Кошмар По-эта / Перевод Д. Попова
«Luxus tumultus semper causa est.
Чрезмерность враг покоя неизменно. (лат.)»
Небылица
Лукулл, что Лэнгвиш, астроном-любитель Гренков и сладких пирожков ценитель, Душою бард, занятьем - продавец, (Унынья полон: славы где ж венец?) Желанье тайное имел: блистать Живым стихом и песнею вещать. Перо ж чертало ежедневно сходу О лавке панихиду или оду: Увы, не полнилось высоким чувством Поэта сердце, билось что искусством. Взывал он к музе робкой вечерами Пирожными и прочими сластями, Хоть из подростка вырос фантазер, Не тешил образ аониды взор. На небо он смотрел в закатный час, В звезде вечерней чтоб обресть экстаз; Раз ночью взялся ухватить гимн чуду В глуби кристальной - подхватил простуду. Тужил Лукулл от горя своего, Пока однажды не купил книг По: Пленившись ужасами на страницах, Поклялся хмуро, что придет девица. Зрит в грезах Йанек, озеро Обера, Сто "Воронов" отныне планов мера. Вблизи от дома нашего героя - Лесок, где ищет он порой покоя. Пускай кустов то чахлых лишь скопленье, Нарек его он Темпе в восхищенье; Когда равнину покрывают лужи, Полнясь дождем среди размокшей суши - Озера иль пруды с отравой это (Зависит от увлекшего поэта). Здесь Геликонский пыл его и жжет Воскресным днем, коль лиру он берет; Сюда Лукулл принес свою хандру Воспеть поэта горькую судьбу. Тезаурус Роже да рифм словарь - Подспорье духу, что во тьме фонарь: С сей важной свитой он вступил в лесок, Взмолился фавнам, как По-эт чтоб рек. К несчастью, прежде чем Пегас взлетел, Весьма желанный ужин подоспел; Внимает зову музыкант-пастух, И вот уж за столом он ест за двух. Хотя и было б слишком прозаично Перечислять, что съедено им лично, (Не стерпит длинный список чтец скорей, Как каталог гомеров кораблей) Клянемся мы: еще до перерыва Пирог огромный скушал он ретиво! Бард юный в комнату свою уходит, К Гипносу песнь лидийскую заводит; Вздевает очи к звездам утомленно И вязнет в сне под светом Ориона. Но вот из леса грез мчит эльфов рой, Над долом что танцует в час ночной, Благословить примерных иль околдовать Всех тех, кто в ужин любит пировать. Пал первым дьякон Смит, багрян чей нос От "Эликсира", в стих что Холмс занес; Смеются эльфы, обступив постель, И змеи в снах его кишат отсель. Вслед спальня подвергается атаке, Храпит где наш Эндимион во мраке С улыбкой на мальчишеском челе, Когда луну - иль ужин- видит в сне. Вождь эльфов на юнца бросает взгляд, И чары странные на нем лежат: Уста, что наслаждались пирогом, Теперь бормочут в забытьи с трудом; Полнясь хозяина мечтами всеми, Лепечут белые стихи По-эмы:
Ужасающая правда
Все суть смех, все суть прах, все суть ничто.
Ширь адских туч, загромоздив проем Небес беззвучных, ночь обволокла; Затих привычный шорох из болот, Над вереском осенний ветер смолк, И больше не шептал бессонный лес, Не знают солнца в коем тайники. Ужасная ложбина в роще есть, Почти без древ, а посреди - прудок, Ничто где не звучит; то омут тьмы (Окрас его ж неведом, ибо свет В испуге сторонится берегов). Поблизости пещеры зев несет Из бездны нетореной затхлый ток, Что сушит листья чахлых деревец, Окрест стоящих, рвущих зыбкий мрак Зловещими ветвями. В мерзость ту Лесная живность входит, редко прочь: Я видел, как на каменном бугре, Воздвигнутом у грота алтарем, Исчезла тварь, пред взором лишь мелькнув. В сей тьме я думам предаюсь, один, В полуденной тоске, когда весь мир Меня не помнит в радости своей. Ночами воют оборотни здесь И души тех, кто знал меня в былом. В ту ж ночь не говорил со мною лес, Молчала топь, и вереск не шуршал, Со стоном ветер не терзал карниз Строенья мрачного, где я лежал. Мне было страшно спать, иль потушить У ложа пламя тусклое свечи. Мне было страшно в миг, когда чрез свод На старой башне тиканье часов Умолкло столь глубокой тишиной, Что стук моих зубов беззвучен был. Вдруг свет померк, и растворилось все, Меня оставив в дьявольском плену Сгущенной тьмы, биенья коей крыл Наслали мерзкий гнилостный туман. Черты чего-то, без имен и форм, Кишели в клокотанье пустоты, Зиявшей хаосом над морем волн Немого страха, корчилась где мысль. Сие я ощущал - да на своей душе Вселенной проклятой глумливый взгляд; Я слеп был, глух, пока не вспыхнул луч Зловещим блеском чрез небес труху, Открыв мне виды, что страшили глаз. Казалось, что тот пруд, теперь в свету, Фигуры отражал и представлял Из мерзких недр, невиданных досель; Казалось, из пещеры бесов шлейф С ухмылками выкатывался зло, Неся в дымящихся ручищах груз Мертвецких яств на нечестивый пир. Казалось, ветви низкорослых древ Искали жадно, что назвать боюсь; Удушливая, призрачная вонь Объяла дол, и говорила жизнь Бесплотной мерзости, восстав из сна, В единстве сцен, сознательном почти. Земля, лесок, пещера, озерцо, Фигуры и замолчанное мной Теперь светились так, как встретишь лишь В чащобах гнилостных глухих болот, Где лес лежит в трухе, да правит смрад. Казалось, огненный туман накрыл Столь памятные рощи той черты, Воронка ж неба вихрями несла Закваски жар рождавшихся миров Туда-сюда чрез бесконечность тьмы И света, перемешанных чудно; Сознанье там имела сущность вся - Без формы, в коей нам привычна жизнь. От токов круговых моя душа Отвергла плоть,как подлинную часть, Не умалив меня потерей сей. Исчез туман, и вид скопленья звезд - Безмерный, дивный - трепетом пробрал. Я в космосе зрел искру серебра, Что отмечала знаний жалкий круг - Его вселенной смертные зовут. Со всех сторон, со звёздочку на вид, Миры сверкали, нашего крупней, Несметно жизни формами полны, Хотя как жизнь их не постигнуть нам, Зажатым в мыслях бренного мирка. И как безлунной ночью Млечный Путь Являет в блеске звезды без числа Глазам, где солнце - каждая звезда, Так вид тот светом лился в душу мне; Завеса из сверкающих камней, И каждый был вселенною из солнц. Взирая, слушал я духовный глас, Что наставлял, хоть и беззвучен был, Но мысль мне нес. Желал он, я чтоб знал: Вселенные те перед взором моим - Лишь атом в бесконечности частиц, Раскинулась что до эфирных царств Жары и света, до далеких областей Цветущих, но невидимых миров, Что полнят мудрость чуждая и жизнь, И дальше, к мириадам света сфер, И к сферам тьмы, к бездонной пустоте, Знакомой с ритмом хаотичных сил. Тех полон дум, я море созерцал Из бытия бескрайнего - но зрел Без глаз: в опоре духа нет лжи чувств. Незримый гид моей душе дал мощь, Я все постиг, постиг одним умом. Простерлось в мыслях время без границ, Его спектакль пространный перемен И принуждения с желаньем спор; Я видел величавый ток веков, Росли и гибли в коем мир и жизнь; Я видел зарожденье солнц, их смерть, Их превращение в простой огонь, Опять рождение и смерть, их ход Чрез вечное течение эпох, Все время разными, но вновь и вновь Рожденными всесилию служить. Пока ж смотрел, я знал, что каждый миг Длинней, чем мира нашего вся жизнь. Вслед думы заняла пылинка та, Где тело бренное мое взросло; Пылинка, что родилась миг назад И в миг исчезнет; хрупкая земля, Эксперимент; космическая блажь, Что в нас вселяет гордость, теша вшей Да паразитов род; чванливых вшей, Кого невежество рядится в лоск И преподносит избранности ложь; Тех вшей, кто похваляются собой Как пиком дел Природы, мнят себя Предметом исключительных забот Ее загадочных всевластных сил. Пока я вглядывался в тусклый шар, Затерянный средь вихрей неземных, Мой дух, пред бесконечностью представ, Свой взгляд отвел от этой жалкой тли; Случайности без всяких прав на жизнь, Ничтожного земного шара, где (Сказал мне гид небесный) не живет Совсем достоинств, а плодятся лишь Пороки мерзкие, болезнь небес, На теле бесконечности нарыв; Недуг же сам зовется человек: Сие (сказал мой гид) частенько ткань Творенья потрясает, лишь на миг, Пока успокоительная смерть Не исцелит привитую болезнь. С досадой мысль я скорбную прогнал. Затем насмешливо глаголал гид, За поиск Истины коря меня; Презреньем жгучим высшего ума Разя мой разум и глумясь, что скорбь Вселилась в глубине души моей. Как-будто он вернул меня в тот день, Когда я от друзей в лесок ушел, Чтоб одному в тени поразмышлять О запрещенном и сорвать покров Притворных благ и мнимой красоты, Что ужас Правды под собой таят, Мешая помнить людям их удел, Даря Надежду Правде вопреки. Когда же он умолк, огни Небес Клубящихся исчезли в корчах мук; Взметнувшись в вихрях мощи бунтовской, Но несвободной от законов уз. От циклов, эпициклов шириной Едва ль не с космос я почти ослеп, И слилось все в клокочущий фантом. Вдруг блеск бесформенности пересек Чистейшего сияния разрыв - Обширней пустоты, что знает люд, Но узкий здесь. Мельканье тех небес; Созданий странных, мощь чья такова, Что даже гид мой с трепетом притих. На крыльях необъятности нагой Достиг моей души небесный ритм; Но радость заглушил объявший страх. Вновь осмеял мои страданья дух И выбранил за дерзновенность дум; В лице вдруг изменившись, предложил Взглянуть на щель, что в космоса стене; Он предложил найти мне в ней предел; Ту истину, что долго я искал, Невыразимое принять смелей, Всю Правду о подвижном бытии. Да, предложил мне - но моя душа, За жизнь цепляясь, знанья не взяла И скрылась с воплем в рокоте глубин. Вот так Лукулл наш с криком убегал По рокоту глубин - и с ложа пал; Уж солнцем комната озарена, Бедняга весь под впечатленьем сна. Но боли в членах говорят без слов: Живут его душа и тело вновь, Он воздает хвалу звезде своей, Что вырвался из ужаса когтей. И трепеща от музыки светил, (Иль то будильник утром зазвонил?) Пред Пантеоном он дает зарок: Не взглянет впредь на По и на пирог. Теперь он чувствует себя бодрей, Поскольку мир пред ним предстал ясней; И в чаше, где он видел только муть, Вина достанет, чтоб рассеять грусть. (Метафора здесь: ведь сновидец наш, Конечно, не приемлет пьянства блажь!) Он с радостью, с сияющим лицом Себя воображает продавцом; И вот дела, достиг он пониманья, Что труд сей есть предел его желанья. Коль Истина явила столь угроз, Наш бард попроще ставит свой вопрос; Былых печалей нет уж и в помине, Плохой поэт - хороший клерк отныне! Внимайте ж мне, марателей артель, Кто строчит стих, невиданный досель; Помешан кто на криках до небес В размере кратком, долгом - или без; Смиряйте прыть на ужине, в стихах И будьте поумеренней в мечтах: Быть может, раньше Музы к вам придет Торговца или слесаря почет; И не безумствуйте кривой строкой, Пренебрегая смыслом и стопой, Чтоб как Лукулл наш не стонать от снов Из ваших По-этических трудов!
Примечания:
Впервые опубликовано в “Vagrant”, 8 (July 1918), pp. [13–23]; перепечатано в “Weird Tales” XLIV, 5 (July 1952), pp. 43–46 (только часть “Aletheia Phrikodes”). Датировано Лавкрафтом 1916‑м годом (Howard Phillips Lovecraft “Selected Letters”, I, Sauk City: Arkham House, 1965, p. 59). Эпиграф на латинском языке был, по-видимому, сочинен самим Лавкрафтом. Как показал Р. Бёрем (R. Boerem “A Lovecraftian Nightmare” в “H. P. Lovecraft: Four Decades of Criticism”, ed. by S. T. Joshi, Ohio University Press, 1980), имя Лукулл Лэнгвиш выведено из имен римского полководца Луция Лициния Лукулла (примерно 118–57 гг. до н. э.), прославленного гурмана, и персонажа комедии “Соперники” (1775) англо- ирландского писателя и политика Ричарда Бринсли Шеридана (1751–1816) Лидии Лэнгвиш. Позже Лавкрафт сожалел, что не сохранил лишь центральную часть, в белом стихе, полагая, что комические начало и окончание поэмы принижают смысл послания ее космической части. Ее название на греческом, латинский эпиграф к ней собственного сочинения Лавкрафт позже перевел на греческий и снова поставил эпиграфом к стихотворению “Макулатура” (“Waste Paper”, 1922 или 1923). Строки 142–46, 150–55 и 159–60 были с незначительными изменениями процитированы в статье “Майское небо” (“May Skies” в “Providence Evening News”, 1 May 1917). О поэме обстоятельно писал Альфред Галпин в “Отделе общественной критики” (“United Amateur”, Sept. 1918). Аониды — древнегреческие музы искусства, обитавшие в Аонии (Беотии) и происходившие от беотийского царя Аона.
Вулкан Йанек и озеро Обера упоминаются Э. А. По в поэме “Улялюм” (1847). В оригинале у По стоит “lake of Auber”, или “tarn of Auber”, где в названии подразумевается Даниэль Франсуа Эспри Обер (1782–1871), французский композитор, опера которого “Озеро фей” (1839) была широко известна во времена написания стихотворения По.
Темпе — Темпейский дол, долина реки Пеней в Греции, на севере Фессалии между горами Олимп и Осса. Благодаря изломам скал узкого ущелья, по которому течет Пеней, и буйству зелени считается одним из самых интересных и живописных мест в Греции. По легенде, именно в этом ущелье Аполлон преследовал нимфу Дафну, которая, спасаясь от него, превратилась в лавровое дерево.
Геликон — гора в Беотии, мифическая обитель муз, символ поэтического вдохновения.
Тезаурус Роже — “Тезаурус английских слов и фраз”, широко распространенный идеографический словарь (где статьи упорядочены не по алфавиту, как обычно, а по смыслу), составленный британским лексикографом Питером Марком Роже (1779–1869) около 1805 г. Первое издание опубликовано в 1852 г.
Каталог гомеров кораблей — длинный перечень кораблей, племен и вождей греческого войска в поэме Гомера “Илиада”.
Гипнос — в древнегреческой мифологи персонификация сна, божество сна. Песнь лидийская — от названия одного из основных ладов Древней Греции, лидийского, позже перекочевавшего в европейскую музыку и характеризующегося мажорным звучанием. Строка в оригинале — “And courts soft Somnus with sweet Lydian airs” — возможно, вдохновлена двустишием из стихотворения Джона Мильтона “L’Allegro” (ит. “Веселый”): “And ever, against eating cares, // Lap me in soft Lydian airs,” в переводе Ю. Корнеева: “Там без забот, не знаясь с грустью, // Лидийской музыкой упьюсь я.“
От “Эликсира”, в стих что Холмс занес — имеется в виду юмористическое стихотворение американского врача, поэта и писателя Оливера Уэнделла Холмса-старшего (1809–1894) “Рип ван Винкль, доктор медицины. Песнь I” (1870), в котором главный герой злоупотребляет “Elixir Proprietatis” — “Патентованным эликсиром”, сиречь спиртовой настойкой алоэ или мирры. Эндимион — в греческой мифологии прекрасный пастух, по своему желанию либо, по другой версии мифа, в наказание за проступок навечно усыпленный Зевсом.
