей. Я спе­шил в ста­рин­ный город на бере­гу моря, где ни разу преж­де не бывал, хотя часто гре­зил о нем.

Это было в дни празд­ни­ка, кото­рый люди назы­ва­ют Рож­де­ством, в глу­бине души зная, что он древ­нее Виф­ле­е­ма и Вави­ло­на, древ­нее Мем­фи­са и само­го чело­ве­че­ства. Имен­но в эти дни я добрал­ся до ста­рин­но­го горо­да на бере­гу моря, где неко­гда жил мой народ – жил и отме­чал этот празд­ник еще в те неза­па­мят­ные вре­ме­на, когда он был запре­щен. Несмот­ря на запрет, из поко­ле­ния в поко­ле­ние пере­да­вал­ся наказ: отме­чать празд­ник каж­дые сто лет, дабы не уга­са­ла память о пер­во­здан­ных тай­нах. Народ мой был очень древним, он был древним уже три­ста лет назад, когда в этих кра­ях появи­лись пер­вые пере­се­лен­цы. Пред­ки мои были чужи­ми в здеш­них местах, ибо при­шли сюда из южных стран, где в садах пья­ня­ще бла­го­уха­ют орхи­деи. Это были тем­но­во­ло­сые нелю­ди­мые люди, гово­рив­шие на непо­нят­ном язы­ке и лишь посте­пен­но осво­ив­шие наре­чие мест­ных голу­бо­гла­зых рыба­ков. Потом мой народ раз­бро­са­ло по све­ту, и объ­еди­ня­ли его одни лишь риту­а­лы, тай­ный смысл кото­рых наве­ки уте­рян для ныне живу­щих. Я был един­ствен­ным, кто соглас­но заве­ту в эту ночь вер­нул­ся в ста­рин­ный рыбац­кий посе­лок, ибо толь­ко бед­ные и оди­но­кие уме­ют пом­нить.

Я достиг вер­ши­ны хол­ма и в насту­пив­ших сумер­ках раз­гля­дел у его под­но­жия Кинг­спорт: засне­жен­ный город с затей­ли­вы­ми флю­ге­ра­ми и шпи­ля­ми, ста­ро­мод­ны­ми кры­ша­ми и дым­ни­ка­ми на печ­ных тру­бах, при­ча­ла­ми и мост­ка­ми, дере­вья­ми и пого­ста­ми; с бес­чис­лен­ны­ми лаби­рин­та­ми уло­чек, узких, изви­ли­стых и кру­тых, сбе­га­ю­щих с кру­то­го хол­ма в цен­тре горо­да, увен­чан­но­го цер­ко­вью, кото­рую поща­ди­ло вре­мя; с нево­об­ра­зи­мой меша­ни­ной домов коло­ни­аль­но­го пери­о­да, раз­бро­сан­ных тут и там и гро­моз­дя­щих­ся под раз­ны­ми угла­ми и на раз­ных уров­нях, слов­но куби­ки, рас­ки­дан­ные рукой мла­ден­ца. Древ­ность пари­ла на седых кры­лах над посе­реб­рен­ны­ми моро­зом кров­ля­ми. Один за дру­гим в окнах вспы­хи­ва­ли огни, вме­сте с Ори­о­ном и бес­смерт­ны­ми звез­да­ми осве­щая холод­ные сумер­ки. Вол­ны при­боя мер­но уда­ря­ли в полу­сгнив­шие при­ста­ни – там зата­и­лось море, веч­ное зага­доч­ное море, отку­да неко­гда вышел мой народ.

Рядом, чуть в сто­роне от доро­ги, воз­вы­шал­ся еще один холм, лишен­ный рас­ти­тель­но­сти и откры­тый всем вет­рам. На нем рас­по­ла­га­лось клад­би­ще – я понял это, когда, при­гля­дев­шись, уви­дел чер­ные над­гро­бия. Они зло­ве­ще выри­со­вы­ва­лись в тем­но­те, слов­но полу­сгнив­шие ног­ти гигант­ско­го мерт­ве­ца. Доро­га выгля­де­ла забро­шен­ной, снег на ней был нетро­нут. Вре­ме­на­ми мне чуди­лось, буд­то изда­ле­ка доно­сит­ся какой-то звук, жут­кий и раз­ме­рен­ный, напо­ми­на­ю­щий скрип висе­ли­цы на вет­ру. В 1692 году в этих местах были пове­ше­ны по обви­не­нию в кол­дов­стве чет­ве­ро моих роди­чей, но точ­ное место каз­ни мне было неиз­вест­но.

Спус­ка­ясь по доро­ге, при­хот­ли­во пет­ляв­шей по скло­ну, я изо всех сил при­слу­ши­вал­ся, пыта­ясь уло­вить ожив­лен­ный гомон, столь обыч­ный для таких неболь­ших город­ков в вечер­ние часы, но не рас­слы­шал ни зву­ка. Тогда, поду­мав о том, что на дво­ре Рож­де­ство, я решил, что освя­щен­ные века­ми тра­ди­ции здеш­них пури­тан вполне могут отли­чать­ся от обще­при­ня­тых и, веро­ят­но, пред­по­ла­га­ют тихую набож­ную молит­ву в кру­гу домо­чад­цев. После это­го я боль­ше не при­слу­ши­вал­ся и не искал взгля­дом попут­чи­ков, но спо­кой­но про­дол­жал свой путь мимо туск­ло осве­щен­ных фер­мер­ских домов и погру­жен­ных во мрак камен­ных оград туда, где вывес­ки на ста­рин­ных лав­ках и тавер­нах для моря­ков поскри­пы­ва­ли на соле­ном мор­ском вет­ру, где вычур­ные коль­ца на две­рях зда­ний поблес­ки­ва­ли при све­те кро­шеч­ных зана­ве­шен­ных окон, выхо­дя­щих на без­люд­ные немо­ще­ные улоч­ки.

Я зара­нее озна­ко­мил­ся с пла­ном горо­да и знал, как прой­ти к дому, где меня долж­ны были при­знать за сво­е­го и ока­зать мне радуш­ный при­ем – дере­вен­ские обы­чаи живут дол­го. Уве­рен­ным шагом я про­сле­до­вал по Бэк-стрит к зда­нию окруж­но­го суда, пере­сек по све­же­му сне­гу един­ствен­ную в горо­де пли­точ­ную мосто­вую и очу­тил­ся за Мар­кет-хау­сом, где начи­на­лась ули­ца Грин-лейн. Пла­ны горо­да, изу­чен­ные мною, были состав­ле­ны очень дав­но, одна­ко с тех пор Кинг­спорт ничуть не изме­нил­ся, и я не испы­ты­вал ника­ких затруд­не­ний, выби­рая доро­гу. Прав­да, в Арк­хе­ме мне ска­за­ли, что здесь ходят трам­ваи, но я не видел над собой про­во­дов; что же каса­ет­ся рель­сов, то их все рав­но не было бы вид­но из-под сне­га. Впро­чем, я не пожа­лел, что решил идти пеш­ком – с вер­ши­ны хол­ма засне­жен­ный горо­док выгля­дел таким при­вле­ка­тель­ным! Чем бли­же я под­хо­дил к цели, тем непре­одо­ли­мее ста­но­ви­лось мое жела­ние посту­чать в две­ри дома, где жили мои сопле­мен­ни­ки, седь­мо­го по сче­ту дома на левой сто­роне Грин-лейн, со ста­ро­мод­ной ост­ро­ко­неч­ной кры­шей и высту­па­ю­щим вто­рым эта­жом, как стро­и­ли до 1650 года.

Когда я подо­шел к нему, внут­ри горел свет. Судя по ром­бо­вид­ным окнам, дом под­дер­жи­вал­ся в состо­я­нии, весь­ма близ­ком к пер­во­на­чаль­но­му. Верх­няя его часть выда­ва­лась впе­ред, нави­сая над узкой улоч­кой и едва не каса­ясь высту­па­ю­ще­го верх­не­го эта­жа дома напро­тив, так что я ока­зал­ся как бы в тун­не­ле. Низ­кий камен­ный порог был пол­но­стью очи­щен от сне­га. Тро­туа­ра я не заме­тил; вход­ные две­ри мно­гих сосед­них домов рас­по­ла­га­лись высо­ко над зем­лей, к каж­дой из них вели лест­ни­цы в два про­ле­та с желез­ны­ми пери­ла­ми. Все это выгля­де­ло доволь­но необыч­но: я не был уро­жен­цем Новой Англии и нико­гда не видел ниче­го подоб­но­го. В целом мне здесь понра­ви­лось, и, веро­ят­но, я бы даже нашел окру­жа­ю­щий вид при­ят­ным для гла­за, если бы еще по ули­цам ходи­ли люди, если бы на сне­гу вид­не­лись сле­ды, если бы хоть на неко­то­рых окнах были под­ня­ты што­ры.

Взяв­шись за желез­ное двер­ное коль­цо, я ощу­тил какой-то без­от­чет­ный страх. Ощу­ще­ние это вызре­ва­ло во мне дав­но; при­чи­на­ми его мог­ли слу­жить и необыч­ность мое­го поло­же­ния, и про­мозг­лые сумер­ки, и непо­нят­ная тиши­на, царив­шая в этом ста­рин­ном горо­де с его стран­ны­ми обы­ча­я­ми. И когда мой стук вызвал отклик, я стру­сил окон­ча­тель­но ибо перед тем, как дверь, скри­пя, отво­ри­лась, я не услы­шал ниче­го похо­же­го на зву­ки при­бли­жа­ю­щих­ся шагов. Впро­чем, испуг мой длил­ся недол­го: у открыв­ше­го мне дверь ста­ри­ка в домаш­нем хала­те и шле­пан­цах было доб­рое лицо, и это меня несколь­ко успо­ко­и­ло. В руках он дер­жал перо и вос­ко­вую таб­лич­ку, на кото­рой тут же наца­ра­пал вити­е­ва­тое, в ста­рин­ном сти­ле при­вет­ствие, пред­ва­ри­тель­но пока­зав мне жеста­ми, что он немой.

Пома­нив меня за собою, хозя­ин про­вел меня в осве­щен­ную све­ча­ми ком­на­туш­ку с мас­сив­ны­ми откры­ты­ми стро­пи­ла­ми на низ­ком потол­ке, скуд­но обстав­лен­ную скром­ной, потем­нев­шей от вре­ме­ни мебе­лью сем­на­дца­то­го века. Вся ком­на­та была оли­це­тво­ре­ни­ем про­шло­го; ни одна деталь не была упу­ще­на. Здесь была и раз­вер­стая пасть оча­га, и прял­ка, у кото­рой спи­ной ко мне сиде­ла сог­бен­ная ста­руш­ка в хала­те и чеп­це. Несмот­ря на празд­нич­ный день, она была заня­та рабо­той. В воз­ду­хе ощу­ща­лась какая-то непо­нят­ная сырость, и я поди­вил­ся тому, что в оча­ге не горит огонь. Сле­ва от меня, напро­тив ряда зана­ве­шен­ных окон, сто­я­ла ска­мья, повер­ну­тая ко мне сво­ей высо­кой спин­кой, и мне пока­за­лось, что на ней кто-то сидит, одна­ко я не был в этом уве­рен. Обста­нов­ка подей­ство­ва­ла на меня угне­та­ю­ще, и я вновь ощу­тил давеш­ний без­от­чет­ный страх. Более того, страх этот уси­лил­ся, и при­чи­ной это­му было имен­но то, что лишь недав­но его заглу­ши­ло: я имею в виду доб­рое лицо ста­ри­ка, ибо чем доль­ше я в него всмат­ри­вал­ся, тем более меня ужа­са­ла сама доб­ро­та его. Непо­движ­ные, застыв­шие зрач­ки, кожа белая, как воск… Вне­зап­но я понял, что это вовсе не лицо, а мас­ка, дья­воль­ски искус­ная мас­ка. И еще меня пора­зи­ло то, что ста­рик был в пер­чат­ках. Тря­су­щи­ми­ся рука­ми он сно­ва наца­ра­пал что-то на таб­лич­ке. Я про­чел: мне веж­ли­во пред­ла­га­лось немно­го подо­ждать, преж­де чем меня отве­дут к месту празд­не­ства.

Ука­зав на стул, стол и стоп­ку книг, хозя­ин уда­лил­ся. Усев­шись, я при­нял­ся рас­смат­ри­вать кни­ги; это были ста­рин­ные, почтен­ные фоли­ан­ты, но при­том само­го шоки­ру­ю­ще­го свой­ства: «Чуде­са нау­ки» Морристера,3 «Saducismus Triumphatus» Джо­зе­фа Глэнвилла,4 издан­ный в 1681 году, «Демо­но­ла­трия» Ремигия,5 напе­ча­тан­ная в 1595 году в Лионе, и, нако­нец, самый жут­кий из выше­пе­ре­чис­лен­ных опу­сов, чудо­вищ­ный и непо­треб­ный «Некро­но­ми­кон» безум­но­го ара­ба Абду­ла Аль­хаз­ре­да в запре­щен­ном латин­ском пере­во­де Олау­са Вор­мия – я ни разу не видел этой кни­ги, но слы­шал о ней самые ужас­ные вещи. Со мной не всту­па­ли в раз­го­вор, тиши­на нару­ша­лась лишь скри­пом улич­ных выве­сок, колеб­ле­мых вет­ром, да мер­ным жуж­жа­ни­ем прял­ки, у кото­рой ста­руш­ка в чеп­це все пря­ла и пря­ла свою бес­ко­неч­ную пря­жу. И ком­на­та, и кни­ги, и хозя­е­ва дома – сло­вом, все вокруг дей­ство­ва­ло на меня угне­та­ю­ще, все­ля­ло без­от­чет­ную тре­во­гу, но я дол­жен был испол­нить завет отцов и при­нять уча­стие в этих стран­ных тор­же­ствах, с каки­ми бы неожи­дан­но­стя­ми мне ни при­шлось столк­нуть­ся. Поэто­му я взял себя в руки и при­нял­ся за чте­ние. Вско­ре моим суще­ством все­це­ло, до дро­жи, завла­де­ло одно место в этом про­кля­том «Некро­но­ми­коне», где выска­зы­ва­лась некая мысль и при­во­ди­лась некая леген­да – и та и дру­гая настоль­ко жут­кие, что про­ти­во­ре­чи­ли здра­во­му рас­суд­ку и про­сто не укла­ды­ва­лись в голо­ве. Одна­ко я бро­сил кни­гу, не дочи­тав до кон­ца стра­ни­цы, посколь­ку мне послы­ша­лось, как закры­ва­ет­ся одно из окон напро­тив ска­мьи – полу­ча­ет­ся, что перед этим оно было тихо отво­ре­но? Затем до меня донес­ся какой-то шум, совсем не похо­жий на звук хозяй­ки­ной прял­ки. Впро­чем, здесь я мог и оши­бить­ся, пото­му что ста­ру­ха рабо­та­ла очень энер­гич­но, а еще преж­де раз­дал­ся бой ста­рин­ных часов. Что бы там ни было, но с это­го момен­та у меня про­па­ло ощу­ще­ние, буд­то на ска­мье кто-то сидит, и я сно­ва погру­зил­ся в чте­ние, тре­пе­ща над каж­дым сло­вом, а потом в ком­на­ту вер­нул­ся хозя­ин. Он был одет в широ­кую ста­рин­ную ман­тию и опу­стил­ся на ту самую ска­мью, так что теперь я не мог его видеть. Да, ожи­да­ние было не из при­ят­ных, и нече­сти­вая кни­га в моих руках дела­ла его непри­ят­ным вдвойне. Но вот про­би­ло один­на­дцать, ста­рик встал, скольз­нул к гро­мозд­ко­му рез­но­му сун­ду­ку в углу ком­на­ты и вынул из него два пла­ща с капю­шо­на­ми. Один из них он надел на себя, дру­гим облек свою хозяй­ку, кото­рая нако­нец-то оста­ви­ла свое моно­тон­ное заня­тие. Затем они оба напра­ви­лись к выхо­ду; ста­ру­ха ковы­ля­ла, при­хра­мы­вая, а хозя­ин забрал у меня кни­гу, дал мне знак сле­до­вать за ним и натя­нул капю­шон на свое непо­движ­ное лицо-мас­ку.

В то вре­мя как мы шли по без­лун­ным изви­ли­стым улоч­кам это­го нево­об­ра­зи­мо древ­не­го горо­да, в зана­ве­шен­ных окош­ках один за дру­гим гас­ли огни, и Сири­ус мрач­но взи­рал с небес на фигу­ры в рясах с капю­шо­на­ми, кото­рые без­молв­но выхо­ди­ли из всех домов. Эти жут­кие про­цес­сии шество­ва­ли по ули­цам горо­да мимо скри­пу­чих выве­сок и допо­топ­ных фрон­то­нов, соло­мен­ных крыш и ром­бо­вид­ных око­шек; полз­ли по кру­тым пере­ул­кам с нава­лив­ши­ми­ся друг на дру­га ско­со­бо­чен­ны­ми и полу­раз­ру­шен­ны­ми зда­ни­я­ми, про­би­ра­лись через про­ход­ные дво­ры; и мно­го­чис­лен­ные фона­ри, кача­ясь, похо­ди­ли на леде­ня­щие душу пья­ные созвез­дия.

Сре­ди этих бес­шум­ных толп дви­гал­ся и я вслед за сво­им без­молв­ным вожа­тым; в мои бока упи­ра­лись лок­ти, казав­ши­е­ся неесте­ствен­но мяг­ки­ми; меня тес­ни­ли тела, на удив­ле­ние подат­ли­вые, но я так и не раз­гля­дел ни одно­го лица, не услы­шал ни еди­но­го зву­ка. Все выше и выше всхо­ди­ли кош­мар­ные вере­ни­цы, и тут я уви­дел, что все они сли­ва­ют­ся в один гран­ди­оз­ный широ­кий поток в том самом месте на вер­шине горы в цен­тре горо­да, где схо­ди­лись, как в фоку­се, все эти ули­цы и где сто­я­ла вели­че­ствен­ная бело­ка­мен­ная цер­ковь. Я уже видел ее с греб­ня хол­ма над Кинг­спор­том в сгу­ща­ю­щих­ся сумер­ках и, пом­нит­ся, затре­пе­тал, когда мне пока­за­лось, буд­то Аль­де­ба­ран на мгно­ве­ние застыл на ее при­зрач­ном шпи­ле. Цер­ковь сто­я­ла в цен­тре пусты­ря, часть кото­ро­го была опре­де­ле­на под клад­би­ще, а дру­гая часть пред­став­ля­ла собой напо­ло­ви­ну замо­щен­ную пло­щадь, откры­тую всем вет­рам и пото­му почти лишен­ную снеж­но­го покро­ва. Пло­щадь окру­жа­ли нево­об­ра­зи­мо древ­ние дома с ост­ро­ко­неч­ны­ми кры­ша­ми и нави­са­ю­щи­ми фрон­то­на­ми. Блуж­да­ю­щие огонь­ки тан­це­ва­ли над моги­ла­ми, осве­щая уны­лые над­гро­бия, кото­рые, как ни стран­но, не отбра­сы­ва­ли теней. Гля­дя с вер­ши­ны хол­ма поверх клад­би­ща, где ничто не заго­ра­жи­ва­ло обзо­ра, я раз­ли­чал отблеск звезд на вод­ной гла­ди в бух­те, в то вре­мя как сам город был погру­жен во мрак. Лишь изред­ка я заме­чал, как то один, то дру­гой фонарь при­бли­жа­ет­ся со сто­ро­ны горо­да по одной из кри­вых уло­чек, что­бы при­со­еди­нить­ся к тол­пе, кото­рая меж­ду тем бес­шум­но вхо­ди­ла в храм. Я сто­ял и ждал, пока все не скро­ют­ся в чер­ном про­еме две­ри, в том чис­ле и отстав­шие. Ста­рик тянул меня за рукав, но я твер­до решил вой­ти послед­ним. Уже пере­сту­пая порог хра­ма, в бес­про­свет­ном мра­ке кото­ро­го скры­лись тол­пы, я обер­нул­ся, что­бы кинуть про­щаль­ный взгляд туда, где клад­би­щен­ские огонь­ки зали­ва­ли туск­лым све­том мосто­вую. И, обер­нув­шись, я содрог­нул­ся. Как я уже гово­рил, почти весь снег был сме­тен вет­ром, но несколь­ко белых пятен оста­лось на дорож­ке перед вхо­дом; так вот, обер­нув­шись, я не раз­ли­чил на сне­гу ни еди­но­го отпе­чат­ка чьей-либо ступ­ни, чужой или моей соб­ствен­ной.

Несмот­ря на мно­же­ство вне­сен­ных фона­рей, цер­ковь была едва осве­ще­на, посколь­ку боль­шая часть тол­пы уже скры­лась. Отстав­шие спеш­но дви­га­лись по про­хо­ду меж­ду ска­мья­ми с высо­ки­ми спин­ка­ми и исче­за­ли в тем­ном про­ва­ле люка, зияв­шем пря­мо перед кафед­рой. Вслед за ними и я спу­стил­ся в чер­ное душ­ное под­зе­ме­лье. Хвост этой мрач­ной колон­ны жут­ко­ва­то изви­вал­ся, а когда я уви­дел, как он впол­за­ет в ста­рый склеп, зре­ли­ще это пока­за­лось мне про­сто невы­но­си­мым. Очу­тив­шись внут­ри, я заме­тил, что про­цес­сия устрем­ля­ет­ся в какое-то отвер­стие в полу скле­па, и через несколь­ко секунд уже спус­кал­ся вме­сте со все­ми по гру­бо обте­сан­ным сту­пе­ням узкой изви­ли­стой лест­ни­цы. Бес­ко­неч­ной спи­ра­лью она ухо­ди­ла в самые нед­ра горы, изви­ва­ясь меж стен из ошту­ка­ту­рен­ных камен­ных бло­ков, соча­щих­ся вла­гой. Это был дол­гий, уто­ми­тель­но дол­гий и без­молв­ный спуск, и через неко­то­рое вре­мя я заме­тил, что сте­ны и сту­пе­ни при­об­ре­та­ют совер­шен­но дру­гой вид, как если бы они были высе­че­ны в сплош­ной ска­ле. Более все­го меня угне­та­ло то, что бес­чис­лен­ные шаги не про­из­во­ди­ли ни зву­ка и не отда­ва­лись эхом. Каза­лось, про­шла уже целая веч­ность, а мы все спус­ка­лись и спус­ка­лись, и тут мое вни­ма­ние при­влек­ли боко­вые кори­до­ры или, ско­рее, ходы, веду­щие из неве­до­мых угол­ков веко­веч­но­го мра­ка в эту инфер­наль­ную шах­ту, при­зван­ную слу­жить сце­ной для ноч­ной мисте­рии. Ходов ста­но­ви­лось все боль­ше они были бес­чис­лен­ны, эти нече­сти­вые пуга­ю­щие ката­ком­бы. Тяже­лый запах гни­е­ния, исхо­дя­щий из них, ста­но­вил­ся все въед­ли­вее и невы­но­си­мее. Я не сомне­вал­ся в том, что мы про­шли всю гору свер­ху дони­зу и теперь нахо­дим­ся ниже уров­ня само­го горо­да, и не мог не содрог­нуть­ся при мыс­ли о том, насколь­ко древним дол­жен быть этот город, если даже самые нед­ра его исто­че­ны чер­вя­ми зла. Потом впе­ре­ди забрез­жил свет, туск­лый и зло­ве­щий, и вско­ре послы­шал­ся тихий плеск под­зем­ных вод. И вот уже в кото­рый раз меня про­бра­ла дрожь слиш­ком уж не по душе мне было все, что при­нес­ла с собой эта ночь, и я горь­ко жалел о том, что послу­шал­ся зова пред­ков и решил при­нять уча­стие в этом пер­во­быт­ном ритуа­ле. По мере того как лест­ни­ца и кори­дор ста­но­ви­лись шире, я все яснее раз­ли­чал новый звук – жалоб­ную и жал­кую паро­дию на флей­ту, и вдруг пре­до мной раз­вер­ну­лась гран­ди­оз­ная пано­ра­ма под­зем­но­го мира: обшир­ное боло­ти­стое побе­ре­жье, оза­ря­е­мое стол­пом огня нездо­ро­во­го зеле­но­ва­то­го оттен­ка, извер­га­ю­щим­ся из недр его, и омы­ва­е­мое широ­кой мас­ля­ни­стой рекой, стру­я­щей­ся из каких-то нево­об­ра­зи­мых бездн, что­бы слить­ся с без­дон­ней­ши­ми из пучин пер­во­здан­но­го оке­а­на.

Мне ста­ло дур­но; я зады­хал­ся, гля­дя на эту бого­мерз­кую заплес­не­ве­лую пре­ис­под­нюю с ее вре­до­нос­ным пла­ме­нем и вяз­ки­ми вода­ми, в то вре­мя как люди в ман­ти­ях выстра­и­ва­лись в полу­круг лицом к пыла­ю­ще­му стол­пу. Начи­нал­ся рож­де­ствен­ский риту­ал, кото­рый древ­нее чело­ве­че­ства и кото­ро­му суж­де­но пере­жить чело­ве­че­ство: пер­во­быт­ный риту­ал солн­це­сто­я­ния, суля­ще­го побе­ду вес­ны и зеле­ни над зимой и сне­гом; риту­ал огня и обнов­ле­ния, све­та и музы­ки. Имен­но этот риту­ал и вер­шил­ся теперь на моих гла­зах в адском под­зе­ме­лье. Я наблю­дал за тем, как мои спут­ни­ки покло­ня­ют­ся стол­пу болез­не­твор­но­го огня и при­горш­ня­ми бро­са­ют в воду какую-то сли­зи­стую поросль, сооб­ща­ю­щую зеле­но­ва­тый отте­нок болез­нен­но-жел­то­му заре­ву. И еще я видел, как нечто бес­фор­мен­ное сиде­ло на кор­точ­ках в сто­роне от све­та и прон­зи­тель­но дуде­ло в свою флей­ту, и сквозь эти зву­ки мне слы­ша­лось как бы хло­па­нье кры­льев, при­бли­жав­ше­е­ся из зло­вон­ной тьмы, непро­ни­ца­е­мой для взо­ра. Но более все­го меня пугал огнен­ный столп: извер­га­ясь из немыс­ли­мых глу­бин, он не порож­дал теней, как поло­же­но нор­маль­но­му пла­ме­ни, зато покры­вал мерт­вые сте­ны тош­но­твор­ной и ядо­ви­той зеле­ной наки­пью. И все это ярост­ное полы­ха­ние не нес­ло в себе ни толи­ки теп­ла, а толь­ко лип­кий холод смер­ти и раз­ло­же­ния. Тем вре­ме­нем мой про­во­жа­тый про­тис­нул­ся сквозь тол­пу пря­мо к тому месту, отку­да изры­га­лось пла­мя, обра­тил­ся лицом к собрав­шим­ся и при­нял­ся про­из­во­дить раз­ме­рен­ные обря­до­вые жесты. В опре­де­лен­ные момен­ты все низ­ко скло­ня­лись, осо­бен­но когда он воз­де­вал руки с тем самым нена­вист­ным «Некро­но­ми­ко­ном». И я отве­ши­вал покло­ны заод­но со все­ми, ибо был при­зван на этот празд­ник заве­та­ми сво­их отцов. Затем ста­рик подал сиг­нал при­та­ив­ше­му­ся в полу­мра­ке флей­ти­сту, и тот, сме­нив тональ­ность, заиг­рал гром­че и прон­зи­тель­нее. Кош­мар, кото­рый за этим после­до­вал, пре­вос­хо­дил вся­кое вооб­ра­же­ние. При его про­яв­ле­нии я чуть не рух­нул на обез­об­ра­жен­ную лишай­ни­ком поч­ву, прон­зен­ный стра­хом не от мира сего, не от мира того и не от мира любо­го – стра­хом безум­ных меж­звезд­ных про­странств.

Из нево­об­ра­зи­мой гущи мра­ка по ту сто­ро­ну ган­гре­ноз­но­го дыха­ния негре­ю­ще­го огня, из сата­нин­ских про­странств, где вла­чит свои вол­ны мас­ля­ни­стая река, неслыш­но, неви­ди­мо и неодо­ли­мо, при­бли­жа­лась, рит­мич­но хло­пая кры­лья­ми, стая неких дрес­си­ро­ван­ных тва­рей, в урод­стве сво­ем недо­ступ­ных ни охва­ту неза­мут­нен­ным взо­ром, ни осмыс­ле­нию непо­вре­жден­ным рас­суд­ком. Какие-то гибри­ды из ворон, кро­тов, мура­вьев, лету­чих мышей и полу­раз­ло­жив­ших­ся люд­ских тел… сло­вом, это было нечто такое, о чем я не могу, да и не хочу вспо­ми­нать. Мед­лен­но и неук­лю­же при­бли­жа­лись они, частич­но на сво­их пере­пон­ча­тых лапах, частич­но с помо­щью пере­пон­ча­тых кры­льев, и, когда они нако­нец достиг­ли тол­пы свя­щен­но­дей­ству­ю­щих, те при­ня­лись хва­тать и сед­лать их – и один за дру­гим уно­си­лись прочь вдоль под­зем­ной реки в глу­би­ны пре­ис­под­ней, в гале­реи стра­ха, туда, где отрав­лен­ные ручьи попол­ня­ют чудо­вищ­ные водо­па­ды, наве­ки скры­тые от глаз люд­ских.

Ста­рая пря­диль­щи­ца умча­лась вме­сте со все­ми, ста­рик же остал­ся, пото­му что я отве­тил отка­зом, когда он подал мне знак осед­лать одну из тва­рей и сле­до­вать за осталь­ны­ми. Выпря­мив­шись на нетвер­дых ногах, я обна­ру­жил, что все исчез­ли: и люди, и живот­ные, и даже бес­фор­мен­ный флей­тист, – и толь­ко две кры­ла­тые бес­тии тер­пе­ли­во жда­ли непо­да­ле­ку. Я про­дол­жал упи­рать­ся, и тогда ста­рец вновь извлек свои перо и дощеч­ку и начер­тал сло­ва, из коих сле­до­ва­ло, что он дей­стви­тель­но явля­ет­ся пол­но­моч­ным пред­ста­ви­те­лем моих отцов, осно­ва­те­лей свя­точ­но­го куль­та на этой древ­ней зем­ле, что име­ет­ся рас­по­ря­же­ние, в соот­вет­ствии с кото­рым я дол­жен был сюда вер­нуть­ся, и что самые глав­ные таин­ства еще впе­ре­ди. Почерк его был ста­ро­мод­но затей­лив, а в под­твер­жде­ние сво­их слов, ибо я по-преж­не­му пре­бы­вал в нере­ши­тель­но­сти, он вынул отку­да-то из мно­го­чис­лен­ных скла­док сво­ей про­стор­ной ман­тии пер­стень с печат­кой и часы. На обо­их пред­ме­тах кра­со­вал­ся наш фамиль­ный герб. И все же это было негод­ное дока­за­тель­ство, посколь­ку из бумаг, имев­ших­ся в семей­ном архи­ве, я знал, что эти самые часы были зары­ты в зем­лю вме­сте с телом мое­го пра­пра­пра­пра­пра­де­душ­ки еще в 1698 году.

Тогда ста­рик отки­нул капю­шон, что­бы про­де­мон­стри­ро­вать наше фамиль­ное сход­ство, но я лишь пожал пле­ча­ми, пото­му что знал: ника­кое это не лицо, а дья­воль­ски искус­ная вос­ко­вая мас­ка. Тем вре­ме­нем пор­ха­ю­щие тва­ри ста­ли про­яв­лять при­зна­ки бес­по­кой­ства и рыть ког­тя­ми зем­лю, порос­шую лишай­ни­ком; ста­рик, похо­же, тоже начал терять тер­пе­ние. Когда одно из существ, устав от ожи­да­ния, ста­ло поти­хонь­ку пятить­ся, ста­рик рва­нул­ся, что­бы оста­но­вить его, и от это­го рез­ко­го дви­же­ния вос­ко­вая мас­ка сле­те­ла с того места, где у него долж­но было нахо­дить­ся лицо. То порож­де­ние горя­чеч­но­го бре­да, что пред­ста­ло пре­до мной в этот миг, заго­ро­ди­ло мне путь обрат­но к лест­ни­це, по кото­рой мы сюда спу­сти­лись, а пото­му я бро­сил­ся, не пом­ня себя, в под­зем­ную реку, вла­ча­щую мас­ля­ни­стые воды свои в неве­до­мые мор­ские гро­ты; бро­сил­ся вниз голо­вой в эту зло­вон­ную квинт­эс­сен­цию под­зем­ных ужа­сов, не дожи­да­ясь того момен­та, когда мои истош­ные вопли навлек­ли бы на меня все загроб­ные леги­о­ны, какие толь­ко мог­ли таить­ся в этих ядо­ви­тых без­днах.

В боль­ни­це, где я очнул­ся, мне сооб­щи­ли, что меня обна­ру­жи­ли на рас­све­те в водах кинг­спорт­ской гава­ни, полу­око­че­нев­ше­го, вце­пив­ше­го­ся мерт­вой хват­кой в кусок дере­ва, нис­по­слан­ный мне Про­ви­де­ни­ем. По сле­дам на сне­гу было уста­нов­ле­но, что нака­нуне вече­ром, пере­хо­дя через гору, я свер­нул не на ту раз­вил­ку и упал со скал Оран­же­во­го мыса. Мне нече­го было на это воз­ра­зить – про­сто нече­го, и все: из широ­ких окон боль­нич­ной пала­ты откры­вал­ся вид на море крыш, сре­ди кото­рых ста­рин­ные состав­ля­ли лишь какую-нибудь пятую часть; с улиц доно­сил­ся шум трам­ва­ев и авто­мо­би­лей. Мне кля­лись, что это Кинг­спорт, и я соглас­но кивал. Узнав, что боль­ни­ца рас­по­ло­же­на по сосед­ству со ста­рым клад­би­щем на Цен­траль­ном хол­ме, я впал в исте­ри­ку, и тогда меня пере­вез­ли в боль­ни­цу Свя­той Марии в Арк­хе­ме, где я дол­жен был полу­чить более осно­ва­тель­ный уход. Там мне очень понра­ви­лось, тем более что тамош­ние док­то­ра отли­ча­лись либе­раль­ны­ми взгля­да­ми и даже посо­дей­ство­ва­ли мне в полу­че­нии копии зло­по­луч­но­го «Некро­но­ми­ко­на» Аль­хаз­ре­да, сня­той с ори­ги­на­ла, хра­нив­ше­го­ся под зам­ком в биб­лио­те­ке Мис­ка­то­ник­ско­го уни­вер­си­те­та. Посколь­ку болезнь моя была каким-то обра­зом свя­за­на с пси­хо­зом, мне посо­ве­то­ва­ли выки­нуть из голо­вы вся­кие навяз­чи­вые идеи.

Читая ту чудо­вищ­ную гла­ву, я тре­пе­тал вдвойне, ибо кля­нусь: содер­жа­ние ее было мне не в дико­вин­ку. Я уже читал ее преж­де, что бы там ни пока­зы­ва­ли сле­ды на сне­гу, а где я читал ее… об этом луч­ше не вспо­ми­нать. В часы, сво­бод­ные от сна, нет нико­го, кто мог бы мне об этом напом­нить; зато все сны мои с неко­то­рых пор пре­вра­ти­лись в кош­ма­ры, и при­чи­ной тому сло­ва, кото­рые я не смею про­ци­ти­ро­вать. Я могу при­ве­сти лишь один абзац; вот как он выгля­дит в моем пере­во­де с неук­лю­жей вуль­гар­ной латы­ни:

«Ниж­ние из пещер под­зем­ных, – писал безум­ный араб, – недо­ступ­ны гла­зу смот­ря­ще­го, ибо чуде­са их непо­сти­жи­мы и устра­ша­ю­щи. Про­кля­та зем­ля, где мерт­вые мыс­ли ожи­ва­ют в новых при­чуд­ли­вых вопло­ще­ни­ях; поро­чен разум, пре­бы­ва­ю­щий вне голо­вы, его нося­щей. Вели­кую муд­рость изрек Ибн Шака­бао, ска­зав: бла­жен тот погост, где нет кол­ду­на; бла­жен тот город, чьи кол­ду­ны обра­ще­ны во прах. Ибо древ­нее пове­рье гла­сит, что душа, про­дан­ная диа­во­лу, не спе­шит поки­дать пре­де­лы скле­па, но пита­ет и науча­ет само­го чер­вя гры­зу­ще­го, пока сквозь тлен и раз­ло­же­ние не про­бьет­ся новая чудо­вищ­ная жизнь и жал­кие поеда­те­ли пада­ли не набе­рут­ся хит­ро­умия, что­бы вре­дить, и силы, что­бы губить. Огром­ные ходы тай­но про­де­лы­ва­ют­ся там, где хва­ти­ло бы обыч­ных пор зем­ных, и рож­ден­ные пол­зать науча­ют­ся ходить».

Примечания:

1 Силы зла могут заста­вить людей пове­рить в такие вещи, кото­рых не суще­ству­ет в дей­стви­тель­но­сти (лат.). (Прим. перев.)

2 Лак­тан­ций, Луций Целий Фир­ми­ан (ок. 250 – ок. 320) – рим­ский фило­соф и ора­тор, в 303 г. при­няв­ший хри­сти­ан­ство и под­верг­ну­тый за это гоне­ни­ям. Позд­нее, при импе­ра­то­ра Кон­стан­тине I, был вос­пи­та­те­лем его наслед­ни­ка Кри­спа. Автор ряда бого­слов­ских сочи­не­ний, за сти­ли­сти­че­ское мастер­ство про­зван­ный «хри­сти­ан­ским Цице­ро­ном».

3 «Чуде­са нау­ки» Мор­ри­сте­ра – вымыш­лен­ная кни­га, «поза­им­ство­ван­ная» Лав­краф­том у Амбро­за Бир­са, кото­рый впер­вые упо­мя­нул ее в рас­ска­зе «Чело­век и змея» (1890).

4 Глэн­вилл , Джо­зеф (1636–1680) – англий­ский фило­соф и бого­слов; в упо­мя­ну­том здесь трак­та­те «Saducismus Triumphatus» (1681) дока­зы­ва­ет реаль­ность суще­ство­ва­ния ведьм и посрам­ля­ет скеп­ти­ков, не веря­щих в их кол­дов­скую силу.

5 «Демо­но­ла­трия» Реми­гия – име­ет­ся в виду сочи­не­ние «Daemonolatreiae libritres» (1595) фран­цуз­ско­го юри­ста Нико­ля Реми (он же Реми­гий, 1530–1616), кото­рый лич­но пред­се­да­тель­ство­вал на мно­гих ведь­мов­ских про­цес­сах, отпра­вив на висе­ли­цу или костер несколь­ко сотен чело­век по обви­не­нию в кол­дов­стве. Осно­ван­ный на све­де­ни­ях, полу­чен­ных в ходе допро­сов с при­стра­сти­ем, этот труд на про­тя­же­нии сто­ле­тий являл­ся настоль­ной кни­гой для «охот­ни­ков на ведьм» во мно­гих стра­нах Евро­пы.