Говард Филлипс Лавкрафт

НЕИМЕНУЕМОЕ

(The Unnamable)
Напи­са­но в 1923 году
Дата пере­во­да неиз­вест­на
Пере­вод О. Мич­ков­ско­го

////

Как-то осе­нью, под вечер, мы сиде­ли на запу­щен­ном над­гро­бии сем­на­дца­то­го века посре­ди ста­ро­го клад­би­ща в Арк­хе­ме и рас­суж­да­ли о неиме­ну­е­мом. Устре­мив взор на испо­лин­скую иву, в ствол кото­рой почти цели­ком врос­ла ста­рин­ная могиль­ная пли­та без над­пи­си, я при­нял­ся фан­та­зи­ро­вать по пово­ду той, долж­но быть, нездеш­ней и, вооб­ще, страш­но ска­зать какой пищи, кото­рую извле­ка­ют эти гигант­ские кор­ни из почтен­ной клад­би­щен­ской зем­ли. При­я­тель мой ворч­ли­во заме­тил, что все это сущий вздор, так как здесь уже более ста лет нико­го не хоро­нят и, ста­ло быть, в поч­ве не может быть ниче­го тако­го осо­бен­но­го, чем бы мог­ло питать­ся это дере­во, кро­ме самых обыч­ных веществ. И вооб­ще, доба­вил он, моя непре­рыв­ная бол­тов­ня о «неиме­ну­е­мом» и раз­ном там «страш­но ска­зать каком» – все это пустой дет­ский лепет, вполне под стать моим поту­гам на лите­ра­тур­ном попри­ще. По его мне­нию, у меня была нездо­ро­вая склон­ность закан­чи­вать свои рас­ска­зы опи­са­ни­ем вся­че­ских кош­мар­ных виде­ний и зву­ков, кото­рые лиша­ют моих пер­со­на­жей не толь­ко муже­ства и дара речи, но и памя­ти, в резуль­та­те чего они даже не могут пове­дать о слу­чив­шем­ся дру­гим людям. Всем, что мы зна­ем, заявил он, мы обя­за­ны сво­им пяти орга­нам чувств, а так­же инту­и­тив­ным про­зре­ни­ям; сле­до­ва­тель­но, не может быть и речи о таких пред­ме­тах или явле­ни­ях, кото­рые бы не под­да­ва­лись либо стро­го­му опи­са­нию, осно­ван­но­му на досто­вер­ных фак­тах, либо истол­ко­ва­нию в духе кано­ни­че­ских бого­слов­ских док­трин – в каче­стве же послед­них пред­по­чти­тель­ны дог­ма­ты кон­гре­га­ци­о­на­ли­стов со все­ми их моди­фи­ка­ци­я­ми, при­вне­сен­ны­ми вре­ме­нем и сэром Арту­ром Конан-Дойлем.1

С Джо­э­лом Мэн­то­ном (так зва­ли мое­го при­я­те­ля) мы частень­ко вели дол­гие и нуд­ные спо­ры. Он был дирек­то­ром Восточ­ной сред­ней шко­лы, а родил­ся и вырос в Бостоне, где и при­об­рел то харак­тер­ное для жите­лей Новой Англии само­до­воль­ство, что отли­ча­ет­ся глу­хо­той ко всем изыс­кан­ным обер­то­нам жиз­ни. Если что-нибудь и име­ет под­лин­ную эсте­ти­че­скую цен­ность, пола­гал Мэн­тон, так это наш обыч­ный, повсе­днев­ный опыт, и, сле­до­ва­тель­но, худож­ник при­зван не воз­буж­дать в нас силь­ные эмо­ции посред­ством увле­ка­тель­но­го сюже­та и изоб­ра­же­ния глу­бо­ких пере­жи­ва­ний и стра­стей, но под­дер­жи­вать в чита­те­ле уме­рен­ный инте­рес и вос­пи­ты­вать вкус к точ­ным, деталь­ным отче­там о буд­нич­ных собы­ти­ях. Осо­бен­но же пре­ти­ла ему моя излиш­няя сосре­до­то­чен­ность на мисти­че­ском и необъ­яс­ни­мом; ибо, несрав­ни­мо глуб­же веруя в сверхъ­есте­ствен­ное, неже­ли я, он не выно­сил, когда поту­сто­рон­нее низ­во­ди­ли до уров­ня обы­ден­но­сти, делая его пред­ме­том лите­ра­тур­ных упраж­не­ний. Его логич­но­му, прак­ти­че­ско­му и трез­во­му уму было не дано понять, что имен­но в ухо­де от житей­ской рути­ны и в про­из­воль­ном мани­пу­ли­ро­ва­нии обра­за­ми и пред­став­ле­ни­я­ми, обыч­но под­го­ня­е­мы­ми нашей ленью и при­выч­кой под изби­тые схе­мы дей­стви­тель­ной жиз­ни, мож­но чер­пать вели­чай­шее насла­жде­ние. Все пред­ме­ты и ощу­ще­ния име­ли для него раз и навсе­гда задан­ные про­пор­ции, свой­ства, при­чи­ны и след­ствия; и, хотя он смут­но осо­зна­вал, что мысль чело­ве­че­ская вре­ме­на­ми может стал­ки­вать­ся с явле­ни­я­ми и ощу­ще­ни­я­ми отнюдь не гео­мет­ри­че­ско­го харак­те­ра, абсо­лют­но не укла­ды­ва­ю­щи­ми­ся в рам­ки наших пред­став­ле­ний и опы­та, он все же счи­тал себя впра­ве про­во­дить услов­ную гра­ни­цу и выдво­рять за ее пре­де­лы все, что не может быть испы­та­но и осмыс­ле­но сред­не­ста­ти­сти­че­ским граж­да­ни­ном. Нако­нец, он был почти уве­рен в том, что не может быть ниче­го по-насто­я­ще­му «неиме­ну­е­мо­го». Само это сло­во каза­лось ему лишен­ным смыс­ла.

Пыта­ясь пере­убе­дить это­го само­до­воль­но­го мате­ри­а­ли­ста-орто­док­са, я пре­крас­но созна­вал всю тщет­ность лири­че­ских и мета­фи­зи­че­ских аргу­мен­тов, одна­ко было в обста­нов­ке наше­го вечер­не­го диа­ло­га нечто такое, что побуж­да­ло меня вый­ти за рам­ки обыч­но­го спо­ра. Полу­раз­ру­шен­ные пли­ты, пат­ри­ар­халь­ные дере­вья и обсту­пав­шие клад­би­ще со всех сто­рон ост­ро­ко­неч­ные кры­ши ста­рин­но­го город­ка с его кол­дов­ски­ми пре­да­ни­я­ми – все это вку­пе подвиг­ло меня встать на защи­ту сво­е­го твор­че­ства, и вско­ре я уже разил вра­га его соб­ствен­ным ору­жи­ем. Перей­ти в контр­ата­ку, впро­чем, не соста­ви­ло осо­бо­го тру­да, посколь­ку я знал, что Джо­эл Мэн­тон весь­ма чув­стви­те­лен ко вся­ко­го рода пове­рьям, над кото­ры­ми в наши дни сме­ет­ся любой мало-маль­ски обра­зо­ван­ный чело­век. Я гово­рю о таких пред­став­ле­ни­ях, как, напри­мер, то, что после смер­ти чело­век может объ­яв­лять­ся в самых отда­лен­ных местах или что на окнах наве­ки запе­чат­ле­ва­ют­ся пред­смерт­ные обра­зы людей, гля­дев­ших в них в тече­ние всей жиз­ни. Серьез­но отно­сить­ся к тому, о чем шушу­ка­ют­ся дере­вен­ские ста­руш­ки, заявил я для нача­ла, ничуть не луч­ше, чем верить в посмерт­ное суще­ство­ва­ние неких бес­те­лес­ных суб­стан­ций отдель­но от их мате­ри­аль­ных двой­ни­ков, а так­же в явле­ния, не укла­ды­ва­ю­щи­е­ся в рам­ки обыч­ных пред­став­ле­ний. Ибо если вер­но, что мерт­вец спо­со­бен пере­да­вать свой види­мый или ося­за­е­мый образ в про­стран­стве (на рас­сто­я­ние в пол­зем­но­го шара) и во вре­ме­ни (через века), то так ли уж абсурд­но пред­по­ла­гать, буд­то забро­шен­ные дома насе­ле­ны непо­нят­ны­ми тва­ря­ми, обла­да­ю­щи­ми орга­на­ми чувств, или что ста­рые клад­би­ща накап­ли­ва­ют в себе разум поко­ле­ний, чудо­вищ­ный и бес­плот­ный? И если те свой­ства, что мы при­пи­сы­ва­ем душе, не под­чи­ня­ют­ся ника­ким физи­че­ским зако­нам, то раз­ве невоз­мож­но вооб­ра­зить, что после физи­че­ской смер­ти чело­ве­ка про­дол­жа­ет жить некая чисто духов­ная сущ­ность, при­ни­ма­ю­щая такую фор­му – или ско­рее бес­фор­мен­ность, – кото­рая необ­хо­ди­мо долж­на пред­став­лять­ся наблю­да­те­лю чем-то абсо­лют­но «неиме­ну­е­мым»? И вооб­ще, когда раз­мыш­ля­ешь о подоб­ных мате­ри­ях, то луч­ше все­го оста­вить в покое так назы­ва­е­мый «здра­вый смысл», кото­рый в дан­ном слу­чае озна­ча­ет не что иное, как эле­мен­тар­ное отсут­ствие вооб­ра­же­ния и гиб­ко­сти ума. Послед­нюю мысль я выска­зал Мэн­то­ну тоном дру­же­ско­го сочув­ствия.

День кло­нил­ся к зака­ту, но нам даже не при­хо­ди­ло в голо­ву закруг­лять­ся с бесе­дой. Мэн­тон оста­вал­ся глух к моим дово­дам и про­дол­жал оспа­ри­вать их с той убеж­ден­но­стью в сво­ей право­те, како­вая, веро­ят­но, и при­нес­ла ему успех на педа­го­ги­че­ской ниве. Я же имел в запа­се доста­точ­но вес­кие аргу­мен­ты, что­бы не опа­сать­ся пора­же­ния. Стем­не­ло, в отдель­ных окнах замер­ца­ли огонь­ки, но мы не соби­ра­лись поки­дать свое удоб­ное место на гроб­ни­це. Мое­го про­за­и­че­ско­го дру­га, по-види­мо­му, нисколь­ко не сму­ща­ла ни глу­бо­кая тре­щи­на, зияв­шая в порос­шей мхом кир­пич­ной клад­ке пря­мо за нашей спи­ной, ни окру­жав­ший нас кро­меш­ный мрак, объ­яс­няв­ший­ся тем, что меж­ду над­гро­би­ем, на кото­ром мы рас­по­ло­жи­лись, и бли­жай­шей осве­щен­ной ули­цей воз­вы­ша­лось полу­раз­ру­шен­ное нежи­лое зда­ние, выстро­ен­ное еще в сем­на­дца­том веке. Здесь, в этой непро­гляд­ной тьме, на полу­раз­ва­лив­шей­ся гроб­ни­це вбли­зи забро­шен­но­го дома, мы вели нескон­ча­е­мую бесе­ду о «неиме­ну­е­мом», и, когда Мэн­тон нако­нец устал отпус­кать язви­тель­ные заме­ча­ния, я пове­дал ему об одном ужас­ном слу­чае, дей­стви­тель­но имев­шем место и лег­шем в осно­ву того из моих рас­ска­зов, над кото­рым он более все­го сме­ял­ся.

Рас­сказ этот назы­вал­ся «Чер­дач­ное окно». Он был опуб­ли­ко­ван в январ­ском выпус­ке «Шепо­тов» за 1922 год. Во мно­гих горо­дах стра­ны, в осо­бен­но­сти на Юге и на Тихо­оке­ан­ском побе­ре­жье, номер с этим рас­ска­зом даже уби­ра­ли с при­лав­ков, удо­вле­тво­ряя жало­бам сла­бо­нерв­ных ныти­ков. Одна лишь Новая Англия оста­ва­лась невоз­му­ти­мой и толь­ко пожи­ма­ла пле­ча­ми в ответ на мою экс­цен­трич­ность. Преж­де все­го, утвер­жда­ли мои кри­ти­ки, пре­сло­ву­тое суще­ство про­сто био­ло­ги­че­ски невоз­мож­но и то, что я о нем сооб­щаю, пред­став­ля­ет собой все­го лишь одну из вер­сий рас­хо­жей дере­вен­ской бай­ки, кото­рую Кот­тон Мэзер2 лишь по чрез­мер­ной довер­чи­во­сти вста­вил в свой эклек­тич­ный опус «Вели­кие дея­ния Хри­ста в Аме­ри­ке», при­чем под­лин­ность этой небы­ли­цы настоль­ко сомни­тель­на, что сей почтен­ный автор даже не риск­нул назвать место, где про­изо­шел ужас­ный слу­чай. Столь же непри­ем­ле­мым для них было то, как я раз­вил и разу­кра­сил пред­став­лен­ную в выше­упо­мя­ну­той кни­ге голую сюжет­ную кан­ву, тем самым окон­ча­тель­но раз­об­ла­чив себя как лег­ко­мыс­лен­но­го и пре­тен­ци­оз­но­го гра­фо­ма­на. Мэзер и прав­да писал о появ­ле­нии на свет неко­е­го суще­ства, но кто, кро­ме деше­во­го сен­су­а­ли­ста, мог бы пове­рить, что оно вырос­ло и взя­ло себе за при­выч­ку по ночам загля­ды­вать в окна домов, а днем пря­тать­ся на чер­да­ке забро­шен­но­го дома, и так до тех пор, пока сто­ле­тие спу­стя какой-то про­хо­жий не уви­дал его в чер­дач­ном окне, а потом так и не смог объ­яс­нить, отче­го у него посе­де­ли воло­сы? Все это было чистой воды вымыс­лом, при­том неле­пым, и при­я­тель мой в оче­ред­ной раз огла­сил эту точ­ку зре­ния. Тогда я пове­дал ему о содер­жа­нии днев­ни­ка, обна­ру­жен­но­го сре­ди про­чих бумаг семей­но­го архи­ва менее чем в миле от того места, где мы нахо­ди­лись, и дати­ро­ван­но­го 1706–1723 года­ми. В днев­ни­ке упо­ми­на­лось о необыч­ных шра­мах на спине и гру­ди одно­го из моих пред­ков, и я заве­рил Мэзе­ра в под­лин­но­сти это­го сви­де­тель­ства. Я так­же рас­ска­зал ему о страш­ных исто­ри­ях, име­ю­щих хож­де­ние сре­ди мест­но­го насе­ле­ния и пере­да­ва­е­мых по сек­ре­ту из поко­ле­ния в поко­ле­ние, а так­же о том, как отнюдь не в пере­нос­ном смыс­ле сошел с ума один паре­нек, осме­лив­ший­ся в 1793 году вой­ти в поки­ну­тый дом, что­бы взгля­нуть на некие сле­ды, на кото­рые наме­ка­ла тра­ди­ция.

Да, то было вре­мя диких суе­ве­рий – какой впе­чат­ли­тель­ный чело­век не содрог­нет­ся, изу­чая мас­са­чу­сет­ские лето­пи­си пури­тан­ской эпо­хи? Сколь бы немно­го­чис­лен­ны­ми ни были наши све­де­ния о том, что скры­ва­лось за внеш­ней сто­ро­ной собы­тий, но уже по тем отдель­ным чудо­вищ­ным про­яв­ле­ни­ям, когда гной выры­вал­ся и бил клю­чом, мож­но судить о всей сте­пе­ни раз­ло­же­ния. Ужас перед чер­ной маги­ей – одно из объ­яс­не­ний того кош­ма­ра, что царил в смя­тен­ных умах чело­ве­че­ских, но даже и это не глав­ное. Из жиз­ни изго­ня­лась кра­со­та, изго­ня­лась сво­бо­да – об этом мож­но судить по быто­вым и архи­тек­тур­ным остан­кам эпо­хи, а так­же по ядо­ви­тым про­по­ве­дям неве­же­ствен­ных бого­сло­вов. Под сми­ри­тель­ной рубаш­кой из ржа­во­го желе­за таи­лась дур­ная зло­ба, извра­щен­ный порок и сата­нин­ская одер­жи­мость. Вот в чем заклю­чал­ся под­лин­ный апо­фе­оз Неиме­ну­е­мо­го!

Ни еди­но­го сло­ва не смяг­чил Кот­тон Мэзер, когда раз­ра­зил­ся ана­фе­мой в сво­ей демо­ни­че­ской шестой кни­ге, кото­рую не реко­мен­ду­ет­ся читать после наступ­ле­ния тем­но­ты. Суро­во, слов­но биб­лей­ский про­рок, в немно­го­слов­ной и бес­страст­ной мане­ре, в какой не умел выра­жать­ся никто после него, он пове­дал о тва­ри, поро­див­шей на свет нечто сред­нее меж­ду собою и чело­ве­ком, нечто, обла­да­ю­щее дур­ным гла­зом, и о несчаст­ном пьян­чу­ге, пове­шен­ном, несмот­ря на все его прось­бы и вопли, за одно лишь то, что у него на гла­зу было бель­мо яко­бы столь же дур­но­го свой­ства. На этом откро­вен­ность Мэзе­ра закан­чи­ва­ет­ся, и он не дела­ет ни малей­ше­го наме­ка на то, что про­изо­шло в даль­ней­шем. Воз­мож­но, он про­сто не знал, а может быть, и знал, да не посмел ска­зать. Пото­му что все, кто знал, пред­по­чи­та­ли мол­чать, и до сих пор неиз­вест­но, что застав­ля­ло их пере­хо­дить на шепот при упо­ми­на­нии о зам­ке на две­ри, скры­вав­шей за собой чер­дач­ную лест­ни­цу в доме без­дет­но­го, убо­го­го и угрю­мо­го стар­ца, уста­но­вив­ше­го на моги­ле, кото­рую все обхо­ди­ли сто­ро­ной, пли­ту без над­пи­си. На этот счет суще­ству­ет доста­точ­ное коли­че­ство уклон­чи­вых слу­хов, от кото­рых сты­нет самая пыл­кая кровь.

Все эти све­де­ния я почерп­нул из най­ден­ной мною семей­ной хро­ни­ки; там же содер­жит­ся мно­же­ство скры­тых наме­ков и не пред­на­зна­чен­ных для посто­рон­них ушей исто­рий о суще­ствах с дур­ным гла­зом, появ­ляв­ших­ся по ночам то в окнах, то на без­люд­ных лес­ных опуш­ках. Воз­мож­но, что имен­но одна из таких тва­рей напа­ла на мое­го пред­ка ночью на про­се­лоч­ной доро­ге, оста­вив сле­ды рогов на его гру­ди и цара­пи­ны, как от обе­зья­ньих лап, на спине. На самой же доро­ге были обна­ру­же­ны чет­ко отпе­ча­тав­ши­е­ся в пыли отпе­чат­ки копыт и чего-то еще, име­ю­ще­го отда­лен­ное сход­ство со ступ­ня­ми чело­ве­ко­об­раз­ной обе­зья­ны. Один поч­та­льон рас­ска­зы­вал, как, про­ез­жая вер­хом по делам служ­бы, он видел выше­упо­мя­ну­то­го ста­ри­ка, пре­сле­до­вав­ше­го и окли­кав­ше­го какое-то гад­кое суще­ство, впри­прыж­ку уно­сив­ше­е­ся прочь. Дело про­ис­хо­ди­ло на Медоу-Хилл неза­дол­го до рас­све­та при туск­лом сия­нии луны. Инте­рес­но, что мно­гие пове­ри­ли поч­та­льо­ну. Допод­лин­но извест­но так­же то, что в 1710 году, в ночь после похо­рон убо­го­го и без­дет­но­го стар­ца (тело кото­ро­го поло­жи­ли в склеп поза­ди его дома, рядом со стран­ной пли­той без над­пи­си) на клад­би­ще раз­да­ва­лись какие-то голо­са. Дверь на чер­дак отпи­рать не реши­лись, и дом был остав­лен таким, каким был, – мрач­ным и забро­шен­ным. Когда из него доно­си­лись зву­ки, все вздра­ги­ва­ли и пере­шеп­ты­ва­лись, обод­ряя себя надеж­дой на проч­ность зам­ка на чер­дач­ной две­ри. Надеж­де этой при­шел конец после кош­ма­ра, слу­чив­ше­го­ся в доме при­ход­ско­го свя­щен­ни­ка, жиль­цов кото­ро­го обна­ру­жи­ли не про­сто без­ды­хан­ны­ми, но разо­дран­ны­ми на части. С года­ми леген­ды все более при­об­ре­та­ли харак­тер исто­рий о при­ви­де­ни­ях – веро­ят­но, по той при­чине, что если отвра­ти­тель­ное суще­ство дей­стви­тель­но когда-то жило, то потом оно, как я пола­гаю, скон­ча­лось. Сохра­ни­лась лишь память о нем – тем более ужас­ная отто­го, что она дер­жа­лась в стро­гой тайне.

За вре­мя мое­го рас­ска­за Мэн­тон поте­рял свою обыч­ную сло­во­охот­ли­вость, и я сде­лал вывод, что сло­ва мои про­из­ве­ли на него глу­бо­кое впе­чат­ле­ние. Когда я замол­чал, он не рас­сме­ял­ся, как обыч­но, но вполне серьез­ным тоном осве­до­мил­ся у меня о том парень­ке, что сошел с ума в 1793 году и явил­ся про­то­ти­пом глав­но­го героя мое­го рас­ска­за. Я объ­яс­нил ему, зачем тому маль­чи­ку потре­бо­ва­лось посе­тить мрач­ный забро­шен­ный дом, кото­рый все обхо­ди­ли сто­ро­ной. Слу­чай этот не мог не заин­те­ре­со­вать мое­го при­я­те­ля, посколь­ку он верил в то, что на окнах запе­чат­ле­ва­ют­ся лица людей, сидев­ших перед ними. Наслу­шав­шись рас­ска­зов о суще­ствах, появ­ляв­ших­ся в окнах пре­сло­ву­то­го чер­да­ка, паре­нек решил сам схо­дить и погля­деть на них – и вер­нул­ся, захо­дясь в истош­ном кри­ке.

Пока я гово­рил, Мэн­тон был погру­жен в глу­бо­кую задум­чи­вость, но, как толь­ко я закон­чил, он сра­зу вер­нул­ся в свое обыч­ное скеп­ти­че­ское рас­по­ло­же­ние духа. Допу­стив, хотя бы в каче­стве пред­по­сыл­ки для даль­ней­шей дис­кус­сии, что какой-то про­ти­во­есте­ствен­ный монстр суще­ство­вал на самом деле, Мэн­тон, одна­ко, посчи­тал сво­им дол­гом напом­нить мне, что даже к само­му пато­ло­ги­че­ско­му извра­ще­нию при­ро­ды вовсе не обя­за­тель­но отно­сить­ся как к «неиме­ну­е­мо­му» или, ска­жем, неопи­су­е­мо­му сред­ства­ми совре­мен­ной нау­ки. При­знав, что я отдаю долж­ное его здра­во­мыс­лию и несги­ба­е­мо­сти, я при­вел еще несколь­ко сви­де­тельств, добы­тых мной у очень пожи­лых людей. В этих позд­ней­ших исто­ри­ях с при­ви­де­ни­я­ми, пояс­нил я, речь шла о фан­то­мах столь ужас­ных и отвра­ти­тель­ных, что никак нель­зя пред­по­ло­жить, что­бы они име­ли орга­ни­че­ское про­ис­хож­де­ние. Это были кош­мар­ные при­зра­ки гигант­ских раз­ме­ров и самых чудо­вищ­ных очер­та­ний, в одних слу­ча­ях види­мые, в дру­гих – толь­ко ощу­ти­мые; в без­лун­ные ночи они как бы плы­ли по воз­ду­ху, появ­ля­ясь то в ста­ром доме, то воз­ле скле­па поза­ди него, то на моги­ле, где рядом с безы­мян­ной пли­той пусти­ло кор­ни моло­дое дерев­це. Прав­да ли, что они души­ли и рва­ли людей на части, как то утвер­жда­ла голо­слов­ная мол­ва, или нет, я не знаю, но, во вся­ком слу­чае, при­зра­ки эти про­из­во­ди­ли силь­ное и неиз­гла­ди­мое впе­чат­ле­ние. Неспро­ста ста­рей­шие из мест­ных жите­лей так стра­ши­лись их еще каких-нибудь два поко­ле­ния назад, и лишь в послед­нее вре­мя о них почти пере­ста­ли вспо­ми­нать, что, кста­ти, и мог­ло послу­жить при­чи­ной их ухо­да в небы­тие. Нако­нец, если взгля­нуть на про­бле­му с эсте­ти­че­ской точ­ки зре­ния и вспом­нить, какие гро­теск­ные, иска­жен­ные фор­мы при­ни­ма­ют духов­ные эма­на­ции, или при­зра­ки, чело­ве­че­ских существ, то вряд ли сто­ит ждать связ­но­го и чле­но­раз­дель­но­го опи­са­ния в тех слу­ча­ях, когда мы име­ем дело с такой бес­фор­мен­ной паро­об­раз­ной мер­зо­стью, как дух злоб­ной, урод­ли­вой бес­тии, само суще­ство­ва­ние кото­рой уже есть страш­ное кощун­ство по отно­ше­нию к при­ро­де. Эта чудо­вищ­ная химе­ра, порож­ден­ная мерт­вым моз­гом дья­воль­ской поме­си зве­ря и чело­ве­ка, – не пред­став­ля­ет ли она во всей непри­гляд­ной наго­те все под­лин­но, вопи­ю­ще неиме­ну­е­мое?

Долж­но быть, час уже был очень позд­ний. Лету­чая мышь на удив­ле­ние бес­шум­но про­ле­те­ла мимо; она заде­ла меня кры­лом, да и Мэн­то­на, веро­ят­но, тоже – в тем­но­те я не видел его, но мне пока­за­лось, что он взмах­нул рукой.

– А дом? – заго­во­рил он спу­стя неко­то­рое вре­мя. – Дом с чер­дач­ным окном – он сохра­нил­ся? И там по-преж­не­му никто не живет?

– Да, я видел его соб­ствен­ны­ми гла­за­ми.
– Ну и как? Там что-нибудь было? Я имею в виду, на чер­да­ке или где-нибудь еще…

– Там, в углу на чер­да­ке, лежа­ли кости. Не исклю­че­но, что имен­но их и уви­дал тот паре­нек. Сла­бо­нерв­но­му, что­бы свих­нуть­ся, и того доста­точ­но, ибо если все эти кости при­над­ле­жа­ли одно­му и тому же суще­ству, то это было такое кош­мар­ное чудо­ви­ще, какое может при­ви­деть­ся толь­ко в бре­ду. С моей сто­ро­ны было бы кощун­ством не изба­вить мир от этих костей, поэто­му я схо­дил за меш­ком и отта­щил их к моги­ле за домом. Там была щель, в кото­рую я их и сва­лил. Толь­ко не сочти меня за иди­о­та! Видел бы тот череп! У него были рога сан­ти­мет­ров по десять в дли­ну, а лице­вые и челюст­ные кости при­мер­но такие же, как у нас с тобой.

Вот когда я почув­ство­вал, как Мэн­то­на, кото­рый при­дви­нул­ся почти вплот­ную ко мне, про­бра­ла насто­я­щая дрожь! Но любо­пыт­ство его ока­за­лось силь­нее стра­ха.

– А окна?

– Окна? Они все были без сте­кол. У одно­го окна даже выпа­ла рама, а в осталь­ных не оста­лось ни кусоч­ка стек­ла. Пред­ставь себе такие неболь­шие ром­бо­вид­ные окна с решет­ка­ми, что вышли из моды еще до тыся­ча семи­со­то­го года. Думаю, что стек­ла в них отсут­ство­ва­ли уже лет сто, не мень­ше. Кто зна­ет, может быть, их выбил тот паре­нек? Пре­да­ние мол­чит на этот счет. Мэн­тон сно­ва затих. Он раз­мыш­лял.

– Зна­ешь, Кар­тер, – заго­во­рил он нако­нец, – мне бы хоте­лось взгля­нуть на этот дом. Ты мне его пока­жешь? Черт с ними, со стек­ла­ми, меня инте­ре­су­ет сам дом. И та моги­ла, куда ты сва­лил кости. И дру­гая моги­ла, без над­пи­си. Ты прав, от все­го это­го веет какой-то жутью.

– Ты уже видел этот дом, Мэн­тон. Он тор­чал у тебя перед гла­за­ми весь сего­дняш­ний вечер.

Неко­то­рый налет теат­раль­но­сти, с кото­рым я про­из­нес послед­нюю фра­зу, подей­ство­вал на мое­го при­я­те­ля куда силь­нее, чем я мог ожи­дать: судо­рож­но отпря­нув от меня, он издал оглу­ши­тель­ный вопль, сопро­вож­да­е­мый таким при­зву­ком, слов­но он осво­бож­дал­ся от уду­шья, ибо вопль этот вме­стил в себя все нако­пив­ше­е­ся и сдер­жи­ва­е­мое дото­ле напря­же­ние. Да, надо было слы­шать этот крик! Но самое ужас­ное заклю­ча­лось в том, что на него после­до­вал ответ! Не успе­ло стих­нуть эхо, как из кро­меш­ной тьмы донес­ся скрип, и я дога­дал­ся, что откры­лось одно из решет­ча­тых окон в этом про­кля­том ста­ром доме непо­да­ле­ку от нас. Более того, посколь­ку все рамы, кро­ме одной, дав­ным-дав­но выпа­ли, я понял, что скрип этот изда­ет кош­мар­ная пустая рама пре­сло­ву­то­го чер­дач­но­го окна.

Потом все с той же закля­той сто­ро­ны дох­ну­ло затх­лым воз­ду­хом моги­лы, и сра­зу вслед за тем, совсем уже близ­ко от меня, раз­дал­ся прон­зи­тель­ный крик; он исхо­дил из той жут­кой гроб­ни­цы, где поко­и­лись чело­век и монстр. В сле­ду­ю­щее мгно­ве­ние удар чудо­вищ­ной силы, нане­сен­ный мне неви­ди­мым объ­ек­том гро­мад­ных раз­ме­ров и неиз­вест­ных свойств, сбро­сил меня с мое­го скорб­но­го сиде­нья, и я рас­тя­нул­ся на пле­нен­ной кор­ня­ми поч­ве зло­ве­ще­го пого­ста, в то вре­мя как из моги­лы вырва­лась такая адская како­фо­ния шумов и сдав­лен­ных хри­пов, что фан­та­зия моя мгно­вен­но насе­ли­ла окру­жа­ю­щий бес­про­свет­ный мрак миль­то­нов­ски­ми леги­о­на­ми без­об­раз­ных демонов.3 Под­нял­ся вихрь иссу­ша­ю­ще-ледя­но­го вет­ра, раз­дал­ся гро­хот обва­ли­ва­ю­щих­ся кир­пи­чей и шту­ка­тур­ки, но, преж­де чем понять, что про­изо­шло, я мило­стью божьей лишил­ся чувств.

Не обла­дая моим креп­ким тело­сло­же­ни­ем, Мэн­тон, одна­ко, ока­зал­ся более живу­чим, и, хотя он постра­дал силь­нее мое­го, мы очну­лись почти одно­вре­мен­но. Наши кой­ки сто­я­ли бок о бок, и через несколь­ко секунд нам ста­ло ясно, что мы нахо­дим­ся в боль­ни­це Свя­той Марии. Пер­со­нал сго­рал от любо­пыт­ства; нас обсту­пи­ли со всех сто­рон и, что­бы осве­жить нашу память, рас­ска­за­ли нам о том, как мы попа­ли сюда. Ока­за­лось, что какой-то фер­мер обна­ру­жил нас в пол­день на пусты­ре за Медоу-Хилл, при­мер­но в миле от ста­ро­го клад­би­ща, в том самом месте, где неко­гда, по слу­хам, нахо­ди­лась бой­ня. У Мэн­то­на было две глу­бо­ких раны на гру­ди и несколь­ко мел­ких реза­ных и коло­тых ран на спине. Я отде­лал­ся более лег­ки­ми повре­жде­ни­я­ми, зато все тело мое было покры­то сса­ди­на­ми и синя­ка­ми само­го стран­но­го харак­те­ра – один из кро­во­под­те­ков, напри­мер, напо­ми­нал след копы­та. Мэн­тон явно знал боль­ше, чем я, одна­ко оза­да­чен­ные и заин­три­го­ван­ные вра­чи не смог­ли добить­ся от него ни сло­ва до тех пор, пока он не выве­дал у них все, что каса­лось наших ран. Толь­ко после это­го он сооб­щил, что мы ста­ли жерт­ва­ми разъ­ярен­но­го быка – выдум­ка, на мой взгляд, доволь­но неудач­ная, ибо отку­да было взять­ся в таком месте быку?

Как толь­ко вра­чи и сидел­ки уда­ли­лись, я повер­нул­ся к при­я­те­лю и шепо­том, испол­нен­ным бла­го­го­вей­но­го ужа­са, спро­сил:

– Но, боже пра­вый, Мэн­тон, что это было на самом деле? Что-то такое, о чем мож­но судить по нашим ранам?

И хотя я почти дога­ды­вал­ся, каким будет ответ, он оше­ло­мил меня настоль­ко, что я даже не ощу­тил чув­ства тор­же­ства от одер­жан­ной побе­ды. – Нет, это было нечто совсем дру­гое, – про­шеп­тал Мэн­тон. Оно было повсю­ду… какое-то желе… слизь… И в то же вре­мя оно име­ло очер­та­ния, тыся­чи очер­та­ний, столь кош­мар­ных, что они бегут вся­ко­го опи­са­ния. Я видел там гла­за – и в них про­кля­тие! Это была какая-то без­дна… пучи­на… вопло­ще­ние все­лен­ско­го ужа­са! Кар­тер, это было неиме­ну­е­мое !

Примечания:

1 …моди­фи­ка­ци­я­ми, при­вне­сен­ны­ми вре­ме­нем и сэром Арту­ром Конан­Дой­лем… – Послед­ние годы сво­ей жиз­ни созда­тель Шер­ло­ка Холм­са актив­но про­по­ве­до­вал «воз­рож­де­ние рели­гии и прак­ти­че­ско­го спи­ри­тиз­ма», посвя­тив это­му несколь­ко объ­е­ми­стых тру­дов и ста­тей.
2 Мэзер, Кот­тон – см. сбор­ник «Сны в Ведь­ми­ном доме», при­ме­ча­ния к заглав­но­му рас­ска­зу.
3 …миль­то­нов­ски­ми леги­о­на­ми без­об­раз­ных демо­нов… – аллю­зия на поэ­мы Джо­на Миль­то­на «Поте­рян­ный рай» (1667) и «Воз­вра­щен­ный рай» (1671), в кото­рых опи­сы­ва­ет­ся бит­ва боже­ствен­ных сил с сата­нин­ски­ми пол­чи­ща­ми.